Понять себя, трактовать всё, что с тобой случилось, как инструкцию к применению. Каждая ошибка на твоём пути — это урок. Информация о том, как с тобой обращаться. Какая я? Внешне — волевая и цельная. А на деле — ранимая, травмированная, издёрганная.
Я могу плакать час, вспомнив неотгорёванный эпизод пятилетней давности. Моя психика расшатана, я сама от себя иногда устаю. Я просыпаюсь в пять утра, потому что мне в наследство после моей той жизни, в Москве, досталась бессонница. Я люблю минор больше, чем мажор. Жду вечернего бокала вина как праздника. Иногда пишу, проснувшись от мыслей.
И Нью-Йорк — мой рехаб. И я бреду по нему навстречу новому опыту.
Выхожу на наш согретый солнцем балкон с видом на залив, с чашкой какао в руках, зажмуриваюсь, обжигающие лучи — прямо в глаза.
И вроде уже так привычна эта наша другая, ласковая жизнь, круизные лайнеры на горизонте, гуакамоле в глиняной чашке и долгие пьяные закаты.
Хочется взять саму себя за руку, пробежаться по ленивому воскресному Сохо, угостить себя правильным эспрессо в «Литтл Итали», попробовать лимонный капкейк в «Нолите», понюхать свечи «Сир Трудон» и надушиться бергамотовыми «Ателье Колонь», выставленными прямо на улице.
Увильнуть от бомжа-проповедника в метро.
Не наступить в кучу, которую навалила чья-то собака прямо на асфальте и её почему-то не убрали.
Всегда поражало сочетание грязи, мусора и моды. Впрочем, прогулка будет недолгой, пора за дочкой, в школу.
В рыжем платье в пол, в босоножках бежишь по «Большому яблоку».
В жизни изменилось всё, каждая декорация, каждый костюм, каждый штрих гримёра, свет, цвет, вкус, звук, запахи. Только главная героиня — та же, и это она раньше не чувствовала почти ничего.
Неужели та жизнь тоже была моей?
Настоящая депрессия
В Москве я пережила два по-настоящему сильных депрессивных эпизода. Я до сих пор ощущаю их как провалы в ледяные колодцы.
Жуткая тревога вокруг этих событий. Ощущение какого-то непереносимого максимума, предела, к которому мне не положено было подбираться. Как будто я прикоснулась к границе жизни, как Труман в конце фильма «Шоу Трумана» доплывает до горизонта и трогает его рукой.
Депрессия — это тьма и ледяная вода, сковывающая постепенно жизнь и замораживающая её.
Депрессия — это дементоры.
Это прямой родственник смерти. Не физической, а психической.
А какая разница? Кому сдалось твоё красивое живое тело, если душа в нём погибает? Психически умереть тоже можно. Или заболеть.
Быть может, в действительности эпизодов было и больше, но я те, другие эпизоды, что называется, перенесла на ногах. А были два, когда я признала своё поражение в схватке с жизненными обстоятельствами. И сдалась антидепрессантам. И правильно сделала.
Оба моих эпизода были связаны с «качелями» в абьюзивных отношениях. Меня в этих отношениях слишком сильно бросало из коротких, в несколько дней, но очень интенсивных периодов эйфории в долгие, беспросветные периоды неприкаянности и всё нарастающего абьюза. И так — до эскалации конфликта, до драматического болезненного расставания.
А потом — через паузу, которая представляла собой полный обрыв связи и блокировки во всех мессенджерах, — снова эйфория и ренессанс отношений.
Эта изматывающая практика сводит с ума и высасывает силы постепенно. С каждой спиралью, с каждым качем всё больше дестабилизируя твоё представление о том, что такое хорошо и что такое плохо.
Депрессии приходились на периоды, когда после очередного сладкого, «медового» месяца, наполненного признаниями и обещаниями, наступал холод. А затем — вполне реальное расставание.
Вопрос: насколько же вообще реальным было такое циклическое расставание, если потом весь сценарий повторялся из раза в раз?
Ответ: абсолютно реальным. В том-то и проблема. Это нарциссический абьюз. Его жертва как бы подключается к весьма причудливым перепадам, к циклам чужой психики и живёт в них вынужденно, не вполне понимая, что именно с ней происходит и почему. Не контролируя эти процессы, но участвуя в них всецело. Это игра, в которой у тебя нет права на выход.
Утешения в духе «да всё это сто раз уже было» для меня не работали. Я каждый раз падала на дно колодца.
В более здоровых отношениях ты переживаешь разрыв один раз, это болезненно, но жить дальше можно. Ты вылечиваешься от травмы постепенно.
В созависимых ты становишься покорным роботом Долорес Абернати из сериала «Westworld», с которой снова и снова жестоко расправляются, а потом стирают память. И она опять улыбается новому дню.
Я была Долорес Абернати.
Первый признак моего личного срыва начинался с конкретно той секунды, когда я понимала, что всё, оно меня скосило и яд насилия снова попал в организм.
Допустим, это реальная ссора, или очень плохой разговор, который не приводит к пониманию и примирению, или токсичные слова даже в переписке. И после этих слов ты — словно раненая, с пулей под ребром. Кровь струится сквозь пальцы, зажимающие рану. Розовая пена струится вниз по Самотёчной.
