Кожедуб Алесь Константинович родился в 1952 году в г. Ганцевичи Брестской обл. Окончил филологический факультет Белорусского государственного университета (1974) и Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А.М. Горького (1985). Работал учителем сельской школы, младшим научным сотрудником Института языкознания АН БССР, редактором телевидения, в журналах «Маладосць» (Минск) и «Слово» (Москва), главным редактором издательства «Советский писатель», заместителем главного редактора «Литературной газеты». Член Союза писателей России и Беларуси. Лауреат литературных премий имени М. Шолохова (2006), Ив. Бунина (2012), дипломант премии имени А. Дельвига «За верность Слову и Отечеству» (2013).
Устрицы в Сете
В Сет, маленький городок на юге Франции, я попал с туристической группой.
Был конец июля, стояла, как и положено в этих местах, изнуряющая жара, однако я себя чувствовал хорошо. В Сочи в прошлом году, к примеру, всё обстояло гораздо хуже. По Сету я гулял и в середине дня, и вечером, и даже ночью. Набережные были запружены туристами, наблюдающими за сражениями гондольеров. Это было что-то вроде рыцарского турнира на воде. В каждой лодке сидели по десятку гребцов, обряженных в синюю, белую или красную форму. На возвышающейся корме гондолы – отчего-то эти суда мне хотелось называть гондолами – стоял с деревянными копьём и щитом рыцарь. Он должен был попасть тупым наконечником копья в щит соперника и сбросить его в воду.
Равномерно погружались в воду вёсла. Гондолы, приседая перед каждым гребком, стремительно набирали скорость. Бойцы, изготовившись к удару, выбрасывали вперёд копья. Раздавался сухой треск, и один из них летел в воду. Зрители сопровождали каждое падение воплями и аплодисментами. Иногда бойцы промахивались, толпа разочарованно гудела. Гондолы описывали полукруг и снова неслись навстречу друг другу.
К поверженным, как и на любом турнире, не было никакого снисхождения. Не замечаемый никем, он плыл к берегу и с трудом взбирался на плотик. Никто ему не подавал руки и не предлагал полотенце, да он об этом и не просил. Он жаждал отмщения, но бои на воде в это время вели другие.
Судьями на турнире были почтенные старцы, возглавляемые здешним мэром. Подобно римским патрициям, они поднимали руку, приветствуя победителя, и брезгливо опускали её, удаляя из турнира проигравшего.
Кстати, на узких улочках Сета мне часто попадались старики с длинными батонами хлеба в руках. Они несли их, словно именное оружие, полученное за победу над сарацинами или, скажем, маврами. Я любовался их бравым видом и думал, что на наших улицах, к сожалению, стариков почти не встретишь. Не доживает русский человек до старости, гибнет по дури либо по пьяни, а то и от того и другого разом.
Поздним вечером городок вымирал. Я в одиночестве бродил по набережной, читая названия катеров и яхточек. Народ здесь жил легкомысленный, у причала покачивались сплошь «Катарины» и «Натали».
Но вдруг в одном из домов я увидел сияющие окна, из которых на тихую улицу рвался многоголосый рокот. Это было настолько непохоже на Европу, что я немедленно направился туда. В кафе гуляли участники турнира гондольеров. Для них всё было закончено, и они с полным правом наслаждались победой или заливали горечь поражения вином. Молодые люди в футболках с названиями своих команд вполне по-русски пили вино и заедали его бутербродами, горой лежащими на столах. Один из них высунулся в распахнутое окно и сделал жест рукой, который не оставлял сомнений: меня приглашали в круг избранных.
– Русский, – с сожалением сказал я. – Ни черта не понимаю!
– Ля рус! – крикнул в глубину зала гондольер.
В окно тут же выставились ещё три человека, причём, судя по их виду, это были победители среди тех, кто желал бы выставиться. В руках они держали по стакану красного вина, а один из них целую бутылку.
Как истинный русский, я должен был бы выпить все три стакана и прихватить с собой бутылку, но не те уж лета, чтоб гусарить. Я выпил один стакан и одобрительно покивал, ощущая во рту приятную свежесть вина.
Молодые люди наперебой затараторили, размахивая руками.
«Полная галиматья! – улыбался я им в ответ. – Ничего ведь не понимаю, а хорошо! Был бы помоложе, рванул прямо в окно, там вон и девушки мелькают, вполне белые и вполне хорошенькие…»
Я вернулся в отель и увидел рядом с хозяйкой Марину. Они что-то оживлённо обсуждали. Марина была единственная в нашей группе, гово – рившая по-французски, и я направился к ней. Пусть хоть она что – нибудь объяснит.
– Какие сложности? – спросил я.
– Завтра на устричную ферму приглашают, – мельком взглянула на меня Марина. – Брат нашей хозяйки владеет этой самой фермой под Сетом.
