Чтобы попасть в утятник, достаточно было перешагнуть невысокую жиденькую изгородь из старых досок и жердей. Вдоль нее бегал костлявый хромой утенок и заглядывал в щели, ища выхода.
Волков нагнулся и схватил утенка. Он отчаянно затрепыхался, запищал; Волков усадил его удобнее, и тот замолчал.
Из сарая вышли мужчина и женщина. Женщина высыпала из ведер корм в корыто, и вокруг нее поднялось такое столпотворение, что казалось, ее собьют с ног. Утки лезли друг на друга, топтали слабых, опрокидывались.
Женщина — Галя разглядела, что это была молодая девка, плотная и краснощекая, — расталкивала уток ногами и продолжала наполнять корыта.
От крика у Гали заломило в висках. Видимо, утки были очень голодны. На всем пространстве утятника не виднелось ни травинки — лишь голая, выбитая земля в пуху и помете да кое-где пучками возвышалась крапива. Это была необыкновенная крапива: высокая, как конопля, с толстыми обглоданными стволами, она смахивала на молодые деревца.
Мужчина был низенький и худой, в потрепанном, выгоревшем костюме, и сам весь какой-то выгоревший, неприметный. На боку у него болтался фотоаппарат «Зоркий».
— Привезли тебе доярку, Иванов, вместо Денисовой, — сказал Волков. — Вот хорошая девочка, не обижайте ее.
— Мы никого не обижаем, — сказал Иванов.
— В первую очередь себя.
— Нас, Сергей Сергеевич, уж больше и обидеть нельзя.
— Так, начал прибедняться.
— Молотилку забрали? Шиферу не дали? Резину у вас год прошу!
— Ладно, сколько уток сегодня сдаешь?
— Тысячу. Больше не берут.
— А мог бы сдать?
— Пять тысяч хоть сейчас и через неделю пять. Все забито.
— Мистика какая-то! — с сердцем повернулся Волков к Гале. — Утки готовы, тысячи уток, народ ждет, а убить и ободрать некому. Комбинат мал, не принимает.
— Вы там покричали бы в обкоме, — сказал Иванов.
— Что обком — они все знают. Строители подводят.
— Строители завсегда подводят, — согласился Иванов, тоже обращаясь к Гале, потому что она добросовестно слушала. — Вот смотрите, обещали новый комбинат в январе. Сейчас уж лето. Ну? Это ж кричать надо, это ж их спросить надо: почему?
— Заслушивали их на бюро, — сказал Волков. — Строители готовы бы сдать, но их плохо снабжают. Нет стройматериалов и тому подобное…
— Значит, снабженцы виноваты! — воскликнул Иванов.
— Снабженцы сваливают на совнархоз.
— Так-так, совнархоз во всем виноват! — иронически покачал головой Иванов.
— Да нет же, — улыбнулся Волков, — совнархоз жалуется на Госплан, а Госплан на Госбанк.
— В таком случае господь бог во всем виноват, он один — и больше никто, — развел руками Иванов. — Только куда мне уток девать?
— Ладно, не нервничай. Было бы что, а куда девать — найдем.
— Пока найдем, у меня каждый день десятки дохнут.
— Отчего?
— Черт их знает, много слишком, затаптывают слабых, калечатся. От голода. Не было рассчитано такую ораву кормить. Сказано — по достижении трех килограммов сдавать. А у меня они по месяцу такие бегают. И лишнюю машину комбикорма жрут. Это что — хозяйственно?
Волков задумчиво чесал шейку утенка, который сидел у него на руках; утенок пригрелся и закрыл глаза.
— Сооружай клетки и гони уток на базар.
— Давно бы так.
— Я скажу Воробьеву!
— Надо спасаться!
— И по этому случаю нас сфотографируй. Научился?
— Из тридцати шести шесть получаются.
— Давай сними нас шесть раз — один снимок как раз получится.
— Снять-то я могу… — пробормотал Иванов неуверенно, открывая футляр.
— Подумать только, какой кадр. Сюда бы самого Бальтерманца из «Огонька». Тридцать тысяч уток, и на горизонте недостроенный комбинат. Давай с Людмилой. Людмила!
— Ау! — откликнулась девушка с ведрами.
— Иди сниматься.
— Бя-гу! — Она побежала, на ходу снимая платок.
— Вот обезьяны, любят сниматься! — вздохнул Иванов. — Хлебом не корми…
— Тебя утки еще не съели? — весело спросил Волков Людмилу.
— Уж съели! Я их сама съем, я девка бядовая.
— Ты вот зачем у Марии мужа отбила и не отдаешь обратно?
— Пущай отберет, я разве дяржу?
— Не стыдно тебе? Мария небось плачет.
— Пущай плачет. И так попользовалась, будя, теперь мое время.
— Вот так они рассуждают, — вздохнул Иванов. — Справься с ними!
— Уж вы-то рассуждаете! — накинулась на него Людмила. — Умные такие больно! А мне что, прикажете век с вашими утками сидеть, свету не видать? На все село женихов — один Костька, у меня года идуть. Не хочу сидеть в девках!
— Ну, ну, потише! — прикрикнул Волков, нахмурясь. — Вот заставим тебя отчитаться перед комсомольской организацией.
— А я не комсомолка!
— Вот поговорите с ними, — уныло сказал Пианов.
— У Марии ребенок будет, — сказал Волков. — Поймешь ее, когда у тебя тоже будет и он тебя бросит.
