Двадцатилетний рабочий Вадим Белозеров умер через несколько часов, не приходя в сознание, от смертельной раны: пуля пробила брюшину, почку и селезенку. Охотники сами доставили его в больницу. Они молчали, потрясенные случившимся и отчетливо сознавая, что их ждет. Рядом, в крохотной комнатушке приемного покоя, рыдала молоденькая девчонка — подруга Вадима. Позже приехали его отец и мать: их едва разыскали в поле — стояла страдная, уборочная пора.
Все было ясно, оставалось только пройти через необходимые формальности следствия и предстать перед судом. И мужественно принять, а потом и достойно пронести справедливую кару. Все было ясно, потому что оба стреляли, легкомысленно приняв размытую туманом и расстоянием цель за вполне реального, а не призрачного медведя. И оба склонили свои головы перед ожидавшим их мечом правосудия, ибо не чувствовали никакого оправдания своему поступку, приведшему к такой чудовищно бессмысленной и оттого еще более страшной беде.
Для Вадима, для его родных и близких это был несчастный случай. Для Солдатова и Боброва он имел вполне точное правовое наименование: неосторожное убийство.
Жертве и тем, кто оплакивает ее, безразлично, какое прилагательное стоит перед словом «убийство»: итог один и горе одно. Но юристам не безразлично. И уж конечно не безразлично убийцам: итог один, но иная мера вины и ответственность тоже иная. В законе на сей счет очень дробная шкала статей, а значит, и санкций, ибо издавна известно, что нельзя мести всех одной метлою.
Хотел ты или нет гибели жертвы? А может быть, не хотел, но все-таки допускал, что из-за твоих действий смерть наступит? Или если не допускал, то должен был допустить? Принял ли все меры предосторожности? Не допустил ли небрежность, обернувшуюся несчастьем?
Вот какие вопросы ставит закон, и от ответа на них зависит судьба человека. Не того, которого не вернуть, но живого, ставшего обвиняемым, а затем и подсудимым. Судьба, ибо и его жизнь отмерена сроком, и ему отнюдь не все равно, какую именно ее часть — третью, пятую или седьмую — проведет он вдали от общества, от семьи, от любимого дела, от всего того, что зовется свободой…
Слишком сложно? Не очень понятно? Что ж, юстиция — вообще довольно сложная область. А если точнее — исключительно сложная, органически чуждая всякого примитива, приблизительности, некомпетентности, требующая глубоких специальных познаний. Тем более что имеет она дело с людьми — распоряжается их судьбами, а то и жизнью. Веками вырабатывалась и оттачивалась правовая мысль, облекалась затем в формулировки законов, в принципиально важные положения судебных решений. На помощь праву приходили завоевания психологии и медицины, педагогики и философии, естественных и точных наук — все, что помогало и помогает отысканию истины и торжеству справедливости. Вершить суд над людьми — ответственно, трудно, и никогда это занятие не станет легким и быстрым, сколько бы ни призывали нетерпеливые к «простоте» и «решительности». Простота в этом деле слишком опасна, о чем убедительно свидетельствует исторический опыт. А решительность хороша, если покоится на твердой основе закона. Но это так, к слову…
А почему, собственно, «к слову» разговор о сложности, когда речь идет о деле наипростейшем? Солдатов и Бобров, проявив преступную небрежность, убили Вадима — и сами не отпираются, и улики все налицо. В чем же сложность?
Два следа от двух пуль были на теле убитого. Одна рана, оказавшаяся смертельной. И другая — попросту никакая: попав в карман спортивной куртки, пуля ударилась о лежавшую там металлическую коробку, отклонилась в сторону, отлетела, лишь осколок разбитой коробки слегка оцарапал грудь.
Если бы оба х о т е л и убить Вадима, то отвечали бы на равных. Как сообщники. Как совместно задумавшие и совместно осуществившие убийство. Кто попал, кто промахнулся — принципиального значения это бы не имело.
Но они не хотели. Не умысел руководил их поступком, а легкомыслие. То, что юристы называют небрежностью. И в этом случае уголовной ответственности подвержен лишь тот, чья небрежность завершилась роковым финалом. Таков закон.
Не тот отвечает в уголовном порядке, кто только стрелял. Тот, кто убил! Правильно это? Или неправильно? Мнения могут и разойтись. У юристов не могут. Ибо сомнения свои они поверяют не расхожей житейской логикой, а законом. Что в законе написано, то и верно. Это не фанатизм, не казуистика, не слепая вера, это то, без чего сами понятия «правосудие» и «законность» потеряли бы всякий смысл.
Стреляли оба. Убил один. Вот в чем сложность. Проблема. И — драма. Потому что нравственно вина одного ничем не отличается от вины другого. Юридически — между ними пропасть: один виновен, другой нет.
Но кто же он — тот, что виновен?..
Обычно такие загадки решаются довольно просто. На помощь следователю приходят эксперты — специалисты по оружию, по баллистике, по медицине. Криминалисты находят точно место, откуда стреляли, и место, где находилась цель. По траектории полета пули, по виду оружия, по следу, который пуля оставила (сопоставив все это с другими уликами, добытыми следствием), делают вывод. Научно обоснованный, безупречно доказательный вывод.
