Но сейчас-то наваждение отступило. Исчезло.
— Как долго я спал, Эржебетт?
И снова в ответ лишь доверчиво распахнутая тёмная зелень глаз и молчаливое хлопанье ресниц. «Ну да, конечно, — не понимает по-русски, — вспомнил Всеволод. — А если бы и понимала — сказать-то всё равно ничего не может».
Интересно, миновал ли уже послезакатный час или страшный сон длился считанные минуты? Или даже секунды? Сколько времени он проспал? Всеволод прислушался. Снаружи — тихо. На звоннице дозорные не бьют тревогу, не доносится с монастырского подворья шум битвы, не кричат люди и не завывает упыриное отродье.
А здесь, в тесной монашеской келье по-прежнему сидят друг против друга двое. Сидят и всё ещё ждут чего-то. Человек с двумя мечами. Опытный воин обученный сражаться с порождением тёмного обиталища. И ещё… Кто-то… Дрожащая девица. Тоже — человек. Наверное… Скорее всего…
Эржебетт вела себя как человек. Как обычная перепуганная вусмерть девчонка. Разве что не плакала больше: дорожки слёз на щеках уже высохли.
Но час зверя? Истёк? Или рано ещё? Всеволод многое отдал бы, чтобы выяснить это наверняка. Сейчас, сразу.
Он глянул в окно. Темно. Тучи. Ни луны, ни звёзд не видать. Глянул на свечи. Тоже — трудно понять. Всеволод не знал, как быстро горят эти монастырские свечи, но сгорели они основательно. Восковых слёз натекло на камень изрядно.
Натекло… Истёк?…
Наверное ж, истёк вместе с ними и роковой час. А не весь — так большая его половина. А если что и оставалось ещё — то, может, самая малость.
Эржебетт шевельнулась.
Простонала — вопросительно. Просительно.
— А-а-а?
Страшно, ей должно быть. Ещё бы не страшно! Щемящая жалость к беззащитной, бессловесной, без роду — без племени юнице вдруг сжала грудь Всеволода. Сжала, скрутила, да так, что…
— Не нужно бояться, — стараясь, чтоб голос звучал ласково и успокаивающе, проговорил он. — Ничего не нужно бояться!
Поняла? Нет?
Сказанных слов — нет. Их смысл — да.
Уста Эржебетт дрогнули. Девушка улыбнулась — самыми уголками рта. Всхлипнула. Да, снова плачет…
Сдвинулась с места. Не отводя от Всеволода молящих глаз, поползла к нему на четвереньках. Плакала и ползла. Обползала одни свечи, валила другие.
Волкодлак преодолел бы это расстояние в один прыжок. В полпрыжка. А она всё ползла. Как рабыня к ложу господина. Как собака к сапогу хозяина.
Эржебетт тронула его ноги.
Придвинулась. Ближе.
Ещё ближе.
— А-а-а? — всё с той же мольбой в голосе.
Молит о защите, покровительстве и благосклонности? Ох, до чего же жутко ей сейчас! До чего же сильно должна пугать ночь бедняжку, пережившую встречу с волкодлаком и чудом спасшуюся от упыринного воинства.
— Ты в безопасности, Эржебетт, — уверял Всеволод.
Если не вздумаешь обращаться в нечисть…
— Самое страшное — позади, — говорил он ей.
Если уже ушёл в небытие послезакатный час.
— И всё будет хорошо, — обещал Всеволод.
Если они доживут до утра. Оба, а не один из двоих.
— Всё скоро кончится, — пророчествовал он.
Так кончится или иначе. Но — должно закончиться.
И — скорей бы!
А ещё…
«Красива! До чего же она всё-таки красива!» — опять не отпускала его такая навязчивая и такая неуместная в сложившихся обстоятельствах мысль. Или наоборот — вполне естественная мысль?
«И ведь не просто красива — а красива особой, пробуждающей дикую страсть, манящей, влекущей… жуть, как влекущей красотой».
Хотелось поступить с ней так, как испокон веков поступает мужчина с женщиной. Как господин с наложницей.
А Эржебетт всхлипывала и жалась к Всеволоду. Искала защиты, опоры, спасения. И дрожала, дрожала. От ужаса? Или… или уже нет?
— А-а-а?
— Ну, что с тобой, милая?!
Всеволод приобнял её. Не отпуская мечей.
Странные то были объятия. С этими дурацкими мечами Всеволод чувствовал себя сейчас до крайней степени глупо и неловко. Зачем он вообще их вытащил, эти серебрёные клинки? Зачем до сих пор держал перед собой и ею? Между собой и ею?
Эржебетт будто и не замечала обнажённого оружия. Она прижималась к нему, дрожала. Сильнее…
Успокоить! Как её успокоить?
А как успокоить себя? Свою плоть? Которая жаждет только одного — греховного и бесчестного по отношению к этой слабой беззащитной девчонке.
Бьющееся в руках тело, хлюпающий нос, уткнувшийся в серебрённую пластину наплечника.
— Всё хорошо, Эржебетт, слышишь? — бормотал Всеволод. — Всё хо-ро-шо.
Что можно сказать ещё, он не знал.
Эржебетт кивала. Она улыбалась ему. Счастливой и в то же время такой жалкой улыбкой. Снизу вверх на Всеволода смотрели глаза, полные слёз и благодарности. Тонкие девичьи руки отводили сталь обнажённых клинков. Она уже поняла или почувствовала, что мечи с серебряной насечкой ей больше не угрожают. Однако Эржебетт не отпускала Всеволода, не отползала. Наоборот — сейчас она цеплялась за него ещё крепче, ещё сильнее.
