— Как она выворачивает ноги, страх один, — говорила Тинка, провожая Иду Леви взглядом.
— Это у нее от матери, — отвечала мать Тинки.
Так проходили один за другим — управляющий имением, два лейтенанта, уполномоченный и доктор. Они кланялись, а женщины в окне кивали и о каждом говорили несколько слов.
Они знали про каждого, куда он идет и зачем.
Они знали каждое платье и каждый цветок на шляпке. И каждый день говорили одни и те же слова об одном и том же.
Вот мимо проходит Мина Хельмс.
— Смотри, Мина Хельмс, — говорит мать.
— Да. — Катинка провожает ее взглядом, щурясь от солнца.
— Ей надо бы сшить новое пальто, — говорит она.
— Бедняжка, откуда им взять денег? — Мать следит за Миной в зеркало… — Да, старое совсем уже обтрепалось. А может, его еще можно перелицевать. Правду говорит фру Нес — у фру Хельмс и денег нет и руки никудышные…
— Вот если бы у господина уполномоченного были серьезные намерения, — отзывалась Тинка.
В пять часов заходили подружки, и девушки отправлялись на прогулку. Они парочками прохаживались взад и вперед по улице, встречались, сбивались в кучки, смеялись, болтали и снова расходились в разные стороны…
А по вечерам, после чая, все шли на станцию к девятичасовому поезду; теперь девушек сопровождали матери, и прогулка проходила более чинно.
— Катинка, — говорила мать, оборачиваясь, — она шла впереди с фру Леви. — Посмотри, господин Бай… Стало быть, он нынче свободен от дежурства…
Господин Бай проходил мимо и кланялся. Катинка отвечала на поклон и краснела. Подруги вечно поддразнивали ее господином Баем…
— Наверное, идет играть в кегли, — говорила фру Леви. По воскресеньям они ходили в церковь слушать обедню.
Все были разодеты по-праздничному и пели так, что отдавалось под сводами, а в большие окна на хорах глядело солнце…
Сидеть в церкви рядом с Торой Берг было сущим наказанием.
Во время проповеди она то и дело шептала: «Гляди в оба, старушка», — и щипала Тинку за руку…
Тора Берг вообще была отчаянная сумасбродка.
По вечерам в Тинкино окно сыпались камешки и пыль.
И вся улица звенела от смеха и гомона.
— Это Тора возвращается с вечеринки, — говорила Тинка. — Она была у дочери бургомистра.
По дороге домой Тора неслась по улице как угорелая, а за ней целая ватага молодых людей. Весь город был свидетелем того, как Тора Берг возвращается с вечеринки.
Катинка любила Тору Берг больше всех подруг. Она восхищалась ею и, когда они бывали вместе, не сводила с нее глаз. Дома она повторяла по двадцать раз на дню:
— А Тора сказала…
По сути дела, она с ним была очень мало знакома. Но вечерами на прогулке или в павильоне на абонементных концертах — раз в две недели по понедельникам там играл военный оркестр — они разговаривали друг с другом. При встречах с ним Тинка вспыхивала до корней волос.
В павильоне она и познакомилась с Баем… В первый лее вечер он больше всего танцевал с ней.
И когда катались на коньках — он всегда приглашал ее кататься с ним в паре. Они летели по льду, как на крыльях, ей казалось, будто он несет ее на руках… Бывал он и у них в доме.
Все подруги ее поддразнивали, и, если затевали игру в чепуху, во мнения или в «задумай-кого-нибудъ», ей всегда намекали на Бая. И все смеялись.
И дома мать только и говорила что о нем.
Потом состоялась помолвка, и теперь куда бы она ни пошла — по воскресеньям в церковь, а зимой в театр, когда приезжали актеры, словом, повсюду — у нее бывал провожатый… Потом Бай получил место, и началось хлопотливое время: готовили приданое и прочее обзаведение… Подруги помогали Катинке метить белье и вообще делать все, что требует обычай…
Стояло лето, подружки стайкой сидели в беседке. Постукивала швейная машина, кто подрубал швы, кто закреплял узелки.
Подружки поддразнивали Тинку и смеялись, а потом вдруг вскакивали, выбегали в сад и носились по лужайке со смехом и шутками, словно табун жеребят…
Самой тихой среди них была Тинка.
Подружки перешептывались в укромных уголках, и в доме Леви, где вышивался коврик, на котором Тинка должна была стоять у алтаря, и репетировали псалмы, которые предстояло петь хором…
И вот настал день венчания — в разубранной церкви яблоку негде было упасть. Наверху у органа стояли все подружки. Тинка кивала, благодарила и плакала. Плакала в три ручья.
А потом они приехали сюда, в это тихое захолустье.
В первое время после замужества Тинка всегда была пугливо насторожена, точно каждую минуту ждала, что кто-то на нее накинется.
Многое оказалось для нее неожиданным, а Бай бывал иногда так груб — она страдала и покорялась и была напугана и растеряна…
К тому же она чувствовала себя в этих краях чужой и никого не знала — ни души…
Потом наступило время, когда она попривыкла и, привязчивая по натуре, даже стала робко льнуть к Баю.
Она приносила в контору мужа свое рукоделье и смотрела, как он сидит, склонившись над столом, и прядь курчавых волос спадает ему на лоб.
