— На то у нас уши и глаза, чтобы знать, да — а? Один из бесчисленных сыновей сегуна, — Грот понижает голос, — пролечился ртутью этой весной. Леченье это известно тут уж двадцать лет, да никакого доверья не было, но у этого прынца огурчик сгнил до того, что позеленел, а один курс голландским порошком от сифилиса плюс молитва Богу — и он, бац, излечился! Известие распространилось лесным пожаром; кажный аптекарь в стране мечется в поисках чудесного эликсира, да — а, а вы с восемью ящиками! Позвольте мне поторговаться, и вы заработаете на тысячу шляп. Сами возьметесь — они с нас кожу сдерут и шляпу из нее сделают, друг мой.
— Откуда, — Якоб уже идет дальше, — вы знаете о моей ртути?
— Крысы, — шепчет Ари Грот. — Да — а, крысы. Кормлю крыс тем — сем, и крысы говорят мне, что да как. ί опля, так? Вот и больница. Дорога вдвоем в два раза короче, да — а? Так что по рукам? Я теперь ваш агент, так? Нет нужды контракты писать и всякое такое: джентльмен свое слово никогда не нарушит. Пока, знач…
Ари Грот направляется по Длинной улице к Перекрестку.
Якоб кричит ему вслед: «Но я не давал вам слова!»
За дверью в больницу — узкий коридор. В конце — лестница, ведущая вверх, к поднятой крышке люка, направо по проходу — операционная, широкая комната, в которой царит скелет, покрытый пятнами от древности, распятый на Т-образной раме. Якоб пытается заставить себя не думать о том, как Огава находит Псалтырь. Стол для операций снабжен ремнями, в нем проделаны отверстия, на поверхности — кровяные пятна. Рядом стоят стеллажи, на которых разложены хирургические пилы, ножи, ножницы и зубила. Тут же — ступки и пестики. В большом шкафу, полагает Якоб, перевязочные материалы и сосуды для сбора крови. Есть еще несколько скамей и столов. Запах свежих опилок перемешан с ароматами воска, трав и железистыми эманациями сырой печени. За дверью в дальней стене — лазарет с тремя пустыми койками. При виде глиняного кувшина с водой Якоб вдруг понимает, что ему очень хочется пить. Зачерпывает ковшиком воду: она прохладная и сладкая.
«Почему здесь никого нет? — удивляется он. — Кто охраняет больницу от воров?»
Появляется молодой слуга или раб, он подметает пол: босоногий, симпатичный, в тунике из тонкой материи и просторных индийских шароварах.
Якоб чувствует, что должен объяснить свое присутствие в больнице. «Ты раб доктора Маринуса?»
— Доктор нанял меня, — голландский у молодого человека хорош. — Ассистентом.
— Да? Я новый клерк, де Зут, и как тебя зовут?
Тот кланяется: почтительно, но не как слуга;
— Мое имя Илатту, господин де Зут.
— Из какой части мира ты попал сюда, Илатту?
— Я родился в Коломбо, на острове Цейлон.
Якобу немного не по себе от его обходительности.
— Где же сейчас твой хозяин?
— В кабинете, наверху. Желаете, чтобы я представил вас ему?
— В этом нет нужды: я поднимусь по лестнице и представлюсь сам.
— Да, но только доктор предпочитает никого не принимать…
— Он не будет возражать, когда узнает, что я ему привез…
Поднявшись по лестнице, Якоб оглядывает длинный, хорошо обставленный чердак. Середину занимает клавесин доктора Маринуса, о котором несколько недель тому назад рассказывал Якобу его знакомый, господин Звардекрон, — судя по всему, единственный клавесин, добравшийся до Японии. В дальнем конце чердака рыжеватый, медведеподобный европеец лет пятидесяти с тронутыми сединой, зачесанными назад и перевязанными ленточкой волосами, сидит на полу за низким столиком в колодце света и рисует яркую, огненно-оранжевую орхидею. Якоб стучит по крышке люка:
— Добрый день, доктор Маринус.
Доктор, в расстегнутой рубашке, не реагирует.
— Доктор Маринус? Я очень рад, что наконец‑то познакомился с вами…
По доктору и не скажешь, что он услышал хоть слово.
Клерк чуть повышает голос:
— Доктор Маринус? Я извиняюсь за вторж…
— Из какой мышиной норы… — Маринус бросает на Якоба свирепый взгляд, — …вы выпрыгнули?
— Четверть часа тому назад прибыл с «Шенандоа». Меня зовут…
— А я спрашивал, как вас зовут?! Нет, я спросил о fons et origio[9].
— Я родился в Домбурге, городке на побережье острова Валхерен, в Зеландии.
— Валхерен, да? Я однажды заезжал в Мидделбург.
— Если на то пошло, доктор, я учился в Мидделбурге.
Маринус смеется:
— Никто еще не обучился ничему путному в этом гнезде работорговцев.
— Возможно, в будущем мне удастся изменить к лучшему ваше мнение об уроженцах Зеландии. Я буду жить в Высоком доме, так что мы — почти соседи.
— То есть близость проживания предполагает добрососедство, да?
— Я… — Якоб удивлен агрессивностью Маринуса. — Я… ну…
— Эта «Цимбидиум коран» выросла на корме для коз: когда вы суетитесь, она вянет.