— Что? Что ты делаешь?
Она его целовала. Извивалась змеёй — перед ним, на нём, подле него, под ним и осыпала поцелуями… Лобызала губы и глаза. Посеребрённые шлем и брони, к которым без большой нужды не прикоснётся ни одна нечисть. Руки, ноги. Даже мечи целовала, выплёскивая в этих поцелуях всё своё «спасибо», всю благодарность, неведомо за что. Словно он и не сторожил её этой ночью с обнажённым оружием в руках. Словно не сторожил, а охранял.
Однако только поцелуями дело не ограничилось.
Упал и звякнул о каменный пол монашеской кельи шлем Всеволода. А руки Эржебетт уже рыскали торопливыми ящерками по доспехам, ища застёжки, ремни…
— Эржебетт, — прохрипел Всеволод.
А самому сдерживаться уже нет сил. Почти — нет.
— А-а! А-а! — теперь в голосе отроковицы не слышно мольбы и просьб. Теперь в нём — мягкая нежная настойчивость. И рвущаяся наружу страсть.
И чуть приоткрыты чувственные губы. И в бездонных затягивающих зелёных глазах — томная поволока.
Но… ведь…
— Сейчас не время, — не очень уверенно пробормотал Всеволод. — И монастырь — не место…
Пусть даже латинянский монастырь. Зачем осквернять? Хотя с другой стороны… Монастырь ведь уже осквернён упыриным воинством.
— А-а! А-а! — это уже стон. Нетерпеливый, жаждущий.
Эржебетт часто-часто кивала. Время… Место… Что ж, может быть, иного времени и места у них не будет. Так зачем же противиться древнему изначальному зову? Он же не снасильничал. Он не воспользовался. Не обманул. Тогда — зачем? А незачем! Нет никаких причин себя сдерживать.
Рыжие волосы разметались по серебрённым пластинам доспеха, запутались в кольцах брони. Безумная красота пробуждала безумное желание. Эржебетт была нема, но слов сейчас и не требовалось.
Всеволод отложил мечи. Под робкими и, в то же время, страстными объятиями, под настойчивыми ласками расстегнул и сбросил доспехи.
И вот тут-то Эржебетт оборотилась. Теперь уже не во сне — наяву. По-настоящему. Из несмышлёной юницы — в любвеобильную деву. И оба они — воин, приехавший в чужие края оборонять от нечисти чужую Сторожу, и немая отроковица, так и не ставшая в эту ночь нечистью, утонули в страсти.
Без остатка.
До рассвета.
До полного беспамятства.
Из дикого безумства нерастраченного за долгие годы воздержания и нежданно прорвавшегося любовного пыла Всеволод вынырнул не сразу и не вдруг. Очнулся опустошённый, обессиленный, исполненный сладкой истомы и смутных, неясных, но щемящее-приятных воспоминаний об уходящей ночи.
В его объятиях, тесно прижавшись к нему своим юным гибким и упругим телом, лежала притихшая, спокойная, умиротворённая и обнажённая Эржебетт. Угорская дева, переставшая отныне быть девой, походила сейчас на сонную, сытую кошку. Эржебетт блаженно улыбалась и, казалось, вот-вот замурчит.
Под ними было узкое монашеское ложе, ставшее в эту ночь ложем любви и едва вместившее мужчину и женщину, укрытых одним походным плащом. Впрочем, одним лишь ложем они не ограничивались: по келье валялись опрокинутые и погасшие свечи.
«Эк, покувыркались!» — в изумлении подумал Всеволод.
Ночь прошла спокойно. Упыри к монастырю так и не подступили. Колокол молчал. Дружинники не тревожили воеводу.
Наутро Конрад больше не убеждал Всеволода оставить Эржебетт. Глянув на лица русского воеводы и безвестной найдёнки, ставших любовниками, тевтон лишь неодобрительно покачал головой и сухо процедил сквозь зубы:
— Тебе говорить с магистром, русич…
— Поговорим, — бодро отозвался Всеволод.
И приказал:
— Выступаем.
До орденской Сторожи оставался один переход. Последний. Дневной. Безопасный.
Глава 3
Тевтонский замок — огромный, мрачный и величественный, возведённый из глыб тёмного базальта — занимал место, словно специально созданное для строительства укреплённого форпоста. Этот замок был гораздо больше прочих встречавшихся им на пути эрдейских цитаделей и походил, скорее, на невеликий, но хорошо укреплённый город.
На чёрный город. На чёрную крепость. Кастлнягро…
— Ну, прямо не Сторожа-Харагуул, а логово Эрлик-хана, — пробормотал Сагаадай.
— Чьё логово? — рассеянно спросил Всеволод, не расслышавший реплику степняка.
— Вы, урусы, называете его Чёрным Князем…
Зильбернен Тор запирал тесную горловину, на дне которой громоздились многочисленные каменные завалы. Это труднопроходимое ущелье соединяло холмистую, густо поросшую дремучими лесами долину, что вела в земли Семиградья, с обширным горным плато на дальней возвышенности.
Неприступные островерхие хребты, будто неровный зубчатый тын, опоясывали всё плато. Отвесные обледеневшие, теряющиеся в туманной мгле, зубья скал, казалось, вздымаются до самых небес. Лишь со стороны ущелья-горловины в сплошной скальной стене имелся широкий проход, через который ещё издали — с холмов, что повыше, и с обрывистых горных круч, человеку, обладающему хорошим зрением, можно было разглядеть, что сокрыто в каменном котле.