Она вставала, подходила, к нему и обвивала рукой его шею — ей хотелось тихонько постоять возле него, подольше побыть с ним рядом.
— Я же пишу, детка, — говорил Бай.
Она склонялась ближе к нему, он целовал ее в затылок.
— Дай нее мне писать, — говорил он и целовал ее еще раз.
— Ах ты, писака, — говорила она и отходила от него.
Текли годы. Катинка свыклась со своей жизнью — приходили и уходили поезда, местные жители уезжали и возвращались, они рассказывали новости и расспрашивали о новостях.
Супруги Бай встречались с соседями. Чаще всего за картами у Бая, мужчины поочередно собирались то одни, то с женами.
А тут еще собака, и голуби, и сад, да и вообще фру Бай была не из проворных. Она едва успевала управляться с домашними делами — ей не приходилось думать о том, как убить время. Она все делала медленно и копотливо; Бай прозвал ее «тихоходом».
Детей у них не было.
После смерти матери Катинка получила свою часть наследства наличными. Поскольку их было только двое, они жили в полном достатке и даже богато.
Бай любил хорошо поесть и часто привозил из Ольборга дорогие вина. Он немного раздобрел и обленился — большую часть работы выполнял за него помощник. «Лейтенанта» он разыгрывал теперь только за порогом дома.
В городе он прижил ребенка.
— Черт возьми, — объяснял он холостяку Кьеру. — Даром я, что ли, старый кавалерист… А девчонка была веселая, как воробушек…
Попав в беду, девчонка переехала в Ольборг. Ребенка отдали на воспитание в деревню.
Так проходило время.
Теперь Катинка уже не читала так много, как в юности. Ведь книги — это один только вымысел.
В ящике своего секретера фру Бай хранила большую шкатулку, а в ней засохшие цветы, ленточки и разные кисейные финтифлюшки с девизами из золотой фольги. Память о клубных котильонах и о «последнем абонементе», когда в павильоне устраивались танцы.
Зимними вечерами она часто перебирала содержимое шкатулки и снова складывала все по порядку, вспоминая, кто дал ей этот девиз, а кто этот.
Припомнив все до одного имена кавалеров, она записывала их на обороте котильонных орденов.
Бай сидел у стола, попивая грог.
— Старая рухлядь, — говорил он.
— Пусть лежит, Бай, — отзывалась она. — Раз уж я навела порядок.
И она продолжала записывать имена котильонных партнеров.
Иногда она перечитывала стихи, которые давным-давно переписала в свой альбом.
В верхнем отделении секретера хранилось столовое серебро, а в ящике под ним лежала ее свадебная фата и увядший венок из миртов.
Эти вещи она тоже вынимала, расправляла их и убирала обратно.
Она могла часами сидеть над выдвинутым ящиком, по привычке праздно опустив руки.
И только изредка тихонько поглаживала фату…
Подвенечная фата уже совсем пожелтела.
Да ведь и времени с тех пор прошло немало. Целых десять лет…
Да — теперь уже и старость не за горами. Ей исполнилось тридцать два.
…Супругов Бай в округе любили. Приветливые, гостеприимные люди, — стоит кому-нибудь из знакомых заглянуть на станцию — и на плите уже кипит кофейник.
Бай был человек компанейский и дела содержал в порядке, хотя и не проявлял особого служебного рвения.
Фру Бай была, правда, немного молчалива, но на ее кроткое лицо было приятно смотреть. Когда у Бая затевался большой ломбер, она казалась среди местных дам девочкой.
— Жаль только, что детей у них нет, — говорила фру Линде, когда они вдвоем с пастором плелись вечером от Баев домой. — Люди состоятельные, средств у них хватило бы. Стыд и срам, что живут они одни-одинешеньки…
— Господь дарует жизнь по неизреченной милости своей, матушка, — говорил пастор.
— Да свершится воля его, — отвечала пасторша. У самих Линде было десять детей.
Семерых Господь прибрал в младенчестве. Когда старому пастору приходилось хоронить детей, он всегда вспоминал своих семерых покойников.
Фру Бай перестала играть. Она сидела и думала, что надо бы встать и зажечь лампу. Но потом крикнула служанке, чтобы та принесла лампу, а сама продолжала сидеть у фортепиано.
Мария внесла зажженную лампу. Расстелила скатерть и накрыла стол к чаю.
— Который час? — спросила фру Бай.
— Вот-вот придет восьмичасовой, — ответила Мария.
— А мне и невдомек…
Фру Бай закуталась потеплее и вышла.
— Что поезд? — спросила она в конторе.
— Прибудет с минуты на минуту, — ответил Бай. Он стоял у телеграфного аппарата.
— Телеграмма?
— Да…
— Кому?
— В поселок…
— Что ж, Ане доставит…
Фру Бай вышла на платформу. Она любила смотреть, как в сумерках приходят и уходят поезда.
Сначала далекий, далекий гул, потом грохот, когда поезд катит через мост, а впереди бежит сноп света, и, наконец, тяжелая, колышущаяся масса выползает из темноты и превращается в вагоны, — поезд останавливается, и она видит кондукторов, почтовый вагон и светлые купе…