твом: это позволяет нам не чувствовать себя жертвами досадной неопределенности.
Вместо того чтобы подвергать сомнению обоснованность идеи о куртуазной любви, лучше поразмыслить о ее пользе – прежде всего, для самой династии Тюдоров, воспользовавшихся старыми историями, чтобы укрепить доверие к новому режиму. И хотя, оглядываясь назад, мы можем заключить, что они положили начало современной эпохе, сами Тюдоры страстно желали изобразить себя легитимными наследниками долгой и благородной традиции средневековой монархии. Какими бы перспективными новшествами ни отличалось правление Генриха или Елизаветы, монета, которую они разыгрывали, – именно прошлое, а не будущее. Куртуазные идеи были полезны и для женщин, изо всех сил пытавшихся найти свое место в авантюрном XVI веке и жадно державшихся за кодекс, который, казалось, дарил им не только автономию, но и превосходство.
Сегодня изучение куртуазного кодекса полезно еще и для тех, кто стремится проникнуть в сознание средневекового человека. Оно дает нам редкую возможность говорить с Тюдорами на равных, наслаждаясь одними и теми же произведениями исторической беллетристики. Они, как и мы сегодня, были потребителями куртуазных фантазий. До нас не дошло ни одной иллюстрации осады Зеленого замка на пиршестве 1522 года, но мы можем составить представление о ярком образе, который вдохновил его создателей.
На 300 с лишним великолепно иллюминированных пергаментных листах Псалтыря Латтрелла, созданного по заказу благородного господина из Линкольншира в первой половине XIV века, группа безвестных иллюстраторов, дав волю воображению, изобразила идеализированные сцены повседневной жизни, размышления о карьере и рыцарстве сэра Джеффри Латтрелла и странные фигуры полулюдей-полуживотных, с помощью которых Средневековье выражало темную сторону своих догматов. Среди прочего художники изобразили и осаду Замка любви: образ, уходящий корнями в башни и форты неприступного целомудрия Девы Марии. Пока рыцари в позолоченных доспехах деловито пытаются взобраться на стены башни, укрывшиеся в ней дамы энергично (хоть и не очень эффективно) защищаются, сбрасывая из башни цветы. Создается впечатление, что рыцарям не составит труда взять этот замок. Но вот следует ли им это делать… Именно этот вопрос отражал суть куртуазной идеи, хоть и казалось, что к XVI веку он уже разрешился в пользу мужчин.
Осада Замка любви – это образ, скорее взывающий к фантазии, чем призванный отражать реальность. Столетие спустя появится еще один образ, который, на мой взгляд, послужит той же самой цели. На одной из створок так называемого триптиха Верля, созданного в Кёльне в 1430-х годах, а сегодня хранящегося в мадридском музее Прадо, предположительно, изображена святая Варвара за чтением. (Средневековые изображения читающих женщин-святых встречаются на удивление часто, что, конечно, внушает оптимизм.) Поглощенная книгой, одетая в роскошную, но удобную одежду, она восседает на пышных подушках, рядом с ней в вазе стоит ирис, а за спиной в камине горит огонь. Окно ее комнаты открыто, за ним в отдалении видна строящаяся башня – место ее будущего заточения. Именно по этой детали можно идентифицировать девушку как святую Варвару, чей отец-язычник запер ее в башне, тщетно пытаясь уберечь от пагубного влияния кавалеров и христианства.
Мы можем предположить, что книга, которую девушка поднесла к лицу, посвящена христианской теологии, но при этом и книга, и открытое окно символизируют воображение, отпущенное на волю. Напрашивается параллель с современным миром, но это одна из ловушек, в которую очень легко угодить историку, если тот будет игнорировать глубочайшие различия в убеждениях между нами и людьми той эпохи. И все же трудно здесь не задуматься о нас сегодняшних – о любом современном начитанном подростке с развитым воображением.
От триптиха из музея Прадо и башни XIV века перенесемся в 1970-е в провинциальный английский кинотеатр «Одеон» – такой вот прыжок сквозь столетия. Но не будем забывать, что эта книга повествует еще и о долгой загробной жизни призрака, именуемого куртуазной любовью, а тот самый начитанный подросток впервые познакомился с ней среди потертых ковров и коробок с пакетированным соком на утреннем субботнем сеансе фильма-мюзикла «Камелот» (Camelot).
Эта лента впервые вышла на экраны в 1967 году, а потом из года в год возвращалась в прокат и стала для меня первым по-настоящему важным фильмом. Я мечтала походить на королеву Гвиневру в исполнении Ванессы Редгрейв в сверкающих белых мехах и посеребренных перчатках, обожаемую двумя мужчинами, из слегка ироничной фантазии Лернера и Лоу[8]. А главное – я была слишком молода, чтобы осознать эту иронию. Но очень хотела иметь такие перчатки. Ну что сказать: Средневековье встретилось с космической эрой.