— Коль найдет лучше, пущай бросает! А мне и то лучше, чем ничего. Я бядовая, не пропаду.
— Что-то ты слишком бядовая.
— А бядовым только и житье.
— На что он тебе сдался, дурья башка? Он же пьет, как сукин сын.
— А я ему еще подолью, за то и любит.
— Тьфу! — вдруг тонко и сердито плюнул Степка.
— Ты че-го плюес-си? — возмутилась Людмила. — Ты, что ли, меня возьмешь? Ну? Кто меня возьмет? Нечего плеваться!
Она повернулась и ушла, сердито громыхая ведром.
Волков подумал и опустил на землю сидевшего у него утенка. Тот заковылял, жалко вспархивая крыльцами, к корыту, но там уже ничего не было, и его только потолкали, сбили с ног, он затрепыхался, полез, его опять сбили, он поднялся и отковылял в сторону.
— Этот не жилец, — сказал Волков.
— Нет, — подтвердил бригадир.
— Ты с ней построже.
— Что ей сделаешь? Школу бросила, мать хворая — не ходит, бабка старая. Одна всех кормит. А девка в соку… Слышит, как другие живут. Каждый хочет жить.
— Смотря, знаешь, как жить.
— Все это очень верно. Особенно если над вами не каплет. Оно к корыту не протолкаешься — не проживешь.
— Спрячь свой аппарат, все равно карточек не сделаешь, — раздраженно сказал Волков. — Тоже философ объявился!.. Идемте в коровник. Еще невест посмотрим.
Он засопел и решительно пошел прочь.
В этот момент Людмила показалась из дверей сарая с полными ведрами. Она насмешливо посмотрела на мужчин и с сердцем вывернула ведра в корыта. Поднялась новая утиная свалка. Людмила расшвыряла уток и вдруг запела — громко, сильно, каким-то необыкновенным, великолепным голосом:
Прощайте, глазки голубые,
Прощайте, русы волоса!..
— Эй, Людмила! — сказал Волков строго. — Доиграешься. Много себе позволяешь, понятно?
— Отстаньте вы, начальник, — зло сказала Людмила. — Знаете одно — ездить-кататься да ялик чесать. Ну, судите меня, ну, стреляйте! Дармоеды, трепачи несчастные!
Она хлопнула дверью, и из сарая опять донеслась ее песня:
Прощайте, кудри навитые,
Прощай, любимый, навсегда!..
— Она что у тебя, в самом деле с ночи до ночи? — строго спросил Волков.
— Зачем? Кузьминична сменяет с четырех часов.
— Распустился народ у вас, — мрачно сказал Волков. — Плохо, что у вас коммунистов всего двое, даже организации нет… Горлопаны всякие…
Видно, его душили обида и злость, ему хотелось доругаться, но он старался не подавать виду.
— Работает она, надо сказать, честно, — пробормотал Иванов.
— А как насчет воровства? Уток не воруют?
— Вот чего нет, того нет, — сказал Иванов. — Уток не воруют.
5
Пониже утиного пруда находился другой — просто пруд, сделанный словно по заказу старомодного художника, весь в лилиях, обросший ивами, роскошный и томный.
Впрочем, он потихоньку погибал: мутная зеленая вода из утиного пруда непрерывно текла сюда по цементной трубе и заражала его.
Над этим прудом, на бугре, стоял коровник.
Это было длинное кирпичное здание, крытое, однако, соломой. Ворота его были распахнуты и зияли чернотой, как беззубый рот. На крыше из соломы росли стебли ржи. На спуске к пруду стояла изгородь из жердей, отделявшая загон, где земля была черная, липкая, перемешанная с навозом.
Видимо, когда-то строители намеревались отгрохать коровник по всем правилам. Размахнулись они широко, вывели коробку, положили перекрытия с рельсом для подвесной дороги — и тут исчерпалась смета. Работы прекратились, и сооружение было законсервировано.
Коробка стояла несколько лет, поливаемая дождями и обдуваемая ветрами, потихоньку разрушалась, и после укрупнения новый председатель махнул рукой, велел навесить кое-как сколоченные ворота, навалить на потолок стог соломы — и так это славное сооружение, минуя полосу расцвета, сразу перешагнуло из своего рождения в упадок.
Это было странно и нелогично. Все равно как если бы накануне пуска Братскую ГЭС законсервировали по причине исчерпания сметы, потом она долго стояла, а потом новый начальник приспособил бы ее под водяную мельницу. Так и рудневский коровник, вместо того чтобы стать прекрасным механизированным и современным сооружением животноводства, оказался просто скверным хлевом.
Спору нет, явление исключительное, и статистически, может, таких коровников совсем немного. Но рудневским коровам от этого не было легче: они ни разбираются в статистике.
Мужчины и Галя пошли вдоль коровника, и Степка сказал:
— Пойду еще искупнусь, ладно?
Он отделился и запрыгал вниз, взбивая ботинками облачка пыли, снимая на ходу рубашку.
Тут Гале стало по-настоящему жарко, она почувствовала себя неважно. А вид коровника нагнал на нее что-то близкое к тоске.
За коровником оказались люди и стояла машина-цистерна с надписью «Молоко». Женщина в соломенной шляпе ругалась с шофером. Она упрекала его за то, что приехал поздно: молоко уже могло прокиснуть.
Молоко стояло здесь же на солнцепеке в больших помятых бидонах; было странно, почему оно ждало машину именно на солнцепеке. Машина гудела: шофер втыкал в бидоны толстый шланг, а через него молоко всасывалось в цистерну.