Сборка. И не пытайся вбить в формулу, по добрать сравнение, комуто рассказать: «Привели, понимаешь, на сборку… Куда?..» То-то и оно — куда? Но ты услышал, вырвал из общего гула, выхватил и впустил внутрь — оно само проникло, забралось, торчит гвоздем, стало твоим, вошло внутрь, пустило корни — и уже не вырвать, только с мясом, с нутром, если вы вернут наизнанку… Нет, не сразу, потом поймешь. Но и когда дозреешь, не объяснишь, не суметь.
Гудит сборка, будто и не ночь, будто так и надо, будто ты и родился для того, чтоб узнать о ней не со стороны, чтоб не удивленно-недоверчиво пожать плечами, о ней услышав, чтоб она стала своей, твоей, чтоб ты понял, что мог и всю жизнь прожить до смертного часа, а ничего о жизни не понять, кабы не сподобилось попасть на сборку. Но ты все равно не объяснишь, не сможешь, и никто тебя со стороны не поймет, не услышит.
2
Сколько же прошло времени… — думает он. Времени? Нет его, кончилось время с тех самых пор, как за ним лязгнула первая дверь. Пусть так, другое, чему в нем нет еше названия, проходит и он вдруг замечает — что-то меняется в общем постоянном движении, перемещении, шаркании, а казалось, всегда будет только так, какие могут быть тут… Дверь лязгает очередной раз, в общий гул врывается… Что? Будто ручей прорезает толпу… Сколько в ней — восемьдесят, сто человек?— думает он. Снова лязгает дверь, новый ручей течет, исчезает… И снова, и опять… Он вылавливает в общем гуле знакомое имя, его поднимает — поднимает, он не шевельнулся, не понял, его уже… Поднимает, и вместе с прорезавшим толпу ручьем, выносит…
Гулкий, темный коридор, переходы, один поворот, второй, сколько-то ступеней вниз, сколькото вверх — и он в новом помещении.
На сей раз закуток метров в пять: яркая лампа, битком — человек пятнадцать; на пороге распахнутой двери куда-то некто в белом халате — врач? Глаза за очками холодно-спокойные, устало-внимательные, их не забыть… Неужто видит каждого? — думает он.
— Он тут уже лет тридцать, мне кореш рассказывал, через. него миллионы прокатились…
Умывальник, горячая вода, так бы и не отпускал рук…
— Следующий!..
По двое в распахнутую дверь.
— Что там?
— Пальцы катать, не видишь!
Все он уже видит: лист, а на нем его знак, обозначение, паспорт в новой жизни, новое имя. А белый халат за древним деревянным ящиком, накрылся черным фартуком:
— Анфас! Профиль!..
Дорого бы заплатил за это изображение, такого у него никогда не было — так ведь и ничего такого ни когда не было… А что было, что у него было, пытается он вспомнить и не успевает…
Опять темный, гулкий коридор, переходы, повороты, вниз, вверх, лязгает дверь — и он снова. там же, в смраде, табачном дыму, посреди шаркающих, перемещающихся, хлюпающих на бетонном полу… Его место занято — да нет у него своего места! И его уже нет— только обозначение, нетопырьи следы на белом листе, а где-то на пластинке — чужое лицо под новым его знаком.
Светлеет? Темнеет? Не все ли равно! Его уже нет — понятно? Был, был когда-то Георгий Владимирович Тихомиров, Жора, Жорик, Жоринька, мальчик с пухлыми розовыми щечками, юноша с пробивающимися усиками, студент с жадными глазами, подающий надежды аспирант, преуспевающий доцент, муж, отец, любовник, собутыльник, болельщик, меломан, шутник, всеобщий любимец… Где он, откуда он его знает, где они познакомились… И его снова выносит за дверь: гулкий коридор, поворот, переход, вверх, вниз, опять… Нет, другие повороты, другие переходы…
— Хрен запомнишь…
— Запомнишь! ,
Теперь человек двадцать пять, присмотрелись — свои! Шутки, разговоры, да в жизнь никогда… Рядом шаркает, прихрамывает «шляпа», земляк из Конакова, очкарик-плюсквамперфектум… И шагают повеселей — застоялись!
— Куда нас?
— Медосмотр, вроде…
Вон как, хоть что-то нормальное, человеческое, из той, прежней жизни — может, была?.. Погоди, никогда теперь не торопись, забудь о своих нормах-представлениях…
Еще одно помещение, закрыли; темно, вплотную, шагу не ступишь, не отодвинуться, дыши вместе; в пальто, в шапках, а холодно…
— Рядом дверь во двор, дует, мы возле входа…
Не «выхода» —входа! Откуда-то пробивается свет… Еще одна дверь — из-под нее. Рядом с дверью — скамейка не скамейка, прилавок, а больше ничего. Покурить бы… И будто подслушали, из коридора:
— Здесь — не курить!
— Холодно, командир!
— Счас печку затоплю, дай дров наколоть…
Шутник.
Долго стоим? Да ведь нет времени. Стоим и все.
Открывается: яркий свет, белый халат, женщина — женщина!
— Раздевайтесь, по одному, не задерживать.
— Как раздеваться?
— Тебе показать? Догола.
И свет ушел, темень.
— Да мы тут сдохнем! Холод!
— А ты попрыгай… Прекратить базар! — из коридора.
У двери уже раздеваются, белеют тела, вещи на при лавок, шлепают босые ноги… Раздеваться здесь, с ними?..
— Предбанник, мать вашу…
Опять свет, кто-то, сверкнув голой спиной, скрылся за дверью.
