У крутого обрыва — страница 7 из 72

Всего этого Петровский не знал. Одиннадцать раз хитроумный трюк сошел ему с рук, — казалось, так будет и впредь. Карманы трещали от шальных червонцев, хотелось скорее пустить их в дело. Несколько сот рублей он «кинул» на бега. Еще на несколько сот купил лотерейных билетов, карточек «Спортлото». И не обеднел.

Он проник в творческий клуб, и его распирало от довольства. Он чувствовал себя не бедным родственником, а на равной ноге с народным артистом, с известным драматургом, с выдающимся режиссером. И даже выше: народный ограничивался бифштексом да стаканом вина, а он мог запросто шикануть тремя порциями запеченных грибов, выставить батарею бутылок и отвалить «чаевые», которые народному не под силу.

Некогда зеваки рвались в такие клубы, чтобы поглазеть на знаменитости, иметь возможность похвастаться, как коротали они вечерок в обществе «Вани Козловского» и «Лени Утесова» (помнится, рассказывал об этом в своих мемуарах милый наш «домовой» — директор ЦДЛ Борис Михайлович Филиппов). Зевакам нового образца этого уже мало: им самим бы сойти за собрата «Жени Евтушенко», за коллегу «Кеши Смоктуновского». Им бы членские билеты творческих союзов (хоть творить они не способны), ученые степени (хотя к науке не имеют ни малейшего отношения), книги, написанные другими, но подписанные их именами. Им бы афиши, рекламы, упоминания в титрах. Именно так: не только в гонорарной ведомости, но еще и в афишах и титрах…

А на самый худой конец, если с книгами и титрами ничего не выходит, то хотя бы благодарную аудиторию, чтобы делиться «творческими планами», обсуждать литературные новинки, вещать о «достигнутых успехах». Так появились и у Петровского случайные собутыльники: без них упоение «победой» не было бы столь полным.

Он уже был на примете у милиции, когда в одном ведомственном журнале появилась рецензия — единственное его сочинение, которому удалось пробиться в центральную печать. Это, собственно, была не рецензия — самоуверенный разнос хорошего фильма, сделанного талантливыми людьми. Рецензент вычитывал авторам за то, что они плохо знакомы с кодексом — не могут отличить, где «псевдоромантика» и где «хулиганский поступок, а если называть вещи своими именами, то даже преступление». Под рецензией красовалось его имя, и Петровский небрежно подсовывал знакомым номер журнала, словно пропуск в литературу.

Деньги уже иссякали, а билетов оставалась толстенная пачка. Он заполнил очередной — как банковский чек — и предъявил его в кассу аэровокзала. Заранее предупрежденная милицией кассирша замешкалась, засуетилась. Петровский тотчас заметил это и, оставив билет в кассе, сбежал…

Но никто не явился за ним — ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Он узнал, что арестован тот самый приятель, на имя которого заполнялись поддельные билеты, — это не напугало его, а обрадовало: следствие пошло по ложному пути. И Петровский снова почувствовал себя человеком, согнал страх, отправился на бега, а потом в «свой» клуб — просадить то, что осталось, и снова поиграть в незаурядную личность: эта роль пришлась ему по душе.


Преступление никогда никому не приносит счастья: истина, открытая давным-давно. Но с маниакальным упорством иные пытаются открыть ее заново. Не открыть — опровергнуть. Горько обходится им этот «эксперимент»…

Изучаются ли глубинные, подлинные мотивы, которые толкают человека на поступок, не только наносящий ущерб обществу, но и безжалостно ломающий его собственную судьбу, перечеркивающий его жизнь?

А если изучаются, то делаются ли какие-нибудь практические выводы? В какой мере исследования криминологов, изучающих личность преступника, мотивацию его поведения, входят в повседневную практику воспитательной работы? Известны ли вообще эти выводы за пределами узкого круга юристов? Беспокоит ли педагогов все более заметный юристам разрыв между ничтожностью цели и ценой, которую платят люди типа Петровского за попытку ее достигнуть?

Как-то мне пришлось побывать на судебном процессе — этому не чета: трое погибших, с десяток раненых, жестокость, поражающая воображение. Петровский обиделся бы, уравняй я его с теми садистами. Но почему же? Связь прослеживается довольно четко.

И там, и тут до убогости мелки, чудовищно примитивны цели: у одного — покутить в «престижной» обстановке, у других — опять-таки покутить, разве что без претензий на обстановку.

И там, и тут — полнейшее пренебрежение к чужой боли: садисты ради ящика пива шагали по трупам, Петровский ради жалкого «престижа» обрек на арест (пусть временный, пусть краткосрочный) ни в чем не повинного человека. А ведь предвидел, что арест этот может быть и не краткосрочным. Предвидел и допускал: лишь бы только пронесло стороной, не задело его самого…

Дорого же обходится эта «престижная» мания, эта тяга к «непыльной» работе, эта духовная и душевная пустота, выдающая себя за непонятый, неоцененный, не нашедший поддержки «интеллектуальный» порыв. Задумаемся над тем, к каким нравственным издержкам и вполне ощутимым, реальным потерям приводит бездумно повторяемый — такой демократичный на вид! — тезис, будто человек всего может добиться, стоит только проявить настойчивость и упорство.

