Внизу, у окна — никого. Он проходит, ложится, поднял воротник, шапку поглубже, сумку под голову, закрывает глаза — и все покатилось, замелькало: воронок, коридоры, унитаз, белые халаты, летят ботинки, куртки, шапки, кальсоны, сигареты — «Быстрей!..» Он открывает глаза… Нет, лежать так я не смогу, думает он: холодно, жестко на железе и сердце болит, печет, давит, а валидол остался на бетонном полу, растоптали, не собирать же было… Спасибо меня не затоптали, думает он. Затопчут, не торопись… Как они смеют — так со мной?
От окна метнулась серая, быстрая тень — кошка?..
— Глянь, крыса!..
— Тю!
— Га!
— Давай ее, гони!
— Вот она!..
— Держи!.. Сапогом ее!..
— Цыц, не тронь — нельзя! В тюрьме крысу — нельзя!
— А шо нельзя?
— Примета…
Он садится на край шконки. Никто спать не собирается: сидят, курят, и наверху подобрали ноги — не улежишь: железо, дует из окна, изо рта пар… Что же ты наделала, дура!.. — думает он.— О чем думала, чем, как ты могла, сволочь, почему не откусила себе язык — кому сказала!.. Она, она, думает он, как он мог забыть — кому доверился? Что доверил — все только так и живут!.. Шлюха, думает он, просто шлюха, а он рассоплился, разомлел — ночи, рестораны, ветер в опущенном стекле на загородном шоссе… Сладко было? — думает он, — вот и сейчас ей сладко, или у них там почище? Ее б сюда, думает он, на железо, к крысам… И с какой-то мстительной радостью видит ее в неверном лунном свете: лицо бледное, зеленоватое, волосы, глаза, губы — черные, зеленовато посверкивают зубы, они оба под вы соким берегом, по пояс в теплой, как парное молоко, попахивающей гнильцей воде, черные тени от повисших над ними ив хлещут их черные лица, воду, она закиды вает голову, влажные черные волосы закрывают лицо, поднявшуюся грудь, втянутый живот, в узкой руке черная, квадратная бутылка — пьет из горла: «Держи, Жоринька!.. Как живем — а? Ой, упаду — лови!» Как тебе теперь, суке, думает он, о чем ты сейчас вспоминаешь — не о том ли самом?.. Что тебя дернуло, резали, что ли, жарили, всех дел, что муж поймал, неужто первый раз — зачем ты меня-то, за что! Жоринька!..»
Сапоги пролетают мимо лица, едва успел отвернуть…
— Не задел? Тесно в нашем некурящем купе…
Ишь, вежливый… И он начинает вылавливать слова в общем гуле:
— …хорошо, до бани, после бани тут караул…
— Тебе хорошо — больше двух лет не возьмешь, а мне?..
— Сразу место занимай — понял? Текучка, освободилось место — твое, ближе к окну, не как здесь, там дышать нечем, а возле окна какой-никакой воздух. А еще научу: подойдешь к стене, под окном, под решкой, губами, зубами — в стену, по ней воздух — вниз, свежий, чистый, холодный — лови, отдышишься и пошел!
— Да ладно тебе, воздух — мне б согреться, тепла…
— Нагреют!..
— Сразу себя поставь, не спрашивай, не проси, дашь спуску — задавят, мелочами, придирками или — велосипед, а то еще…
— Велосипед — это чего?
— Высунешь ночью ногу, в пальцы натолкают бумагу — и подожгут.
— Так это ж сгоришь?
— Сгореть — не сгоришь, а всем развлечение…
— Пересидим, месяца три, недолго, а там суд и…
— Ты что, малый — три месяца! Тебя за три месяца, хорошо если раза два к следователю дернут, тут годами сидят!
— Так не по закону?
— Закона захотел —в тюрьме! Я два года назад был, один четыре отсидел, он и сейчас, говорят, здесь припухает, сколько — шесть выходит? И все суда нет!
— Болтают, так не бывает.
— Не бывает, а есть. Генеральный директор из Монина, мануфактурщики, их тут человек двадцать, еще в Бутырках, один помер — за шесть-то лет, один ослеп, а главный — директор, ты что — вся тюрьма его знает, вертухаи по имени-отчеству…
— Не сиди на железе, геморрой насидишь…— это мне.
А я на мягком насидел. Верно, лучше походить, на ходу не слышно — да хотя бы замолчали!.. Темно за разбитым окном — неужто все та же ночь? Год не вытянуть — а полгода, а три месяца?.. Одна надежда, что времени нет… Одному не вытянуть, думает он, на кого-то опереться, хоть с кем-то… Этот, вроде, поприличней, бывалый, может с ним?.. Если, верно, с ним, со «шляпой?» Еще «очкарик» был, был да сплыл, с ним бы поближе… Этому тоже, видно, одному тяжело, трется возле, не решается, скромный, а шустрых тут много… Рожа, конечно, жуткая, думает он, но разве в том дело, накушался красотой в лунном свете —или мало? Голова лысая, как бильярдный шар, глаза острые, не ухватить, в сторону — или нос мешает, загнулся сизым, угреватым крюком, цепляет щетину над верхней губой… Не приведи встретиться на узкой дорожке — неужто бывает уже? — а что-то в нем располагает, из одного профсоюза — все не один…
— Гонишь? — спрашивает «шляпа».
— Что — гоню? — не понимает он.
— Расстраиваешься, сразу видать. А чего расстраиваться, жизнь, она в полосочку, сегодня здесь, а завтра… Ты, к примеру, знаешь, где я вчера был?
Он пожимает плечами.
— А где ты был мне известно — не понял? Соображать надо…
Чего привязался, сволочь, думает он.