— Господин Ворстенбос предположил, что вы могли бы пустить мне кровь…
— Средневековое мракобесие! Флеботомия — и вся гуморальная теория, на которой она основывается, — уже двадцать лет, как опровергнута Хантером[10].
«Но пускать кровь, — думает Якоб, — это же хлеб любого хирурга».
— Но…
— Но-но-но? Но-но? Но? Но-но-но-но-но?
— Мир состоит из людей, которые верят в это.
— Подтверждая, что мир состоит из пустоголовых. Ваш нос, похоже, опух.
Якоб поглаживает появившийся изгиб. «Бывший директор Сниткер замахнулся и…»
— Вы не созданы для драк, — Маринус встает и ковыляет к откинутой крышке люка, опираясь на толстую трость. — Мойте нос холодной водой дважды в день и подеритесь с Герритсзоном, только подставьте выпуклую сторону носа, чтобы он вам ее выпрямил. И доброго вам дня, Домбуржец, — точным ударом трости доктор Маринус вышибает подпорку, удерживавшую крышку люка открытой.
Выйдя наружу, под ослепительное солнце, негодующий клерк видит перед собой переводчика Огаву, его слугу и пару инспекторов: все четверо вспотевшие и суровые.
— Господин де Зут, — говорит Огава, — я хотел бы поговорить с вами о книге, которую вы привезли. Это очень важное дело…
Якоб пропускает начало следующей фразы из‑за нахлынувшей тошноты и сосущего ужаса.
«Ворстенбос не сможет спасти меня, — думает он, — да и зачем ему это?»
— …и потому я крайне удивился, найдя такую книгу… господин де Зут?
«Моя карьера загублена, — думает Якоб, — меня ждет тюрьма, и Анна потеряна навеки…»
— Куда, — удается выдавить из себя будущему узнику, — меня препроводят?
Длинная улица качается из стороны в сторону. Клерк закрывает глаза.
— Пре — водят? — пытается повторить последнее слово Огава. — Мой голландский часто подводит меня.
Сердце клерка стучит, как сломанный насос.
— Разве это по-человечески, так играть со мной?
— Играть? — замешательство Огавы нарастает. — Это пословица, господин де Зут? В сундуке господина де Зута я нашел книгу господина… Адаму Сумиссу.
Якоб широко открывает глаза: длинная улица больше не качается.
— Адама Смита?
— Адама Смита, простите. «Богатство народов»[11]… так, ведь?
«Именно так, да, — думает Якоб, — но пока что я не могу поверить своему счастью».
— На английском языке читать мне довольно‑таки сложно, а потому я купил голландский перевод в Батавии.
Огава удивляется:
— Адам Смит — не голландец? Англичанин?
— Ему бы не понравилось, если бы вы его так нашали, господин Огава! Смит — шотландец, живет в Эдинбурге[12]. Но вы точно говорите о книге «Богатство народов»?
— О какой же еще? Я — рангакуша, изучаю голландскую науку. Четыре года тому назад я попросил на время «Богатство народов» у директора Хеммея. Начал переводить, чтобы принести в Японию «теорию политической экономики». Но правитель Сацумы предложил за нее директору Хеммею много денег, и я вернул книгу. Книгу продали до того, как я ее дочитал.
Раскаленное солнце закрыто тенью лаврового дерева, которое как будто пылает в его лучах.
«И воззвал к нему Бог, — думает Якоб, — из средины куста…»
Крючкоклювые чайки и потрепанные воздушные змеи прочерчивают голубое небо.
«…и сказал: Моисей! Моисей! Он сказал: вот я!»
— Я пытаюсь раздобыть другой экземпляр, но… — Огава пожимает плечами, — …но слишком велики трудности.
Якоб прилагает невероятные усилия, чтобы не расхохотаться радостным детским смехом.
— Я понимаю.
— И вдруг этим утром в вашем сундуке я нахожу Адама Смита! К моему огромному удивлению! И, честно говоря, господин де Зут, я бы хотел купить у вас эту книгу или арендовать…
На другой стороне улицы, в саду, верещат и верещат цикады.
— Книга Адама Смита не продается, и не сдается в аренду, — отвечает голландец, — но вам, господин Огава, я отдаю ее, и отдаю с радостью, во временное пользование. Можете держать ее у себя, сколько пожелаете.
Глава 4. РЯДОМ С УБОРНОЙ У САДОВОГО ДОМИКА НА ДЭДЗИМЕ
До завтрака 29 июля 1799 г.
Якоб выходит из жужжащей насекомыми темноты и видит, как его домашнего переводчика Ханзабуро допрашивают два инспектора. «Они требуют от вашего боя, — младший клерк Понк Оувеханд словно материализуется из воздуха, — чтобы тот поковырялся в ваших какашках, посмотрел, чем вы срете. Три дня тому назад я пытками свел в раннюю могилу моего первого шпика, и Гильдия переводчиков прислала мне эту шляпную вешалку, — Оувеханд мотает головой в сторону худого и высокого молодого человека, стоящего позади него. — Его зовут Кичибей, но я прозвал его Лишаем за то, что вечно липнет ко мне. Но, в конце концов, я возьму над ним верх. Грот поставил десять гульденов, что я не смогу измотать его до ноября. Так я еще не начинал, а пора бы, так?
Инспекторы замечают Кичибея и подзывают его.
— Я иду на работу, — говорит Якоб, вытирая ладони.