инная цивилизация еще впереди: «Он всегда ощущал в этом зрелище нечто возвышенное, некий символ грядущего, к которому стремится героический народ, поистине готовый к великим свершениям, потому что по всей Мексике грохочут грузовики, везущие этих молодых строителей, а они стоят, прямые, горделивые, широко и уверенно расставив ноги, и ветер треплет на них штаны». Мексика Лаури не «фон», а полноправный художественный компонент книги; поэтому трагедия человека и общества, исследованная в романе, горька, но не безысходна.
Со страниц «У подножия вулкана» встает аллегорическая и в то же время чувственно-конкретная панорама земного ада, в котором бьется, терзается и страждет человеческая душа (отнюдь не произвольны в тексте книги частые ссылки на великое Дантово творенье). Повесть же «Лесная тропа к роднику», напротив, видение о земном рае, самое ясное и просветленное произведение Лаури.
Философский нигилизм во взглядах на предназначение человека во вселенной был чужд писателю. Его не коснулись модные экзистенциалистские поветрия, и даже в романе, где рок античной трагедии предстает современной историей и рушатся жизни, автор не ограничился одним лишь изничтожением тех ценностей, которые буржуазное миропонимание выдвигает в качестве единственно сущих и приличных человеку. «Ведь я, в конце концов, нелюдей ненавижу, а мерзость, ими творимую по образу и подобию их темного неуважения к земле», — со всей определенностью заявлено в по б ости, и сама эта повесть рассказывает о людях сильных, гордых и нежных, о прекрасном в жизни.
Стиль повествования, лексика, интонация, внутренний ритм периодов, метафоры — все в «Лесной тропе…» оставляет ощущение первозданной свежести и легкого головокружения, как после прогулки в сосновом бору. Повесть напоминает поэму в прозе или симфоническую картину. Конечно, музыкальное начало вообще свойственно письму Лаури, к тому же «рассказчик» в «Лесной троне…» — музыкант и композитор, и музыка присутствует в повести полноправно и самостоятельно (рассуждения о высоком искусстве джаза, о творчестве Стравинского, Шёнберга, Пуленка, Майо, о роллановском Жане-Кристофе). Но дело не только в этом. «Я… попытался написать о человеческом счастье в тонах патетических и высоко серьезных, предназначаемых обычно для катастроф и трагедий». Поэтому повесть воспринимается как величавый гимн многоликой красоте мира и жизни.
В общении с природой, среди простых рыбаков из небольшой замкнутой общины на океанском побережье Канады, «отрешась от уставов корыстного мира», мужчина и женщина, как некогда прародители Адам и Ева, словно впервые открывают для себя землю и заново ощущают непреложную ценность жизни во всех ее проявлениях. В XIX веке нечто подобное пережил знаменитый американец Генри Дэвид Торо, рассказавший в книге «Уолден, или Жизнь в лесу» (1854) о своем опыте приобщения к естественному существованию один на один с природой. Уже тогда, однако, «корыстный мир» давал о себе знать и под сенью уолденских лесов; точно так же не забывает он и о героях повести. Но каждый день, каждый час, прожитый ими вопреки «уставам» собственнической цивилизации, есть вызов этой цивилизации.
«Так ужасен и чужд земле стал ныне мир человеческий, что рождается ребенок в этот мир, в его людные Ливерпули, и за всю жизнь может не встретить никого, кто удосужился бы открыть ему глаза на простую красоту дождя над морем. И удивляться ли, что стихии, оседланные человеком лишь ради его алчности и на пагубу земле, — что сами эти стихии встают под человеком на дыбы?»
Не ради алчности, но ради полноты жизни, с открытым сердцем и удивленным взглядом приходят к природе герои Лаури, и природа к ним щедра, а стихии милостивы. Так они постигают великое таинство вселенной, когда все мироздание, от малой птахи до сонма созвездий, сливается с человеком и в человеке на вечных путях бытия.
Повесть проникнута истинным демократизмом, характерным для Лаури, и восторженным благоговением перед чудом жизни и мира. Гармонию жизни венчает любовь, высший для Лаури синтез земного и духовного. Когда в повести автор пишет о любви, связующей двоих, его стиль обретает завораживающую силу «Песни Песней», и жена канадского музыканта перевоплощается в легендарную Суламифь, ибо снова, как в давние библейские времена, мужчина смотрит на свою возлюбленную и ему открываются «глубины и течения женской души, ее нежность, ее сострадание, ее способность к радости и восторгу, ее печаль, веселье и сила женщины, и ее красота…».
Для персонажей Лаури любовь источник мужества в жизненных невзгодах и залог спасения. Но спасает она лишь тех, кто способен возвыситься душой до ее суровых обязательств. Консул малодушно бежит от любви Ивонны, от своей любви к ней и гибнет. Герои повести, напротив, находят в своем чувстве веру, стойкость и силу. Рассказы «Неустрашимый кораблик» и «Джин и златоцвет» этюды все о том же: о любви, равной человеку, возвышающей его над прозой меркантильного деляческого существования и питающей бескорыстие и жалость ко всему живому.