— Давай, мужики, однова живем, попаримся…
Снова блеснул свет:
— Следующий!
— Ну что там, показал?
— Показал, у нас просто…
— Понравился?
— Им все сгодится…
Этот что-то долго..
— Ты чего там, земляк, иль не отпускала — угодил?
— Такой угодишь, я б ее…
— Давай, давай, следующий…
И вот он входит в слепящий после темени свет. Кабинет врача: письменный стол, весы, офтальмологическая таблица… Шагает к столу по бетонному полу; женщина в белом халате поднимает голову:
— Стань у двери.
Он поворачивается, у двери резиновый коврик. Она глядит на него… На него? Так на него еще ни когда не смотрели. Ярко намазанный рот, модная стрижка, смазливая… Но глаза —глаза!
Она берет ручку:
— Фамилия…
Открывается другая дверь, из коридора. Высокий, в: меховой куртке, в лохматой шапке, очки в золотой оправе, румяный с мороза, холеный… На кого-то похож… Садится возле стола, сбоку, расстегнул куртку, шапку не снимает, ногу на ногу.
— Жарко тут у тебя.
— Околеешь.
Он переминается на резиновом коврике: две пары — тех же глаз!
— Слушай! — высокий поворачивается к ней грузным телом. Ты представляешь, вчера вечером купил… кроссовки!
— Да ты что! — роняет, ручка катится по столу. — Где?
— Рядом. Иду, народ возле универмага… Да рядом.. где столовая — знаешь?
— Ну!
— И народа немного, на час, не больше. Встал, а денег мало, на две пары, думаю, хватит…
— Что ж ты мне…
— Где б я тебя нашел, не уйдешь, народу мало, а простоял три часа: занимают, уходят, в драку…
Жжет пятки, примерзают к резине, за спиной нарастает гул из предбанника…
— Подхожу к кассе и тут…
И тут он не выдерживает:
— Может, я вам мешаю,— говорит он со своего коврика— я лучше там обожду, когда освободитесь…
Две пары глаз уставились на него… Не на него, в упор они его не видят, и юмор его впустую, ушел, впитался в резиновый коврик —тебя нет, до сих пор не понял? Не забывай об этом, вот что в глазах, что ударило, а разгадать не смог, да где ему понять.
Они уже не глядят на него:
— Подхожу к кассе, лезу в карман — трех рублей не хватает!
— Ой! И что ж ты?..
Дальше он не слышит, в нем выгорает последнее, что оставалось, что делало его тем, кем он когда-то был, но значит, еще мало встряхивало в железном ящике, мало проторчал на сборке, не понял, когда катали пальцы, «анфас-профиль», мало раздеть, поставить босым на резиновом коврике под слепящим светом… Когда поймет как они на него смотрят… Тогда, может, достаточно будет, чтоб выжечь, что еще бурлит под покрытой мурашками кожей… Может быть, достаточно — но кто знает?
— Фамилия, Статья, На что жалуешься, Повернись, Нагнись, Раздвинь… Следующий!
Что-то, чему нет еще в нем названия — мохнатое, темное, чему отдали его в полную власть — плотнит, прессует время или то, что он называл временем, его уже закрутило, он успевает с какой-то непостижимой теплотой взглянуть на милую сердцу сборку, вдохнуть, ставший привычным, смрад— ко всему человек привыкает, думает он, а он уже целую вечность здесь прожил! — только успел затянуться сигаретой, а его снова выносит и тащит по коридору, переходам — сколько их, не знает, не успел счесть, да он и считать разучился — и в шкаф, иначе не назвать, не шевельнешься, ни рукой, ни ногой, стиснуло, прижало к стене, к открытому окну, форточке, а там за столом — свежая, в ямочках, розовая мордашка, глазки, реснички, бровки…
— Не тяни, вон вас сколько —что на тебе?
— Где на…
— Что надето, спрашизаю — не поймешь?
— Шапка чер… Да, черная, кроличья, — говорит он, спотыкаясь, — куртка синяя с подстежкой, свитер, шерстяной, серый, брюки серые, рубашка клетчатая, подштанники…
— Какие подштанники, деревня. Кальсоны, что ли?
— Кальсоны…
— Еще что? Есть еще что?
— Ботинки зимние, трусы, носки две пары…
— Трусы, носки мне не надо, у меня свои есть.
— Сигареты…
— Сигареты, продукты — не надо. Следующий|..
— Халтура,— шепчут рядом,—у меня чай — пронесем!
— А говорили шмон…
— Нормально, халтура! Им возиться неохота, ночь кончается…
Весело на сборке, победа, смеется сборка, потешается, курит…
— Сейчас бы баня — и до места!..
— Слышь, браток, у тебя, говоришь, чай, дай пожевать?
— Пожуем!.. Ишь дура, моргает, так я тебе отдам, суке…
Никто уже не сидит, возбуждены — курят, галдят — уже все вместе… Как у них просто, думает он, им весело, хорошо: чай, сигареты —что им еще надо? А мне, думает он, что надо мне?.. Этого не может быть, думает он, этого нет на самом деле, я болен и мне снится, сейчас проснусь, открою глаза: «Что с тобой, Жорик?» — спросит она… Она?..
— Нормально! Перетопчемся!..
Лязгает, распахивается дверь.
— С вещами, на коридор!
Половина, человек пятьдесят, а сзади уже гремит дверь — остальных закрыли.
— Куда?
— В баню, малый, куда еще, не робей, погреемся — нормально!