В одной читательской аудитории я попробовал было развить мысль, что каждый не может стать писателем, и артистом — не может, и ученым — тем более! — не может. Не должен! Что для этого нужен талант. А талант дается не всем. Он — социальная ценность. Он, а не упорство, с каким лезут в науку, в искусство, в литературу те, у которых его нет. В зале собрались ученые и студенты, уж они-то, казалось бы, эту мысль должны поддержать. Но не поддержали…

«Не зовете ли вы к элитарности?» — сурово спросил меня молодой кандидат наук. А мне подумалось: на дрожжах вот такой демагогии как раз и взрастают толи петровские, готовые любой ценой проникнуть в «неэлитарный» круг.


В последнем слове Петровский сказал, что о случившемся он сожалеет: красть билеты не стоило, ни к чему хорошему это не привело. Он добавил, что, осознав ошибочность своего поступка, имеет право на снисхождение, тем более что полон решимости, отбыв «срок», писать рассказы о летчиках, об их суровом и мужественном труде, а также работать «по линии юмора и сатиры».

Таким образом, через шесть лет — этот срок определил ему суд — почта 16-й страницы «ЛГ», возможно, принесет нам весть о Петровском.


1975

ПОЩЕЧИНА

Случилось это зимним вечером на Васильевском острове. Старший научный сотрудник одного из ленинградских музеев Галина Васильевна Алексеева возвращалась с работы. Светлое пальто, которое она опрометчиво надела утром, доверившись мимолетному февральскому солнцу, набухло от мокрого снега, и Алексеева не рискнула занять сиденье. Вместо этого она положила на него две тяжелые сумки, набитые книгами, поскольку стоять с пустыми руками, как известно, легче, чем с сумками, весящими полпуда.

Так она ехала, не привлекая внимания к своей скромной особе, пока в вагон не вошел пассажир, привыкший всюду и во всем наводить порядок. Человек с общественной жилкой, он не счел себя вправе пройти мимо. Граждане, стоявшие вблизи и равнодушно взиравшие на то, как Алексеева нарушает правила пользования городским транспортом, промолчали, не желая ввязываться в спор по столь ничтожному поводу. Алексеева же, задетая сделанным ей замечанием, решила оправдаться.

Гражданин, наводивший порядок, оправдания не принял. Он знал, что сиденье оттого и называется сиденьем, чтобы на нем сидели, а не провозили багаж, и за торжество этого непреложного правила был готов биться насмерть. «Или садитесь, или снимайте сумки, чтобы сел я», — потребовал он. Но Алексеева, упорствуя в своей ошибке, сделала еще и другую. Нарушив известную заповедь историка — не спешить с обобщением фактов, — она громко сказала на весь вагон: «До чего измельчали мужчины!» Окружающие опять промолчали, наводивший порядок и тот промолчал, тогда и Алексеева смолкла, не желая углублять конфликт, тем более что ехать ей оставалось три остановки и свой бой за сиденье она выиграла по очкам.

Такова завязка сюжета, и читатель, которому претит трамвайная склока, может отложить в сторону очерк, я не буду в обиде: сюжетец попался действительно не из лучших. Тем же, кто наберется терпения, я советую последовать дальше, потому что сюжетец имеет продолжение почти детективного свойства и он выведет нас на тему, вполне достойную внимания серьезных людей.

Итак, проехав еще три остановки, Галина Васильевна Алексеева перестала быть пассажиркой и направилась к дому, неся по сумке в каждой руке. Было все как в романах: падал мокрый снег, фонари не горели и выл ветер. Оставалось пройти каких-нибудь сто метров, когда Алексеевой показалось, что за ней кто-то идет. И верно, позади маячила одинокая мужская фигура…

Алексеева ускорила шаг, вошла в свой подъезд и стала подниматься по лестнице. Здесь ей повстречалась соседка, которая торопилась на работу в ночную смену. Потом Алексееву обогнал незнакомец: в темноте она не смогла заметить его лица.

А дальше все было совсем не так, как в романах. Взбежав на четвертый этаж, мужчина почему-то вернулся обратно и, пробегая мимо Алексеевой, выкрикнул непристойное слово. Она растерялась. Сумки, занимавшие обе руки, делали ее совершенно беспомощной. Незнакомец учел ситуацию и, ударив женщину по лицу, бросился наутек.

«Держите хулигана!» — крикнула Алексеева. Только что встреченная ею соседка, которая остановилась у выхода, заслышав наверху подозрительную возню и приглушенные голоса, отозвалась на крик. Случайный прохожий помог задержать беглеца и доставить его в милицию.

Я думаю, вы догадались: незнакомец оказался тем самым борцом за справедливость, который наводил порядок в трамвае. Надо отметить, что он, по словам работника милиции Моисеева, «не опровергал обвинения Алексеевой и не оправдывался. От него исходил запах алкогольных напитков».

Теперь настало время познакомиться с незнакомцем. Зовут его Борис Петрович Маслин. Ему 44 года. У него высшее образование. Работает ведущим инженером в научно-исследовательском институте, заслужившем всесоюзную известность. «Личные качества (я цитирую его производственно-общественную характеристику): дисциплинирован, выдержан, принципиален, пользуется уважением товарищей по работе, отношения в семье хорошие».