Это условие мы сразу же приняли.
И вот в темноте влажного вечера, озаряемой дымящимися факелами, мы слушали песни, которые некогда распевали перед тем как испечь «длинную свинью».
Огуме сидел выпрямившись, словно палку проглотил. Старик ритмически покачивал корпусом в такт все более оживлявшейся мелодии и подымал стиснутый кулак, будто держал в нем копье. Он, вне сомнения, вспоминал годы своей молодости. Как завороженный, глядел я на его посеревшую, покрытую рубцами кожу, на большое отверстие в носовой перегородке, на растянутое чуть ли не до плеча ухо с исковерканной раковиной.
Умолкла песня, лулуаи взглянул на меня и одновременно тултул придвинул миску с саго, перемешанным с кусками краба или рыбы. Я перекрутил катушку, и магический «ящик белого человека» начал повторять ритуальную песню гоарибари. Новогвинейцы выслушали передачу с вниманием артистов, проверяющих произведение, которое им предстоит исполнить, а дети, подталкивая друг дружку, вскрикивали вне себя от восторга.
Пошептавшись некоторое время, старики сообщили, что будут продолжать петь. Я включил магнитофон, протянул руку к миске и осторожно взял банан.
До поздней ночи пели жители Омаумере. Звуки песен проносились над черной, как деготь, бездной реки, замирая в густых мангровых зарослях, где отдавались эхом, которое отражалось от плетеных циновок, покрывавших хижины островитян.
На следующий день деревня с виду нисколько не изменилась. Однако куда-то исчезли кофточки, прикрывавшие по указаниям миссионеров женскую грудь, а вместо них на молодых девушках появились украшения из свиных клыков; браслеты, сплетенные из луба, и ожерелья из мелких ракушек. Люди улыбались Стаху и мне, не прерывая своих обычных занятий. Пусть племя белых маста узнает, как живут и трудятся гоарибари!
Плетением красивых циновок и корзинок, как и сбором саго, занимались главным образом женщины. Мужчины же были поглощены выдалбливанием лодок и приведением в порядок оружия — копий, луков и стрел. Всё это было ново и интересно для нас.
С невольной улыбкой думал я об европейских музеях, где примитивные лодки-однодеревки считают ценными экспонатами, тогда как здесь… их изготовляют повседневно. Нужно было видеть, с каким умением местные гребцы стоя вели свои утлые, продолговатые лодки, с какой ловкостью орудовали тяжелыми веслами и как много времени уделяли тому, чтобы их разукрасить.
Мы же бродили по этому маленькому замкнутому мирку, фиксируя на магнитофонную ленту и кинопленку диковинную страну. За несколько дней мы успели приобрести здесь преданных друзей.
Старик Огуме с явным удовольствием раскуривал мои сигареты. Мы садились порой на примитивной, приподнятой над землей бамбуковой веранде его хижины и беседовали, разумеется, жестами. Старик закатывал глаза и рассказывал о чем-то, чего я, конечно, не мог понять, однако внимательно следил за его речью, словно выслушивал отрывки из рыцарского эпоса времен крестовых походов. А ведь еще совсем недавно крестоносцы, очутись они в этих краях, показались бы здесь представителями мира отдаленного будущего, глашатаями времен, которые открыли перед нами космонавты.
Однажды Огуме, видно, решил доставить мне особое удовольствие. К тому времени мы уже совсем подружились. Когда я навестил его в обычный предвечерний час, старик уже ожидал меня и очень обрадовался, увидев, что я уставился на него широко раскрытыми глазами.
Наряд Огуме блистал своим великолепием. В носу торчала большая кость, а дырки в исковерканной ушной раковине были заткнуты кусочками тщательно обработанного дерева. Несколько белых и красных штрихов, выведенных растительным пигментом, придавали его лицу весьма воинственное выражение. На голове и шее старика красовалась повязка из меха австралийского опоссума. Весь этот изысканный наряд завершался многочисленными браслетами на ногах и руках, искусно сплетенными из пальмового луба и мелких разноцветных кораллов.
— Твой наряд, старик, великолепен, — сказал я, похлопав его по плечу.
И Огуме, гордясь тем, что «понимает по-польски», вместо одной, как обычно, взял три сигареты.
Вторым моим другом в Омаумере был Пуам. Шустрый мальчонка, окончивший какую-то небольшую миссионерскую школу, знал несколько английских слов и выделялся среди ровесников своими смышлеными глазами. Пуам сразу же сообразил, что нам нужно, и стал водить по хижинам, где можно было увидеть произведения искусства местных художников. Чаще всего это была резьба по плоской доске, расцвеченная растительными красителями. Некоторые из этих творений походили на картонных кукол европейских детей, с той только разницей, что краски здесь были ярче.
Мы тщательно снимали все на кино- и фотопленку, а жители Омаумере, гордясь произведениями своего искусства, охотно выносили их из хижин на свет божий. Пуам лакомился шоколадом и конфетами, с достоинством принимал мелкие подарки и неутомимо выполнял свои функции квалифицированного гида.
Однажды, когда он повел нас на другой край болотистого полуострова, где находилась какая-то деревня, мы увидели белеющий в траве круглый предмет.