Обычно начало депрессии ощущалось как сжатие желудка, превращение его в очаг дикого напряжения. Я уже знала, что меня ждёт вслед за такой ссорой.
Собственно, депрессия характеризуется для меня возможностью или невозможностью расслабить этот очаг. Эту мышцу. Из дикого напряжения в желудке и ниже до самых пяток моментально рождалась и могла продолжаться месяцами целая симфония состояний.
Если переводить на доступный язык эзотерики, то у меня при депрессии отключались, немели три, а иногда и четыре нижние чакры.
Первая — связь с землёй и ощущение уверенности в себе, стабильности, буквально — стояния на ногах. При депрессии кажется, что ты валишься с ног, еле прикасаешься к асфальту.
Выключается или, наоборот, дико заводится, выводится из состояния покоя сексуальная чакра у основания позвоночника. Сжатие, перенапряжение, утомление — как от спорта — и невозможность при этом отдохнуть. Быстро входишь в состояние работы на износ. Отсюда через день-два депрессии наступает огромная усталость.
Тогда обычно спрашивают: «Слушай, чего такая грустная? Приезжай к нам в бар выпить?»
«Сорри, у меня нет сил», — отвечаешь ты.
Откуда им взяться?
Хочется полежать под одеялом. Как после активного спорта. Только вот перевести дух всё равно не получится.
Третья область, которая отключится, — для меня самое слабое место при депрессии. В области, собственно, живота. Это чакра пищеварения и восприятия физического мира. У меня сильнее всего отключалось тут.
С первой же секунды, когда я ощущала, что захожу на новый круг насилия в отношениях, я не могла больше есть.
Тебе когда-нибудь приходилось волноваться перед выходом на сцену? А хотелось в этот миг заточить отбивную с салатом? Едва ли. А после выступления хотелось? Да, вполне, очень классно после пережитого акта напряжения психики как следует поесть.
А теперь представь себе, что вот эта штука, когда не хочется отбивную, длится неделями. И не отпускает. Несмотря на то что объективно уже должен быть голод, ты обязана хотеть есть, но ты не хочешь.
Ты в лучшем случае заставляешь себя есть супы и котлеты, а они — бумажные на вкус. Первый эффект от антидепрессантов так и описывается: «Твоё любимое мороженое снова станет вкусным».
Я и сейчас тестирую спокойствие своего внутреннего мира по мороженому. Любишь мороженое — значит, всё нормально. Мороженое не приносит ни капли радости — значит, беда.
Минус два килограмма, минус три, пять. А семь не хочешь? А десять? В периоды острых депрессий я худела до костей за пару недель и выглядела, как мне казалось, интересно и трагично. Делала селфи с загадочными хештегами и выкладывала их в инстаграм.
Теперь, когда я вижу такие таинственные одинокие селфи, я понимаю: человеку плохо. Моя подружка А. видела меня в этих состояниях ещё до своего отъезда в Нью-Йорк, она меня тогда называла «акулка», потому что у меня очень торчали скулы.
Ты ещё тут? Слушай.
Если всё будет совсем плохо, то забарахлит ещё и выше желудка, там, где сердце. Если не сломается, то будет всё время бешено колотиться, ему будет тяжело тащить на тросе эту колонну заглохших автомобилей. Те области твоего психосоматического здоровья, у которых слетели «настройки».
Я почему-то всегда жалела себя в этом месте. «Как бьётся сердце, надо же». «Сердце сейчас выскочит из груди». «А сердце-то как колотится, значит, я живу». Когда ощущения достигали области сердца, я начинала за себя переживать. А способность переживать за себя — признак здоровья. То есть в области чувств разрушительная сила моей депрессии и останавливалась. Взрывная волна достигала этой зоны.
В первый раз, когда меня захлестнула такая депрессия, у меня ещё не было постоянного психотерапевта. И я буквально приползла тогда к незнакомому психотерапевту, которого мне порекомендовала коллега.
Это был очень уважаемый и известный в профессиональных кругах человек с массой дипломов на стенах. Ему нравилось сообщать мне, какие звёзды российского театра и кино прошли через его кабинет. Мне было всё равно, что он говорит. Я хотела, чтобы он помог мне. Я поняла тогда, что у меня не получается больше привести себя в порядок самостоятельно. Я плакала, плакала и плакала. Я не ела, не ела и не ела. При этом каким-то образом я всё ещё умудрялась оставаться мамой и работать журналисткой. Наверное, весь остаток моего ресурса уходил на эти две роли.
Тот терапевт и правда спас меня. Довольно грубым, но действенным способом. Он прописал мне какое-то сильное успокоительное с четвертинкой таблетки антидепрессанта. Через две недели после начала приёма я наконец-то смогла сделать вдох и расслабиться.
Помню, я сидела после работы в японском кафе и впервые за долгие месяцы испытывала наслаждение. Я себе нравилась. Я крутая, я в деловом костюме, я стала боссом на работе, у меня даже есть подчинённые. После долгого делового дня я ем свои самые любимые суши, я оплачиваю их деньгами, которые сама заработала. Это был очень примитивный кайф.