Место на редкость пустынное, помощи ждать неоткуда. Кричи — никого не дозовешься. Но какое же зло может причинить ему молодая, красивая и, безусловно, малосильная женщина, и какую опасность способна она представлять для него? Игорь Петрович все же усмехнулся, подарил улыбку, но не красоте незнакомки, а собственным неожиданным страхам, совершенно беспричинным и нелепым.
Внезапно молодой человек, с явной намеренностью, или даже, пожалуй, злонамеренностью, опередив немного свою спутницу, очутился прямо перед судьей и в мгновение ока обрел значительность. Старик невольно отшатнулся. В быстро сгущающейся темноте лицо воспрянувшего молодца показалось ему грозно высунувшимся из какой-то гранитного вида глыбы; окаменелость была устрашающая, жуткая, и обмануться фальшиво, подтасовочно кроившимся, как бы между делом, намеком на красиво запечатленную человечность старик не мог. Покоя ему не осталось, тем более что в него впился взгляд больших, а скорее, нехорошо, безумно вытаращенных глаз, блестевших, посверкивавших, как фонари. Старый судья, пораженный этим безумным блеском, попятился, более того, он и вовсе кинулся бы прочь, всецело побуждаемый к этому внезапно пронзившей его недра дрожью, но молодой человек еще не сказал и не сделал ничего такого, чтобы можно было не заботясь о своей репутации удариться в бега.
— Судья! Конец тебе, конец, козел, крышка тебе, крючок судейский! — прокричала очаровательная незнакомка из-за широкой спины мужчины.
Игорь Петрович увидел ее тонкий и нежный профиль над плечом молодого человека. Округлившиеся губы послали вопль, казалось, небу, а вовсе не судье, хотя тот был назван так громко и отчетливо, что отнюдь не мог посчитать, будто ослышался. Он не был силен в древнегреческой трагедии, особенно в том, чтобы хоть как-то не впустую понимать писания Эсхила или Еврипида, но почувствовал, атмосфера, в которой раздался крик молодой женщины, — оттуда.
Молниеносные удары дрожи слоили нутро, и словно бы какие-то куски и ошметки, отскакивая, бились изнутри в грудь, распирали ее, она же, как будто из противоречия, вминалась под внешним давлением, а под взглядом мужчины и выкриками женщины даже ощущала себя, с некоторой сознательностью, инстинктивной осмысленностью, уже впалой и бесконечно слабой. Конец? Игорь Петрович прижал к груди руки, его брови удивленно вскинулись, поползли вверх и достигли, окончательно пожирая полоску лба, смычки с глубоко посаженной шляпой. И тут произошла странная, в некотором роде чудовищная вещь: старый, испытанный, закаленный в жестоких боях с преступностью судья неожиданно тонким, просительным и чуточку даже обиженным голосом воскликнул:
— Я не судья! Вы ошиблись!
— В таком случае надо разобраться… — произнес мужчина озабоченно.
Игорь Петрович бормотал, слепо тычась в грудь заколебавшегося оппонента:
— Врете вы все, не судья я, не судья… Да что вы такое придумали… какой я вам судья!.. Не наводите, ради Бога, тень на плетень…
— Не в чем тут разбираться, судья он, мне ли не знать! — твердо и яростно подала голос женщина.
— Ну, тогда все ясно, — определился мужчина, не слишком, однако, уверенно.
Рассказывали еще потом, что судья, и сам уже переставший понимать, кто он в действительности, якобы рухнул, ползал по земле, простирал руки, стараясь дотянуться до сапог красавицы и тем вдруг переменить ее воззрения на него. Но примешивать слухи и домыслы к картине истинного положения вещей, и без того удручающей, — последнее дело. Внезапным отрицанием судейского статуса Игорь Петрович думал поправить свое положение, незавидное и проигрышное ввиду превосходящих сил противника. Смертельным холодом повеяло на него. Он вздумал несколько необычайно побороться за жизнь, а стало быть, отчего же и не соврать? Мелькнула отвлеченная мысль, что он, прогуливающийся по живописным окрестностям города Смирновска, и впрямь не столько судья, сколько обыкновенный отдыхающий. Тут самое время разъяснить, что набросок гибели Игоря Петровича можно было бы создать двумя-тремя крепкими мазками и штрихами, не возясь в чем-то сумбурном, сомнительном и даже слишком человеческом. Но сильно мешает тот факт, что эта гибель очень скоро обросла невесть как, из чего и зачем возникшими выдумками и получила статус легендарной. Перед нами словно эпопея, что мгновенно наводит на соображение: много званных, да мало избранных, — и, как видим, уже не один человек, а некое множество мечется в поисках утраченного времени, теснится в призрачных, по сути, границах пустословия и словоблудия, обрекая нас на унылый труд отмежевания и отбрасывания плевел.
Естественно, вымученное Игорем Петровичем самоотрицание не смутило девушку и не поколебало ее решимость, а что потом утверждали, будто с девушки и спроса никакого нет, ей, мол, все как гусю вода, а вот старик и впрямь снял с себя полномочия и умер отнюдь не судьей, всего лишь жалким и ничтожным трусом, — это, скажем без обиняков, весьма и весьма смахивает на вздор и клевету. Вынырнув наконец из-за спины своего спутника, тоже ведь переживавшего различные метаморфозы, по крайней мере в глазах заметно смутившейся и растерявшейся жертвы, девушка встала рядом с ним и, с ненавистью глядя на старика, неторопливо и жестко, с каким-то надменным, угнетающим чувством произнесла:
— На этот раз приговор вынесен тебе, старый хрыч!