Разумеется, дальше я посмотрела «Тысячу дней Анны»[9] с Женевьев Бюжо в главной роли, где трагедия оборачивается триумфом. А еще девчонки моего поколения выросли на телерекламе, в которой мужчина проделывал разные рискованные трюки, чтобы исполнить желание требовательной возлюбленной. Слоган гласил: «И всё это – ради любви леди… к батончикам Milk Tray». Путь от двора Тюдоров до Камелота не такой уж и длинный – на самом деле, в свое время его проделали сами Тюдоры. Путь от рыцарского кодекса чести до приторного шоколадного батончика может показаться подлиннее. Но таков он, этот призрак. Именно так он и работает. Плотно закройте все двери, повесьте решетки на окна, но призрак куртуазной любви все равно будет тут как тут.
Хорошо это или плохо, но сама идея – идеал – все еще жива, несмотря на то, что ее стандартизировали до неузнаваемости в романах, фильмах и песнях (как классических, так и популярных – можно сказать, от средневековых манускриптов до Мита Лоуфа[10]). Всепроникающая романтическая одержимость, называемая куртуазной любовью, до сих пор управляет нами. В ее долгой истории кроется великий вопрос: продлится ли волшебство? Выживет ли оно в браке, особенно в его сегодняшнем варианте? Куртуазная литература берется и за другие головоломки. Должна ли любовь причинять боль? Должен ли я любить кого-то только потому, что он любит меня?
Призрак куртуазной любви – это движущая сила наших самых опасных романтических установок и самых традиционных знаков внимания. Он был рядом, когда на палубах «Титаника» места в спасательных лодках первыми занимали дамы. Он и сегодня дает о себе знать всякий раз, когда мужчина открывает дверь перед женщиной. Он появляется на взлетной полосе в «Касабланке», когда Хамфри Богарт передает Ингрид Бергман мужу и гордо отворачивается, облагороженный любовью, словно какой-нибудь рыцарь из глубины веков. Все тот же призрак маячил на горизонте, когда Уильям Батлер Йейтс восхвалял в стихах ирландскую революционерку Мод Гонн – «наполовину дитя, наполовину льва», новую Елену Троянскую, чья «мощь красоты, натянутой, как лук»[11] сразила его наповал, в конце концов променявшую его на другого:
Если перейти от возвышенного к земному, а то и слегка нелепому, – вероятно, все тот же призрак дал о себе знать, когда принц Гарри заявил британскому двору: «Меган хочет – Меган получает».
Возможно, именно в этом кроется одна из причин нашей очарованности Тюдорами: мы узнаем в них эту до боли знакомую игру, только сыграна она до последнего, фатального предела. Но изучение куртуазного кодекса также может помочь нам (особенно женщинам) понять немало собственных глубинных установок. Романтическое заблуждение, у которого мы до сих пор в плену, предлагало женщинам власть в эпоху, когда на самом деле у них ее не было и в помине. Но эта власть – смертельная ловушка.
Если у мужчины было право действия и свобода выбора, то женщине полагалось быть пассивным идеалом. И хотя в парадигме куртуазной любви разделение женщин на «мадонн и блудниц» упразднялось, женщина все равно считалась либо целью, либо наградой, либо богиней, либо уже обретенным, доступным трофеем. То есть вещью одноразового употребления. Анна Болейн не стала последней из тех, кто обнаружил, что ее образ меняется от одного к другому, во время романтической истории со своим известным возлюбленным. И сегодня, когда мы подвергаем сомнению многие наши установки об отношениях между полами, именно в этой сфере необходима общественная дискуссия, причем чем скорее, тем лучше. Система романтической любви, которая, казалось, подтверждала право женщины на физическую неприкосновенность, в конце концов привела к нормализации «символического» сопротивления (которое в итоге нам предстояло преодолеть) как части куртуазной игры. Тщательно исполненный спектакль отказа дамы становится просто одним из ходов на игральной доске.
В то время я не могла этого знать, но, когда киношники начали работать над своими магическими иллюзиями о Гвиневре и Анне Болейн, Жермен Грир[13] работала над книгой «Женщина-евнух». Феминистки середины и второй половины XX века, по-видимому, считали важным исследовать тему куртуазной любви во всей ее сложности. В главе «Миф среднего класса о любви и браке» Грир отмечает, что «не так давно господствовало совершенно иное представление о любви, не только отличное от добрачного ухаживания, но и совершенно враждебное браку».
Я родилась в 1960-е годы, с которыми так прочно ассоциируется феминизм Грир, и принадлежу к поколению, которое выросло, зная, что наши матери боролись за право сказать «да». За право быть теми, кто задает вопросы. Чего не хватало нам, так это права сказать «нет»: проблема, к которой только в наши дни удалось подступиться движению #MeToo. Мировоззрение, которое дотянулось до нас сквозь века, со времен зарождения куртуазной любви,