зошлись бы по полной программе.
— Да, — присаживаясь напротив, шепчу я, — расскажи, конечно.
— Ты надела топ. — Говорит мама, не отрывая глаз от журнала.
— Не берусь спорить.
— Переоденься, если решишь выйти на улицу.
Ее холодный тон похлеще ссор и споров. Я мечтаю услышать, как она кричит, но все чаще мне кажется, что она попросту не умеет чувствовать. Просто говорит, что делать, как делать и когда. Приказывает и ждет исполнения. И если я не слушаюсь, вступает отец, а у нее отпадает необходимость в разговорах на повышенных тонах; в любых разговорах, где положено смотреть собеседнику в лицо.
— Хорошо.
— Мэлот, — отец откладывает газету и сверкает зелеными глазами. Я всегда понимала, почему мой отец главный. И не только в семье, но и в этом городе. Он глядит на человека, и этого достаточно: слова излишни, когда вас прожигает взглядом Эдвард де Вер. — Ты же не занят сегодня? — Это не вопрос. — Мы должны встретиться с новым заказчиком. Я хотел бы тебя представить.
Папа говорит мало, но попадает точно в цель. Мэлот и не думает отвечать. Кивает, а отцу ничего больше и не нужно. Едва ли наши диалоги были длиннее и содержательней. Я иногда цепенею и падаю в рассуждения: как же так вышло, что в нашей семье никому нет ни до кого дела? Это же поразительно, как далеки друг от друга могут быть близкие люди.
— Адора?
— Что? — я выплываю из мыслей и встряхиваю головой. Наконец, мама смотрит мне в глаза, а не куда-то вдаль. — Ешь. Еда остывает.
После завтрака я убегаю из дома так быстро, как могу. Никто меня не замечает. Тень и только, вот кто я. Мои родители заметят кражу голубого бриллиантового ожерелья, но у них долго не будет возникать вопросов по поводу отсутствия меня. Хотя в глубине души я все-таки верю, что я нужна им. Они ведь мне нужны, а чувства — взаимное ощущение. Так ведь? Нет. Конечно, нет. Тогда бы жить было гораздо проще.
Я прибегаю в дом Марии и громко тарабаню по дубовой двери. Мне открывает один из тех парней, что помогали нести незнакомца на чердак.
— Тебя мама прислала?
— Да, конечно. — Я возбужденно киваю. Прикусываю губу и смиренно жду, когда мне позволят войти. Парнишка окидывает взглядом мою одежду — топ, который я не сменила на что-то более приличное — и усмехается.
— Проходи.
Пятнадцать лет — опасный возраст. В это время из спальни моего брата доносились стоны и шепот, и я пряталась в своей комнате, затыкая уши наушниками. Очень часто мне доводилось видеть, как он выпроваживает девиц через черный вход. Тогда-то я впервые и узнала, что подставлять Мэлота не стоит. Я пожаловалась маме на то, что у брата шумно в комнате, а потом всю неделю ходила с опухшей и красной щекой. Родителям сказала, что случайно ударилась об угол стола, когда поднимала с пола тетрадь. Они поверили. Но я на самом деле ударилась о руку собственного брата.
Поднимаюсь на чердак и осторожно распахиваю дверь. Незнакомец не спит. Стоит в углу и горбится так сильно, что бинты на торсе скатились вниз. Я тяну к нему руку, но тут же застываю, заметив решительность в его взгляде. Что-то мне подсказывает, что опасно к парню приближаться.
— Это ты перевязала рану?
— Я хотела помочь. — Голос осип. Возбуждение сменилось неуверенностью, и я робко закрываю за собой дверь, боясь нарваться на неприятности. — Ты лежал у моего дома.
— Что?
— Тебя сильно избили.
— Считаешь?
— Не понимаю, почему ты злишься.
Парень смотрит на меня так, будто я говорю на неизвестном ему языке. Его лицо тут же вытягивается, выражает искреннее недоумение и раздражение, но уже через несколько секунд его тело сильнее сгибается от боли.
— Черт, — выругивается он, придавив пальцами рану на плече. — Как я здесь оказался? За стеной. И кто ты такая? Почему… — он глядит мне в глаза. — Почему помогаешь мне?
Я и сама не знаю: почему. Набираюсь уверенности, бросаю на пол сумку и подхожу к незнакомцу, приподнимая перед собой руки.
— Я не сделаю тебе больно. Я лишь должна перевязать рану, иначе она не затянется, и ты останешься здесь еще на пару недель.
— Пару недель? — он вдруг нагло прыскает. — Меня здесь не будет уже сегодня.
— Вновь устроишься у стены?
— Я разберусь, где мне устроиться.
— Странная благодарность.
— Нет. Куда страннее твое желание мне помочь.
— А разве не так должны поступать нормальные люди? — Я все-таки подхожу к парню вплотную. Вижу, как он настороженно стискивает зубы, и улыбаюсь. — Чего ты боишься, я ведь не причиню тебе вред. Один взмах твоей руки, и все — прощай, Дор.
— Хорошо, что ты это понимаешь.
— Тебе очень больно?
— Нет, я… — он смущенно хмыкает и расслабляет плечи. — Немного.
— Хорошо. Присядь, я перевяжу рану.
Какое-то мгновение он колеблется, но затем все же садится на сваленные в пирамиду подушки. Парень облокачивается спиной о неровную стену, на ней ободраны старые обои и нарисованы детские каракули, а потом тяжело выдыхает.
— Я давно здесь?