Главное действующее лицо в новеллах «Джин и златоцвет» и «Странное утешение, даруемое профессией», писатель Сигбьерн Уилдернесс, — фигура в каких-то моментах автобиографическая. Писатель предполагал ввести этот персонаж во все части эпопеи «Путешествие, которое длится вечно». Очевидно, Сигбьерн должен был как-то комментировать изображаемое, то есть взять на себя функции хора античной трагедии — функции, переданные в романе Ляруэлю.
Замысел остался невоплощенным, но, как можно судить по рассказу «Странное утешение…», Уилдернесс вполне подошел бы на роль комментатора. Ведь вся новелла, по существу, скорбный мартиролог писателей и поэтов, загубленных в свое время «обстоятельствами», а вернее, жестокосердием буржуа, глухих к прекрасному и к жизненной трагедии творцов прекрасного. Сигбьерн размышляет об их печальной судьбе, соотнося с ней свою собственную.
Подобно Уилдернессу, Малькольм Лаури не видел причин предаваться благодушному оптимизму, наблюдая за тем, что происходит в мире. То, что он наблюдал, его скорее ужасало. Но он видел не только страшное. Он писал о мерзостях, не забывая о величии человека. Он доверял истории.
Эпопею о мытарствах человеческой души в земном аду он хотел завершить на высокой, чистой ноте «Лесной тропы к роднику».
Он знал, что прозрачные родники не пересыхают: их питает земля.
«Могла бы душа, омытая там, очиститься от скверны или утолить свою жажду?» — вопрошал Джеффри Фермин из своего ада.
Да, утверждает Малькольм Лаури своими книгами. Да. Могла бы.
У подножия вулкана(Пер. с англ. В. Хинкиса)
Моей жене Марджери
В мире много сил великих, но сильнее человека нет в природе ничего. Мчится он, непобедимый, по волнам седого моря, сквозь ревущий ураган. Плугом взрывает он борозды вместе с работницей-лошадью, вечно терзая Праматери неутомимо рождающей лоно богини Земли.
Зверя хищного в дубраве, быстрых птиц и рыб, свободных обитательниц морей, силой мысли побеждая, уловляет он, раскинув им невидимую сеть. Горного зверя и дикого порабощает он хитростью, и на коня густогривого, и на быка непокорного он возлагает ярмо.
Создал речь и вольной мыслью овладел, подобный ветру, и законы начертал. И нашел приют под кровлей от губительных морозов, бурь осенних и дождей. Злой недуг он побеждает и грядущее предвидит, многомудрый человек. Только не спасется, только не избегнет смерти никогда.
И благословил я тогда естество пса и жабы, истинно, восхотел я приять естество пса или жеребца, ибо ведал, что не имут души, обреченной погибели через вековечное бремя Прегрешения или Ада, подобно душе моей. Но хотя я сие зрел, сие чувствовал и сим сокрушен был, безмерно печаль моя приумножилась, ибо сколь ни искал я в душе своей, но не находил там готовности обрести спасение.
«Чья жизнь в стремленьях вся прошла, того спасти мы можем».
1
Две горные гряды пересекают республику приблизительно с севера на юг, образуя меж собой множество долин и плоскогорий. На краю одной из таких долин, у подножия двух высоких вулканов, на высоте шести тысяч футов над уровнем моря приютился городок Куаунауак. Он расположен к югу от тропика Рака, а точнее говоря, близ девятнадцатой параллели, примерно на одной широте с островами Ревилья-Хихедо, что лежат к западу от него в Тихом океане, или, если проследить еще западнее, с южной оконечностью Гавайского архипелага, а к востоку — с портом Цукох на Атлантическом побережье полуострова Юкатан, у границы Британского Гондураса, или, гораздо восточнее, — с портом Джаггернаут в Индии, на берегу Бенгальского залива.
Город стоит на взгорье, обнесен высокими стенами, улицы и переулки его петлисты и запутанны, дороги извилисты. С севера сюда ведет великолепное шоссе, проложенное по американскому образцу, но оно теряется в тесных улочках, превращаясь в простую тропу средь горного бездорожья. В Куаунауаке восемнадцать церквей и пятьдесят семь питейных заведений. Среди прочих его достопримечательностей можно отметить поле для игры в гольф, не менее четырехсот общественных и частных плавательных бассейнов, питаемых неиссякаемыми горными родниками, а также множество роскошных отелей.
Отель «Казино де ла сельва» стоит еще выше города, на ближнем склоне, подле вокзала. Он выстроен вдали от шоссейной дороги, среди зелени садов, и украшен террасами, с которых открывается вид далеко на все стороны света. Царственное его великолепие исполнено скорбным духом померкшего блеска. Ныне казино уже не существует. Даже сыграть в кости на стакан вина здесь невозможно. Призраки разорившихся игроков витают повсюду. И никто не купается в превосходном бассейне. Трамплины цепенеют в унылом запустении. Спортивные площадки поросли травой. Лишь два теннисных корта от сезона к сезону содержатся в относительном порядке.