— Череп! — вскрикнул я.
Рассмотрев внимательно череп, мы заметили на нем какие-то метки. На лобной кости неизвестный художник вырезал несложный рисунок. Взволнованные, глядели мы на эту странную находку, а Пуам пристально уставился на нас. Ему, очевидно, казалось удивительным, что столь обыденная вещь в состоянии так заинтересовать белых маста. В кудрявой его головке, видимо, мелькнула какая-то мысль, так как он изменил направление нашего похода.
Трудный переход через густые заросли продолжался с четверть часа. Наконец мы остановились перед маленькой, стоявшей обособленно хижиной. Пуам казался встревоженным и оглядывался, словно опасаясь присутствия посторонних. Теперь он уже жалел, наверное, что привел нас в это необычное место.
— Что там, Пуам?
— Маста войти, маста увидеть, — ответил паренек и спрятался в кустах.
Что было делать?
Прогнившие ступеньки лестницы немилосердно трещали, вызывая вполне понятное беспокойство. Дырявая пальмовая стреха и обтрепанные циновки на стенах пропускали внутрь много света. Хижина была полна… черепов. Беспорядочно сваленные в кучу, они скалили на нас зубы, пугали пустыми глазницами. У нас перехватило дух. Что означает этот склеп?
Мы насчитали несколько десятков черепов. У одних были повреждены кости темени, иные были целыми, но на лобной кости каждого виднелась какая-то гравировка. В зубы некоторых черепов были вплетены хлысты с рукояткой на конце.
Рискуя провалиться, мы ступали по прогнившему полу, тщательно разглядывая свою неожиданную находку. Некоторые знаки повторялись многократно.
— Пуам, эй, Пуам!
Парнишка вылез из кустов, и мы отправились в Омаумере.
Вечером Гэс, который провел на Новой Гвинее уже свыше двадцати лет, дал нам по поводу этой находки некоторую информацию.
— Все очень просто, — сказал он. — Каждое семейство в деревне имело когда-то свой родовой знак, который вырезало на черепе убитого врага, чтобы не оставалось сомнений в том, кто его победил. Ведь было время, когда парень, не добывший ни одного черепа, не считался мужчиной и не был вправе жениться. Войны и каннибализм всегда имели здесь религиозное значение. Съедали, впрочем, не только врагов, но и собственных вождей, чтобы их храбрость, благодаря этому своеобразному причастию, передавалась молодым воинам.
— Но почему все эти черепа собраны в одном месте?
— Право, не знаю, но полагаю, что это сделано под влиянием миссионеров. Кстати, должен вас огорчить. Эти два великолепных черепа, которые вы притащили, можете держать у себя здесь, на Новой Гвинее, сколько вам заблагорассудится, но… вывозить их нельзя.
Прощание с жителями Омаумере было трогательным. Все, кто мог, собрались на берегу, когда отчаливал катерок «Руби», принадлежащий правительственной администрации. Маленький Пуам долго шагал вдоль берега, помахивая нам обеими руками:
— Приезжай опять, маста! С ящиком «взять голос, быстро-быстро отдать голос»!
Катер «Руби» и его симпатичный экипаж мы встретили впервые в Баимуру, населенном пункте, расположенном между реками Пурари и Кикори. Официально он носит громкое название «город» и насчитывает около пятисот жителей. Из Порт-Морсби, административного центра и «ворот» Территории Папуа Новой Гвинеи, можно добраться туда самолетом за сто минут. За это короткое время путешественник преодолевает не только пространство, но и время — несколько эпох цивилизации.
На мокром от дождя асфальте аэродрома нас ждали высокий, сухопарый управляющий лесопильни с женой, женщина — начальник (и одновременно единственный работник) почты, полицейский чиновник и его заместитель. Впоследствии оказалось, что они составляли ровно половину всего белого населения Баимуру.
Выражение «тропическая жара» хорошо знакомо европейцам, но мало кому из них пришлось испытать такое чувство, когда при каждом вдохе вместо воздуха втягиваешь в легкие нечто вроде влажной ваты. В Баимуру при стопроцентной влажности и температуре выше тридцати градусов по Цельсию мы с удовольствием вспоминали гостиницу с кондиционированным воздухом в Порт-Морсби.
Пока выгружали довольно объемистый багаж, мы с интересом разглядывали собравшихся на аэродроме жителей Баимуру. Наше прибытие, несомненно, стало событием. Вокруг взлетно-посадочной полосы толпились стройные девушки, одетые по последней «парижской моде» — с неприкрытой грудью и в мини-юбках, целая ватага голых детей и более двадцати мужчин, возраст которых было определить нелегко.
Здесь начиналась уже подлинная Новая Гвинея.
Задумчиво смотрел я на канака-носильщика. Блестящий штатив нашей кинокамеры выглядел на его покрытых рубцами плечах предметом с другой планеты. С беспокойством поглядывали мы на жестяные коробки с пленкой; эмульсия при местной температуре и влажности легко могла поплыть, сводя тем самым на нет все наши труды. Наконец под проливным дождем мы двинулись в «город».