— Тебе адвокат нужен хороший, тут психология,— говорю я.
— Это я сам знаю, но хорошему надо деньги хорошие, а где у меня? Теперь другое, я на черную пойду, понял? На строгач, лесоповал — не вытянуть, у меня одна надежда — туберкулез косить, был когда-то, я потому соскочил с малолетки. Врачу задолбил, теперь флюрографию пройти и… Вот и курю, не вынимаю — может, треснет чего надо… Ты говоришь, неделю сидел, а я четыре дня, хватило, все-все надумал…
Вот и мне подарили неделю на то ж самое, они для своего — сразу задавить, а Он для Своего — подумать кто я и зачем все…
«Раздевайся, — пожилой мент, в усах,— ремень, шнурки вынимай… Ишь снарядился, или знал, что у нас не баня?.. А это что — снимай!» Вот она первая сдача, первая, она и другие потянет — нельзя! «Не я надевал, не мне снимать», — и шеей чувствую митин шнурок. Он внимательно глядит на меня, спокойный мужик, мы вдвоем. «Тогда очки». Снимаю очки. И он мне через голову, аккуратненько, не задел даже. «Распишись: часы, крест желтого металла… Что у тебя еще? — Двадцать пять рублей. — Ну, если сказал, запишем…» Вон как, а надо б знать, пронес бы — мои, на шмоне отобрали б — и в карточку, два с половиной ларька — знать бы! «Сигареты, спички оставь, смотри, чтоб чисто, не сорить…»
Просторная моя первая хата. Узкое пространство возле двери и сплошные нары, вытертые до блеска, отлакированные — сколько тут перележало! Свет тусклый, не почитать — а что читать, и очки не отдал. Наощупь. На стенах корявая «шуба» — набросали известку, современный интерьер! Под потолком забитое окно, холодно. и первое что делаю — сооружаю крест из спичек, втискиваю в «шубу» у изголовья, пристраиваю. Ночь уже, помолиться — и спать! «Господи, благодарю Тебя, я один — один!» И Он накрывает меня, и Она со мной — Матерь Божия, и такая тихая ночь опускается, такое умиление и благодать…
За всю жизнь не было такой недели, только Господь Бог и я, и вся жизнь передо мной, год за годом, и нет случайностей, как стройно все завязывалось, каждая встреча тянула следующую, всякое слово и всякий шаг отыгрывались, и в какое ничто тянули возможности, от которых что-то, но спасало…
День третий — прокурор, обвинение, набор знакомых нелепостей: «Подпишите»… Да я и думать забыл о прокуроре, в первый час все решил! «Ничего я подписывать не стану. — Ваше право, теперь свободны, хотите говорите, хотите — врите, хотите— молчите, но будет хуже.— Это я и без вас знаю.— Кто ж научил? — Вы и учили всю мою жизнь, не забыть, потому и свободен, верно говорите, а как вы станете ходить с моим обвинением в портфеле, в душе, жизнь у каждого одна…» Не вижу без очков, но какой-то он тихий, ненавязчивый — или мне и тут повезло? «У вас племянник родился два дня назад.— В тот самый день? — Не знаю, мне сообщили.— Спасибо, — говорю, — за это спасибо! Вы б сразу сказали, начали б с этого, я б все подписал! — Сейчас подпишите.— Сейчас не стану, завязал, когда-то вернусь, верно? Мне в глаза племяннику глядеть, да ведь и он мне в глаза посмотрит.— Ваше дело».
И еше четыре дня — один, один! Как хорошо, Господи, благодарю Тебя, Господи, благодарю за все… А за дверью — крики, бабий визг, топот… «Ты что меня руками трогаешь? Ты знаешь я кто?.. — Счас и ты узнаешь.— Руку, руку сломаешь!..» Сопенье, возня, хруст, с грохотом валится за стеной, гремит дверь… «Большевики не сдаются!.. Это есть наш последний, и…» Час, другой, голос тише, слабей… «Развяжи, сука!.. Руки испортишь, мне работать!.. Ноги, ноги свело!.. Мама!.. «А за другой стеной весь день базар, хохот, разговоры, крики: «Курить, командир!..»
Наконец — «Выходи!» За столом конвой — двое в тулупах. Мороз! И нас двое —еще один мятый. «А что у него с рукой, откуда повязка?» — «Не знаю», — говорит мент. «Дома порезал», — говорит мятый. «Справка, — говорит конвой.— Нет?» Встают — здоровые, в тулупах: «Без справки — не повезем». Ушли. И нас обратно, по хатам. Еще один день — мой! И снова — «Выходи!» Из соседней камеры — толпа. «Очки отдайте! — И так хорош.— Без очков — не поеду! — Да отдай ему…» Без очков было лучше, теперь все вижу: с ними ехать? Обросшие, корявые, грязные, из котла… Да ведь и я такой же— за неделю! Воронок вплотную к дверям, только вдохнул мороза со снежком, а там уже сидят, набили, двинулись — и по всему городу, по судам, по райотделам, и решетку не отодвинуть, а все набивают, набивают… «Есть закурить? — Есть…» На чьи-то колени, на мои еще кто-то… «Пожевать не найдешь, с утра в суде…» — молодой, голова бритая, спокойный, один сидит, вольно, никто не претендует.— «Картошка вареная. — Картошка! Где ж ты ее сварил? — Из дома.— Не откажусь». И еще один тянет грязную лапу. «Все», — говорю… Сдавили, валимся туда-сюда. «Ты не из прокуратуры — очки?» — глаза злые, за картошку надулся, что не дал. «Пошел ты на…» — говорю. Тихо в воронке, только встряхивает. Бритая голова глядит на меня, мол чит. Потом берет за полу куртки: «Ты, мужик, видать, впервой, запомни и не забывай: здесь такое не полагается, попадешь в непонятное». Запомню. Не забуду…
— ..это первое, понял? Сперва осмотрись, торопиться нам теперь — куда? Это я тебе, Лёха, а то у вас, у книголюбов, спешка, а там так влипнешь, не отмоешься. Это тебе не участковый. Ни к кому первый не лезь, в их дела не встревай, будет место — сами дадут, не проси, а нет — матрас на пол, сиди тихонько, приглядывайся — сечешь? Чай предложат или что — нет, мол, мотор барахлит — понял? Им только зацепить! Загонят под щконку — слух по всей тюрьме, хоть и не было ничего, не оправдаешься. А если особо настырный — бей первый, не жди, они это понимают, да у тебя другого хода нету…
Такая тоска у Лёхи в глазах, а Крючков давит и давит.