Месть! Игорь Петрович как будто даже удовлетворенно хмыкнул себе под нос. Его принципиальность радовала и воодушевляла массу людей доброй воли, но всем угодить, разумеется, не могла, и судья всегда знал, что исполняет свой профессиональный долг в неком замкнутом кругу, где его подстерегают многие и многие опасности. Уже случалось, что ему угрожали расправой, впрочем, всего лишь в бессильной ярости, а не так, как эта девица, явно ободренная верой в своего сообщника.
Но если девушка принимала впечатляющие позы и с пафосом выкрикивала свои смертоносные угрозы, хорошела на глазах и в глазах Игоря Петровича обретала все более латинизированный, то есть инквизиторский, облик, то ее сообщник все еще находился под впечатлением крика жертвы, указывавшего на вероятие непоправимой ошибки. И если старик в самом деле ползал по сырой земле и с самым жалким видом простирал руки, то это должно было только усилить замешательство сообщника, довести его, может быть, до неимоверных, фактически неприемлемых размеров и поместить в какие-то несуразные формы. Но ползать старик мог разве что в том случае, если в действующих во имя его гибели персонах промелькнуло нечто человеческое, поддающееся уговорам и мольбам, а поскольку исход дела свидетельствует только о зверином, то ползать для старика исключительным образом не имело смысла, и, соответственно, некуда и незачем было расти недоумениям и замешательству сообщника, этого бесспорного соучастника преступления. Напрасно досужие слухи и домыслы вмешиваются в наше описание, превращая его в какое-то вынужденное и совершенно ненужное расследование, в бесполезное и, можно сказать, бессмысленное распутывание деталей и подробностей, скорее всего, и вовсе не имевших места. Замечая к тому же попутное проникновение возможности какого-то внезапного или хотя бы только скоротечного обеления преступников, смягчения вины пусть даже лишь одного из них, недолго впасть в оторопь, а это уже никуда не годится. И как выпутываться, если дело свершилось и с ним все более или менее ясно, а некие последующие россказни определенно несуществующих свидетелей и очевидцев творят из него едва ли не карикатуру, намеренно, нет ли, но неумолимо загоняя в безысходную трясину? И ведь это явно не тот случай, когда проще простого сказать: такова жизнь. Девушка там, на берегу, представала в иные мгновения героиней античной трагедии, а разве это жизненно, разве это по-житейски, если принять во внимание достигнутые нашим миром формы существования, а также особенности бытия в тихом городе Смирновске? Видимо, в глубине души она все же испытывала страх или, может быть, ее мучили сомнения в оправданности происходящего. Поползи вдруг в это мгновение Игорь Петрович по земле, закапай слюной с губ, запусти слезы и вопли, это нарушило бы величавость спектакля, от которого и в самом деле веяло героической и ужасной древностью, но ничего не дало бы девушке для подтверждения, что все происходит в должном порядке и преступление складывается как нельзя лучше. Между тем Игорь Петрович как-то отказался, мысленно, от девушки и переключился на парня. С ужасом, с новой дрожью и как будто в умоисступлении он сообразил, что этот молодой человек ничего не боится, никакие сомнения не тревожат его совесть и именно от него следует ожидать нападения.
Теперь Игорю Петровичу показалось, что девушку он уже встречал раньше. Возможно, видел ее в зале суда, где на скамье подсудимых томился какой-нибудь близкий ей человек. Если так, с девушкой можно еще объясниться, убедить ее, что он, судья (ради такого случая можно было бы и признать, что он все-таки связан с юриспруденцией, служит-таки Фемиде), не мог поступить иначе, когда выносил ее другу суровый приговор. Такова жизнь, таковы законы общества…
Ах, пожелала бы она одна, без подручного, встретиться на этом пустынном берегу с ним, судьей! Спросил бы ее о Дарвине, о Марксе. Их полезно читать, их следует знать, они прекрасно толкуют и отлично вносят ясность. И Ленин в ряде случаев недурно высказался. Склонен к толкованиям и он, и после его разъяснений они, конечно же, подружились бы. Судья подарил бы ей одну из самых приятных своих улыбок. Но присутствие молодого человека, ее спутника, отметало все возможные варианты благополучного развития событий. Вдруг этот молодчик в самом деле нанесет удар? И удар окажется смертельным?.. Неужели?..
Не умещалась такая перспектива в голове. Когда расстояние между все еще продолжающейся жизнью и неуклонно назревающей опасностью сократилось до минимума, почти до предела, а девушка уже, похоже, выкрикнула все, что пришло ей на ум в эти страшные минуты, молодой человек спокойно развернул сверток, который нес в руке, сунул в карман легкой курточки смятую газету и занес над головой Игоря Петровича маленький, холодно сверкнувший в сумерках ломик. Вот как было дело; не сталось ничего, что хоть как-то обязывало бы к последующим гротескным описаниям. Будь у судьи время на раздумья и анализ, он вряд ли нашел бы свою реакцию на указанный ломик как на орудие, от которого ему предстоит погибнуть.