— Где ты был, каждому дураку понятно,— не отстает «шляпа», — в кепезухе, а я — в большом зале.
— В каком зале? — попался он.
— То-то — в каком. А по виду, как говорится, интеллигент. Консерватория имени Модеста Чайковского! Эту самую давали… Доцент?
— Доцент, — механически откликается он.
— Вижу, что доцент. В медицинском?
— Нет, не в медицинском.
— И статья твоя мне известна — сто семьдесят третья, так?
— Так,— он отвечает уже обреченно.
— Все вижу насквозь и глубже. И игра твоя понятная — от восьми до зеленки. Объяснили в кепезухе?.. Плохая у тебя игра, а ты все равно не гони, не будь лохом… Сумку не выставляй, раскурочат, охнуть не успеешь, я тут побывал, я везде побывал, знаю, народ, сам видишь, отпетый, так что держись за карман. Деньги есть?
Он глядит на «шляпу» с ужасом.
— Да откуда у тебя, у такого мышонка. Дайка мне ручку, записать, а то забуду, адвокату кой-чего задолбить. Он у меня тертый. Могу тебе устроить, башли берет большие — твоя баба найдет?..
Он, как завороженный, протягивает ручку.
— Импорт. Такую ручку надо чистыми руками, верно? У тебя мыло душистое, унюхал — давай, вместе с ручкой возверну в лучшем виде. У меня, как в банке…
Ручка сверкнула у него в рукаве — и исчезла.
— Ну-ка, молодые люди, дайте пройти инвалиду, фронтовику — на водные процедуры пробираюсь…
Какое-то время он стоит с вытаращенными глазами… Погиб, думает он, все, теперь… С шипеньем выходит из него пар не пар… Запахло кислым…
— Поберегись-ка, парень, зашибу! — еще один прыгает сверху.
Он возвращается на прежнее место, садится на край шконки, у окна, здесь никого нет, дует, холодно, дрожа шими пальцами вытаскивает сигарету… Откуда-то хлеб… Откинулась в двери, врезанная в нее, дверца — кормушка, оттуда буханку за буханкой, как дрова складывают на шконке…
— Разбирай, мужики, по полбулке!
Рядом с ним, он его давно приметил, самый грязный здесь — от липких волос до заляпанных рваных ботинок, берет буханку черными пальцами — и об колено:
— Держи.
Взял, держит. В кормушку передают миски — алюминиевые… Горячая, скорей на шконку. А ложки? Нет ложек. Хлебают из мисок, по-собачьи, лакают. Соленая, мутная жижа, рыбьи кости… Завтрак?.. Быть того не может! Пожую хлеб, думает он. Сырой, липкий — глина. И хлеб не могу, думает он. Пить! Кран возле унитаза, все пьют… Да ведь та же вода, один водопровод в городе! Нет, не могу, думает он…
— Чай!..
Миски ополаскивают под краном, выливают в унитаз, забили рыбьими костями — и в кормушку, а там наливают чай — в те же миски! Пьют. Нет, я и чай — не могу, думает он.
На полу огрызки, хлеб… Вот откуда крысы — примета! Примета чего?.. — думает он.
Дверь опять лязгает, снова движение…
— Что там?
— Флюрография!
— Это зачем?
— Зачем-зачем, кому повезет — туберкулез, белый хлеб, молоко, другая зона…
Хорошо, не пил, не ел — из тех же мисок!
Коридор, поворот, сразу — спасибо, рядом. Пожилая, усталая:
— До пояса, становись, руки отведи…
Что она там увидит — или снимок?.. Обратно…
— Теперь все?
— Все! Баня — и пошел!
Он уже не гонит… «Конец», — бормочет он.
— Выходи! С вещами!
И пошли считать повороты, ступени, переходы…
— Стой! К стене, мордой к стене!!
Из-за поворота — толпа: с большими мешками, красные, распаренные — из бани!.. Да это ж наши, те, что с нами на сборке, кто остался, не успел выскочить… Вон очкарик, зажал матрас под мышкой, рваный, торчит вата, в другой руке сумка с сигаретами, блестят глаза под очками, веселые — лучатся!.. Уже рядом…
— Плюсквамперфектум...— бормочет он.
— Держись, интеллигент, не поддавайся!..
— А ну мордой к стене — кому сказано!
Он поворачивается, а за спиной грохот шагов — и стихло.
— Пошел! Пошел!..
Они, выходит, раньше, обогнали нас… — отмечает он, не понимая зачем…
— Все, все снимай — в прожарку! Барахло — в прожарку! Сигареты, продукты — с собой!
Вешалки на колесах, с себя — на крюки — и в дверь. Старые бани: цветные изразцы, простор, лепной потолок…
— Кому стричь — заходи! — Еще одна дверь — парикмахерская!
Голые, волосатые, в наколках — да тут живопись…
— Держи ножницы — ну!
Тот же, он и без штанов самый грязный, отгрыз теми же ножницами когти на копытах. Нет, мне не надо, мне уже ничего не надо!
— Расписывайся!..
Белый халат, бумаги на лавке: матрас — подпись, подушка — подпись, матрасовка — подпись, наволочка — подпись, полотенце — подпись, кружка — подпись, ложка под…
— Давай, давай — в баню! Бери мыло…
Обмылки на лавке. По одному в черную дверь…
— Вода холодная, командир! Давай горячую!.. Дверь сзади загремела, закрыли; холодно, сыро…
— Давай горячую!!
Пустили горячую — пар, ничего не видно, льет сверху — душ! Много сосков, а не подойдешь, нас в три раза больше. Кипяток. Пар гуще, обжигает, разрисованные тела, как тени в преисподней, гвалт, крики… Там лучше было, под ивами, в лунном свете, — мелькает у него, — похоже?..