– Устрицы – это мидии? – осведомился я.
После стакана вина я мог задавать любые вопросы.
Женщины наперебой принялись разъяснять мне отличие устриц от мидий, и французский сейчас я понимал так же хорошо, как русский.
– На мидии барабулька хорошо берёт, – сказал я, когда женщины на мгновение смолкли.
Они оторопело уставились на меня.
– Что такое барабулька? – наконец спросила Марина.
– Рыба, которую подавали на стол римским императорам, – сказал я. – В Пицунде я её ловил на мидию.
– Пицунда – это в Грузии? – тонко улыбнулась Марина.
Она была филологическая дама и любила показать свою осведомлённость в разных областях, особенно в политике.
– Абхазы уже тогда говорили, что жить вместе с грузинами не будут, – тоже улыбнулся я.
– О чём это вы? – спросила хозяйка.
Я не знал французского, но спросила она именно это.
– О своём девичьем, – успокоил я её. – Когда выезжаем?
– Завтра в пять, – отрезала Марина и повернулась ко мне спиной.
Определённо, я ей не нравился. Впрочем, она тоже была не в моём вкусе. Слишком толстая на фоне остальных дам из нашей группы, не говоря уж о французских девушках из кафе.
Я вздохнул и отправился почивать.
Дорога на устричную ферму шла вдоль каналов, в которых бродили по колено в воде розовые фламинго. Автобус остановился, туристы высыпали из него и принялись фотографировать. Птицы на них не обращали внимания.
– Непуганые, – сказал молодой человек, стоящий рядом со мной.
Чувствовалось, он сильно сожалел об этом.
– Думаешь, съедобные? – спросил я.
– В России мы их обязательно попробовали бы, – засмеялся он.
– Не долетают они до России, – сказал я.
– Ну и чёрт с ними, – махнул он рукой. – Мы гусей бьём. А у этих клювы кривые.
– Не только клювы, – согласился я. – Они вообще горбатые.
– И розовыми их можно назвать только по пьяни.
Мой собеседник, Дима, во Францию ездил исключительно пить вино.
– Должны были неделю в монастыре жить, в последний момент отменили, – пожаловался он.
– А что в монастыре? – полюбопытствовал я.
– Подвалы! – взмахнул руками, как крыльями, Дима. – Винные! Это лучшее, что есть во Франции.
– Лучше монашенок?
– В тысячу раз! Это же бургундские подвалы, не какая-то там Эйфелева башня. Открываешь кран в бочке – и оттуда красное, белое, розовое… Испортили поездку, сволочи.
– Кто испортил?
– Монахи. Мы же здесь по религиозной линии. Якобы русское братство едет в гости к французскому. А у них всё занято на полгода вперёд. Англичане с немцами гуляют.
– А здесь есть кто-нибудь из братства? – оглядел я автобус. – Истинный верующий?
– Верующий? – тоже посмотрел по сторонам Дима. – Нету. Здесь люди серьёзные.
– Дегустаторы?
– Пьяницы. Живём от лета до лета, копим деньги на тур. Подвалами нас заманили. И кинули.
Автобус тронулся. Дима сел рядом со мной. Ему, видно, нравилось беседовать с новичками.
– Но здесь ведь больше половины женщин, – сказал я, понизив голос.
– Женщин всюду больше половины, – кивнул Дима.
– Тоже пьяницы?
– Да нет, к женщинам это не относится. Я, конечно, беру с собой жену, но только туристкой. Пусть смотрит.
– Ей как раз Эйфелева башня нужна.
– Так нас и засунули в Париж на неделю. Опять по Лувру будем шататься.
– Надоело?
– Не то слово. Джоконду раз десять видел. Ничего особенного.
– Там и другие музеи есть, – сказал я.
– Ну да, Наполеон у инвалидов. За Наполеона двадцать евро с носа берут.
– Русским они его должны бесплатно показывать, – взыграл во мне имперский менталитет.
Но тут автобус подкатил к большому белому дому, увитому виноградом, и я замолчал.
Хозяин устричной фермы оказался видным мужчиной лет сорока пяти. Он был похож на жителя Сухуми из восьмидесятых годов: смугл, вальяжен, значителен. Правда, те всё же не боялись русских девушек.
В нашей компании были две девицы, которые нравились мне уже тем, что всюду ходили с банкой пива в руке. С ним они разгуливали даже по замку Гогенцоллернов в Германии. У смотрителя замка при виде Кати и Жанны полезли на лоб глаза, и он попытался захлопнуть перед их носом кованую железом дверь. Однако Катя изловчилась вставить в щель свою ногу в шлёпанце, и дверь, заскрипев, остановилась. Девушки легко отстранили смотрителя и проникли в зал, заполненный мечами, жезлами и прочими реликвиями императоров.