— А ты, — это мне, — уши не развешивай, лапшегоны, ни одному слову не верь, здесь никто правды не скажет, слушай, а сам про себя мотай —он выкупится. Не сегодня, завтра выкупится, на вранье поймаешь — куда он денется? И учти, запомни: в каждой хате — кумовской, это точно, хорошо, один, а на общаке их полно, да и на спецу, они один другого жрут — кумовские, им обязательно спровадить лишнего — он и на него стучит, а тут вся игра, а у тебя точно свой будет, я тебя вижу, понял, мне говорить не надо — кто ты такой видать!..
Открылась дверь — еще одного втолкнули: здоровый, длинный, с мешком, ни на кого не глядит, а сразу усмотрел место, сел, мешок кинул в ноги.
— Птица, — говорит Крючков.— Слышь, земляк, покурим?
— Свои кури, — длинный и не посмотрел на него.
Молчим. Слинял Крючков, подходит к двери — ногой!
— Чего надо? — из коридора.
— Давай в баню, командир, заждались!
— Я тебя счас попарю!..
Ты ж сам говорил — не спеши, куда лезешь?.. Никого не надо слушать, никому нельзя верить, и себе — нельзя…
А вокруг нового — шакалы, слух напряжен, все напряжено, ловлю сквозь гул:
— Какая ходка?
— Шестая.
— Ууу… Долго гулял?
— Неделю.
— Статья?
— Сто сорок шестая…
— Это что? — спрашиваю Крючкова.
— Разбой. Говорю — птица, а тут мелюзга: чердачники, за карман, бакланы, добрый вечер, да этот наш книголюб…
Глубокая ночь, а сна нет, или отоспался за неделю? Что тут сон, а что явь; дым, вонь — явь или сон? Разбой, карман, добрый вечер, сухой закон, комплект Достоевского, главврач льет коньяк мимо фужера — неужто явь, а где-то там племянник чмокает губами, Митя — возле сестренки или бродит тут за стеной… Нельзя, говорю я себе, ни за что нельзя, все мое только здесь, сон ли явь — теперь мое, там ничего нет и не было, потому что никогда больше не будет. Никогда. И все-таки, сон: все вижу и ничего не могу понять, все слышу — и ни на что не…
Дверь распахивается, зашевелились, хлынули, а я ни рукой, ни ногой, а это чья рука берет мою сумку, кто надевает шапку, куртку?.. Коридор, Лёха рядом, Крючкова не видать…
— Плотней, не растягивайся!
Коридор, длинный коридор, гремит — и будто стоим на месте, нет идем: уклон, уклон, черные глухие двери — мимо, мимо, резкий поворот — назад, что ли? —те же двери, тот же коридор, под ногами захлюпало, узко, ступени, еще ниже и сразу — вверх… Впереди встали.
— Подтянись!
Столпились, дышат как запаренные…
— Пошел, пошел!..
«Господи!..» — слышу я свой хриплый голос. А мы идем все быстрей, почти бежим, все тот же бесконечный коридор, те же черные глухие двери, под ногами хлюпает, холодный сырой пар… Расплывается перед глазами, очки запотели, а сквозь них — веселые, бритые, холеные лица, нарядные женщины, звонкий смех, без заботность, уверенность, равнодушие, видимость дела… А здесь меня не было, все эти дни, ночи, годы — не было, а каждый день, каждый вечер, каждую ночь…
— Лёха, ты где?!
— Тут я…
— Давай вместе, не отставай! А Крючков где?
— Впереди…
«Господи, как хорошо, что я здесь, что я с ними, а не там, где был всю свою постыдную жизнь…» И мы почти бежим по нескончаемому коридору, мимо черных дверей, и я слышу, ощущаю, вотвот пойму… Счастливый сон поднимает меня, я только шевелю ногами… «Благодарю Тебя, Господи, я знаю, это Ты распорядился мной, привел сюда, вырвал— навсегда! — из той, теперь знаю, чужой, чуждой жизни, дал мне коснуться Любви, которая и есть Ты!..» А вокруг, рядом, впереди, сзади, с надсадом, хрипом бегут — корявые, за росшие, грязные, и я с ними вместе:
— Лёха! Ты где?
4
— Приплыли! Теперь спать!..
Спать?.. Которое это по счету — седьмое?.. Верно, седьмое помещение, и опять другое, экая у них фан тазия, каждое следующее — другое, думает он. Длинное помещение, у одной стены — от окна до двери, высокие, выше роста, в два яруса, черные металлические нары — шконки: полосы в два-три пальца шириной, толстые, в руку, стояки; между нарами и второй стеной — неширокий проход, у самой двери, как входишь, обязательно об него зацепишься, такой же запакощенный унитаз, окно низкое, стекло за решеткой разбито — холод.
— Да как мы тут спать будем — сдохнем!..
Разве они сдохнут! Уже попрыгали наверх, расстелили куртки, пальто, торчат сапоги, ботинки… Экая выживаемость, думает он.