— Одну ночь. — Поднимаю с пола сумку. В ней аптечка и еда, которую мне запаковала Мария, и я поджимаю губы: кто бы мог подумать, что я захочу о ком-то заботиться. Сипло вздыхаю и усаживаюсь напротив незнакомца, поджав под себя ноги. — Ты не против, если я осмотрю раны? На самом деле, я ничего в этом не смыслю. Но Мария сказала …
— Мария?
— Моя… — облизываю губы, — моя знакомая.
— Я думал, обо мне никто не знает.
— Она никому не расскажет.
— Откуда такая уверенность? Откуда ты вообще знаешь, кто и как поступит? — парень стискивает зубы и поправляет волнистые волосы. В его глазах проносится раздражение, и я невольно свожу брови. — Вы вечно все пытаетесь контролировать.
— Мы?
— Да, вы. С заречья. Нас разделяет не только стена.
— Что же еще нас разделяет?
— Отношение к жизни, образ жизни, сама жизнь.
— Знаешь, думаю, тебя очень сильно ударили по голове. — Подаюсь вперед и касаюсь пальцами пластыря на виске незнакомца. Он морщится, а я язвительно усмехаюсь. У меня вдруг просыпается ярое желание треснуть его. — Ты считаешь, я спасла тебя потому, что я очень и очень плохой человек? Интересное объяснение.
— Я не просил мне помогать.
— Да, не просил. Ты не мог. Ты валялся у стены и едва дышал.
— Какая ты благородная.
— Зато ты невыносимый, горделивый, самовлюбленный и…
— И? — его забавляет моя растерянность. — И какой еще?
— О, прекрати! — Возмущаюсь я.
— Что, прекратить?
— Не смотри на меня так.
— Как? — он неожиданно усмехается.
Впяливаю в него недовольный взгляд, но парень лишь шире улыбается. У него синие глаза, в которых сейчас плавает и томится недоумение. Я громко цокаю и достаю из сумки бинт, надеясь прогнать со щек красные пятна. Снимаю с его торса окровавленную ткань. Промываю рану спиртом и замираю, когда незнакомец морщится от легкой боли.
— Прости. — Избегаю смотреть ему в глаза. — Я неумеха. Не делала ничего подобного.
— Если тебя это успокоит, то неприятно будет в любом случае, независимо от опыта.
— Так говоришь, будто часто бываешь в больнице.
— Я практически там живу. — Он усмехается, и я все-таки перевожу на него взгляд. Не думаю, что это была хорошая идея, потому что по неведомой моей голове причинам, мое лицо возгорается от смущения и становится слегка красноватым. — Ты ведь здешняя. Да?
— У меня это на лбу написано?
— Нет, просто ты отличаешься от тех девушек, что живут в моем квартале.
— Правда? И чем же?
— Ну, ты чистая.
Прыскаю со смеху и растерянно улыбаюсь.
— Что?
— Нет, я серьезно!
— Вы что, не моетесь?
— Очень редко.
— Это же отвратительно!
— А когда мы все-таки принимаем ванну, то не смываем после себя воду.
— Что? — я замираю с пальцами на его плече. — Ты лжешь.
— Нет. Мы ее оставляем на следующий раз. Или для других нужд. Поливаем растения в засуху, отдаем скоту.
— Но почему?
— Чистая вода — дорогое удовольствие. — У парня вновь в глазах проносится ледяной метеор, полоснувший по мне, будто бритва. — О, кто бы сомневался, что ты об этом ничего не знаешь. Вряд ли тебе хотя бы что-то известно о настоящей жизни.
— Не говори так.
— Почему? Боишься, что я окажусь прав?
— Нет, не боюсь. Просто ты понятия не имеешь, кто я, и как я живу.
— А что тут понимать? — он гортанно усмехается и ударяется макушкой о стену. В его глазах полыхает горячее недовольство, будто окажись я корнем проблем, он бы тут же, не раздумывая, разодрал меня в клочья. — У тебя идеальная жизнь.
— Если бы.
— Ты не заботишься о том, что сегодня на ужин; не боишься согнуться на работе. Для тебя жизнь — обыкновенное существование, но не ежедневная борьба. Ты говоришь, что я должен торчать здесь, лечить раны, а моя семья умирает от голода!
— Ты не пленник, — защищаюсь я, — ты можешь уйти в любой момент.
— Отлично.
— Но раны раскроются, тебя найдет кто-то другой, кто не станет церемониться, и в ту же секунду твоя семья потеряет такого великолепного и самовлюбленного парня. Правда, считаешь, это хорошая идея?
Незнакомец стискивает зубы, а я заматываю рану на его торсе. Надеюсь, не слишком туго. Обтерев ладони о колени, придвигаюсь к парню и смачиваю вату спиртом.
— Потерпи. Скоро я от тебя отстану.
— Жду этого с нетерпением. — Уголки его губ дрогают, однако, когда я придавливаю к ссадине над его бровью вату, улыбка молниеносно исчезает с лица. — Черт, спасительница. Ты так убьешь меня! Жутко жжет.
— Это же спирт. Это должно быть неприятно.
— Возможно, дело и, правда, в опыте.
— А, может, ты просто должен помолчать, и тогда боль сама собой отступит. М? Тебе так не кажется? — Я сосредоточенно обрабатываю рану, сморщив лоб. — Ты так ворчишь, я и не удивлена, что у тебя все взвывает от боли. Как старик.
— Не понимаю.
— Не понимаешь, почему я не удивлена?