– Это что за кувшин? – показала Жанна на золотой кубок Вильгельма I.
– Фамильная драгоценность, – сказал я.
– А пиво из него можно пить?
И она принялась ковырять замок, на который была закрыта витрина из стекла. Я понял, что нужно немедленно вмешаться.
– Из него нельзя пить, – сказал я.
– Почему? – уставились на меня девицы.
– На чистом золоте вообще ни пить, ни есть нельзя, – стал объяснять я, оглядываясь на смотрителя, застывшего в углу, как статуя командора. – Можно получить сильнейшее отравление.
Девицы оставили замок в покое.
Катя была полногруда, Жанна плоска, но обе при этом вполне симпатичные.
– Пиво кончилось, – вздохнула Жанна и поставила пустую банку на стекло, под которым покоился императорский кубок.
– Во дворе замка киоск с пивом, – сказал я.
Девицы, не говоря ни слова, развернулись и вымелись за дверь, которую только что брали штурмом. Смотритель ожил, трусцой подбежал к двери, закрыл её на несколько оборотов ключа и мелко перекрестился. Руки у него тряслись.
Я незаметно убрал банку с витрины. Для общения с нашими туристами всё же нужны крепкие нервы. А откуда им взяться у смотрителя? Золото, короны, скипетры, привидения, наконец.
На устричной ферме под Сетом Катя и Жанна тоже взялись за дело засучив рукава. Они повсюду сопровождали хозяина, как конвоиры. Рене, впрочем, это нравилось. Он рассказывал об особенностях выращивания устриц на Средиземном море, и вид у него был, как у кота, своровавшего кусок сала. И я понимал, отчего у него такой вид. Время от времени в двери зала заглядывала встревоженная жена. Русские туристы ей не нравились точно так же, как смотрителю замка Гогенцоллернов.
– Хорошие девушки, – сказал я Диме.
– Доска без соска, – поморщился он. – А вот устрицы без вина не едят.
– Ну да? – удивился я. – Должен сказать, насчёт худеньких ты неправ. В них тоже есть свой шарм.
Но тут Рене объявил, что приглашает гостей на террасу для дегустации устриц, и наша дискуссия закончилась.
Мы поднялись по деревянной лестнице на террасу. В середине стола стоял таз с горой устриц. Рядом кастрюля с лимонами, разрезанными пополам. Здесь же бутылки с белым вином и пластмассовые стаканчики.
Рене торжественно достал из кармана нож с кривым лезвием – и пиршество началось. Он едва успевал вскрывать устрицы и поливать их лимонным соком. Катя и Жанна заглатывали устриц, как удавы кроликов. А может, как крокодилы антилоп. Во всяком случае, моллюски во рту девиц исчезали мгновенно.
– Так дело не пойдёт, – сказал Дима. – За мной!
Мы подобрались сзади к Рене и успели ухватить по устрице.
– Вкусно, – сказал я, прислушиваясь, как устрица легко скользнула по глотке и опустилась в желудок.
– Не то слово! – промычал Дима.
Рене притащил ещё один таз с устрицами. Катя и Жанна, съев по десятку моллюсков, слегка угомонились, и мы тоже смогли приступить к трапезе.
Устрицы, как я понимаю, были свежи, сочны и нежны. Рене, бедный, упарился, оделяя ими прожорливых туристов, но, во-первых, не каждый день на ферму приезжают русские, а во-вторых, когда ещё почувствуешь дразнящие прикосновения упругой груди с одной стороны и не менее упругого бедра с другой. Он орудовал ножом с энтузиазмом, успевая, впрочем, отхлебнуть из пластмассового стаканчика.
Мы с Димой тоже не забывали наполнять свои стаканчики.
– Молодцы французы, – сказал Дима. – Хорошую закуску придумали.
– На Средиземном море и не такое можно придумать, – согласился я. – Но французы и вправду интереснее немцев или англичан.
– Почему? – удивился Дима.
– Я их язык понимаю гораздо лучше, чем английский, – объяснил я. – И у Толстого они отнюдь не противные, хоть и воевали с нами.
– У Толстого? – Дима задумался. – А я совсем не помню, какие они у Толстого.
– Такие же, как мы, – сказал я, проглотил устрицу и запил вином. – Пленный офицер, например.
– Нет, не помню, – с сожалением покачал головой Дима и тоже проглотил устрицу. – Меня больше Россия интересует.
– Новая или старая?
– Новая, конечно! Особенно её менеджеры.
– Нынешние правители?
– Ну да. С виду отличники, причём оба два.
– Эти менеджеры, – сказал я, – опять наступили на те же грабли.
– Какие грабли?! – чуть не подавился устрицей Дима.
– Обыкновенные, из сельхозинвентаря. Они вновь разорвали традицию.
– Какую ещё традицию?