Нашли место, откуда стреляли. И место, где была цель. И оружие. И пули. Улик было хоть отбавляй. И чистосердечные показания стрелявших, охотно помогавших следствию в отыскании истины.
Но истину не открыли: поразительное совпадение обстоятельств не позволило даже специалистам отличить выстрел роковой от выстрела нерокового.
Оба были одинакового роста, оба стреляли стоя, почти касаясь плечами друг друга: след ноги Солдатова лишь на двадцать сантиметров был ближе к реке, чем след ноги Боброва. И ружья были одного калибра. И пули одинаковые.
Сначала Солдатов и Бобров никак не могли понять, из-за чего, собственно, столько хлопот. Так ли уж важно, кто попал? Вместе стреляли, вместе и отвечать должны — по справедливости.
— Любого спросите, — горячился Бобров, — всякий скажет, что вместе.
Он почему-то был убежден, что промахнулся. Если это докажут, неужели осудят только Солдатова? Да как же он тогда посмотрит людям в глаза?..
Но следователь знал, что с такими вопросами «к любому» не обращаются, что искать ответ положено только в законе. Только в законе и нигде больше.
Следствие зашло в тупик. О его плачевных итогах доложили районному прокурору.
Прокурор, однако, не счел итоги плачевными. Стреляли оба? Стреляли. В одну цель? Да. Имели право стрелять в подобной обстановке, не убедившись с абсолютной непреложностью, что в кустах скрывается медведь? Конечно, нет: правилами охоты это воспрещено. Чем же тогда положение Солдатова отличается от положения Боброва? Тем, что пуля одного из них рикошетировала от коробки? Но ведь это случайность: стреляли они, чтобы убить, а не промахнуться. Вместе создали реальную угрозу для жизни людей. Один подстраховывал другого, оттого и стреляли вдвоем. Да, в медведя: но их ведь и не обвиняют в умышленном убийстве. А в неосторожном убийстве повинны оба.
И логика здесь была, и здравый смысл, и даже попытка каким-то образом истолковать закон, подогнав его под заранее сложившуюся схему. Но, как всегда бывает, когда закон «подгоняют» под что-то, он трещит и рвется по швам, не выдержав произвольного с ним обращения.
Ни разуму, ни здравому смыслу закон, конечно, не противоречит. Он и есть высшая справедливость. И высший здравый смысл. Он остается таким и тогда, когда в бесконечном многообразии жизненных ситуаций встретится ситуация, подобная нашей. Ситуация, при которой отступить от закона кажется более справедливым, чем следовать ему.
Как заманчиво — отступить… Но и как опасно! Допустим такую возможность, и пресловутая «целесообразность» оттеснит закон. Призванные исполнять его, проводить в жизнь, прокурор и судья вместо этого станут решать, а не лучше ли в таком-то случае и в таком-то его нарушить. И вместо законности получается хаос. И мнимая справедливость частного случая обернется чудовищной несправедливостью по отношению к обществу, чья мудрость и воля выражены в законе, который обязателен всегда и для всех.
— Нет, — твердо сказал следователь Фролов, — обвинять двоих, когда виновен только один, я не вправе. Закон мне этого не позволяет…
Прокурор был не менее тверд:
— Дело доведет до конца ваш коллега.
Коллега довел. И суд вынес обоим обвинительный приговор. Солдатов и Бобров обжаловать его отказались. Совесть не позволяла.
Фролова тоже мучила совесть. Уж он-то, казалось, сделал все, что зависело от него, даже пошел на открытый скандал с начальством ради истины и закона. Чего же еще?
Рабочий день давно закончился. Фролов и его коллега — тот, что «довел дело», — остались вдвоем. У них был общий кабинет — три шага в длину и два в ширину, — где они проработали бок о бок пятнадцать лет. Коллега — умный, совестливый юрист, не будет же он настаивать на ошибке, тем более сейчас, когда разговор — по душам. Он должен понять, он обязан убедить прокурора, что нужно сделать представление «наверх», добиваться протеста.
Да, коллега понимает. Да, ему близки горячность Фролова, его благородное преклонение перед законом, его мятущаяся совесть. Но надо же, дорогой мой, стоять двумя ногами на земле. Негоже терять чувство реальности. Нельзя игнорировать сложившееся мнение. Люди не поймут, если за убийство человека никто не ответит. С чем мы придем к ним? С юридическими головоломками? С ребусом, который мы не в состоянии разгадать? Покажем свою беспомощность? Подорвем свой авторитет? Чтобы люди перестали верить в юстицию? И потом — приговор уже вынесен. Его встретили с одобрением. Сами осужденные его не обжаловали. Значит, они считают его справедливым. И тем самым одна из основных задач процесса — убедить подсудимых в справедливости определенного им наказания — достигнута. Почему, собственно, ты должен печься о них больше, чем они сами?
— Но приговор не правосуден. Один из двух осужден «за компанию» лишь потому, что наука оказалась бессильной ответить на вопрос, интересующий следствие и суд. Что же, молчать, утешаясь тем, что лично я к беззаконию не причастен?