– Традиционную. Они исключили из государственной жизни тех, кто были до них. Слишком уверовали в свои силы. Причём большевикам это более простительно, чем им.
– Почему?
Чувствовалось, Дима абсолютно не понимал, о чём идёт речь, но разговор поддерживал.
– Тогда к власти пришли дикие люди. А эти ведь обученные, некоторые даже в гарвардах. Но ошибка у тех и у этих одна.
– Какая?
– Глупость.
Я покапал на устрицу лимонным соком, всосал её в себя и запил вином.
– Минутку, – сказал Дима. – Уж чего-чего, а глупости у них нет. Один сплошной расчёт.
– Вот! – поднял я вверх указательный палец. – Вот этого я от тебя и добивался. Эти управленцы хороши только для себя. Обогатиться они обогатились, а всем остальным говорят: живите по средствам и на нефтедоллары не рассчитывайте. Самим мало.
– Доллары – это святое, – кивнул Дима. – Вы сами кем работаете?
Здесь я задумался. В прежние времена на подобные вопросы я отвечал без запинки: писателем. При советской власти это была хорошая профессия. Квартиры, дачи, машины, Дома творчества, гонорары, наконец. Однако в нынешней жизни власти предержащие писателей сначала опустили, а затем и вовсе произвели подмену понятия. Писателями стали называться не только домохозяйки с Рублёвки, но и бандиты, и проститутки, и олигархи. Осуществилась заветная мечта прежде гонимого графомана: о себе любимом теперь мог рассказать каждый, были бы деньги.
– Журналист, – сказал я.
– Угу, – хрюкнул в стаканчик Дима. – Деньжат хватает?
– Их даже Абрамовичу не хватает, – вздохнул я.
– Но раньше во Францию вы за устрицами не ездили, – подмигнул мне Дима.
Я понял, что опять сел в лужу. Причём в последнее время это стало происходить с пугающей частотой. Молодёжь ни в грош не ставила старика. Неужели и я был таким?
– Можно с вами сфотографироваться? – Катя смотрела на меня сверху вниз, и вид у неё был, как у вороны, собирающейся склюнуть червяка.
Пока я соображал, стоит мне с ними фотографировать или нет, девицы растолкали народ, сунули Диме в руки «мыльницу» и зажали меня в тиски. Наверное, сейчас я был похож на пленённого француза из «Войны и мира».
– Спасибо.
Девицы вновь принялись за устриц.
– Как она меня назвала: дяденькой или дедом? – спросил я Диму.
– Если присмотреться – дед, – сказал Дима, – но они же слепые.
Я проглотил и это.
– А ты кем служишь? – мрачно посмотрел я на Диму.
– Ветеринаром, – улыбнулся тот.
– Собачьим доктором? – не поверил я.
– И кошачьим тоже, – поднял стакан Дима. – Но самый интересный случай произошёл у меня с жеребцом.
– Кастрировал?
– Не совсем. В калмыцкой степи подрались два жеребца, один другому разодрал зубами морду, а у меня никакого обезболивающего. Хорошо, вспомнил совет старого коновала.
– Какой?
– Велел табунщикам притащить бревно, повалили жеребца, пережали бревном сонную артерию, два человека сели на бревно с одной стороны, два с другой. Жеребец отключился, я зашил рану. И ничего, выжил.
«А он наш пьяница, – подумал я. – В такой ситуации про бревно далеко не каждый вспомнит».
Рене подал мне вскрытую раковину с устрицей.
– Не пронесёт? – посмотрел я на Диму.
Тот пожал плечами. Я вздохнул и съел устрицу. В моём возрасте ко многим вещам уже следует относиться философски. Дожил до деда, и слава Богу.
– Как думаешь, не умыкнут француза? – кивнул я на Рене, которого тискали девицы.
– У нас устриц нет, – хмыкнул Дима.
– Зато девицы!
– Либо устрицы, либо девицы, – твёрдо сказал ветеринар. – Хотя они друг на друга похожи.
Это была интересная мысль. Но тут на террасе показалась жена Рене, и я понял, что никуда француз не денется, будет до конца своих дней выращивать устриц и вспоминать русских туристов. А молодёжь возьмёт новый след и пойдёт по нему в неизвестность.
– Напишете об этом? – повёл рукой вокруг себя Дима.
– Обязательно, – сказал я. – Картина будет называться «Устрицы под Сетом», и её героями станут пленённые французы и русские.
– Как у Толстого? – засмеялся Дима.
– Как у него. Но и Толстой не вывел формулу эликсира жизни.
– Что за эликсир?
– Их устрицы смешать с нашими девицами, и бессмертие обеспечено.
Мы чокнулись стаканчиками. Красный шар солнца медленно опускался в тёмно-синие воды моря. На самом деле формул эликсира жизни было много, но здесь, под Сетом, актуальна была именно эта.