Айшат он рассмотрел среди других девчонок аула первым. Гораздо раньше, чем Салман. Теперь он следил не за мальчишеской возней сверстников, а за гибкой фигуркой, перебегавшей с хворостом или кувшином по камням. Однажды, поскользнувшись на росистой траве и едва не уронив кувшин на землю, Айшат даже улыбнулась Дуте. Надежда заскочила юрким зверьком в его душу. Дута сжег в очаге деревянный костыль и решил, что будет с этого дня ходить без него. Ведь когда идешь по горам, ровной походки все равно не получится, а раз так – разве не все ли равно, хромой ты или нет. Это если ходить по горам…
Но так прыгать, как Салман Бейбулатов, он не мог. А Салман уже прыгнул… Дута видел, как Айшат с Салманом уже шли рядом от реки. Он нес ее кувшин, и смех ее был подобен журчанию чистой струи. Дута видел, как соприкасается их одежда, и юркий зверек надежды вы-скочил из его души, наверное, навсегда.
И вот война… О! Он благодарен этой войне, которая поменяла все сразу, волшебным образом. Его соперник, молодой и красивый, первый жених в окрестных аулах, был отправлен на фронт. Теперь у Салмана только одна невеста – смерть, которая, может, уже приметила себе джигита в супружеское ложе. Теперь Дута – первый жених в родных горах, не только на коне, но и на своей кривой ноге. Как же тут не благодарить Аллаха за войну, за германскую армию, которая стоит уже на пороге Кавказа? К тому же была у Дуты еще тайна. Только – не его одного тайна…
– Что с тобой, Айшат? – спросила Маша Саадаева. – Что ты замолчала? А! Дута Эдиев. Так и что такого? Несчастный парень. Инвалид. Даже не может пойти на фронт, защищать свою Родину от врага. Звала его к нам на конезавод. Говорю, никто так не знает лошадей, как ты, а он только улыбается, щурится так недобро и ничего не отвечает. Ты, кажется, ему нравишься? Может, поговоришь с ним? Пусть идет к нам работать. Хотя вряд ли. Странный он. То на коне умчится в долину, скачет, как дикий, и орет во все горло, то уйдет в горы с мешком и не видно его неделями. Куда это он все уходит? Ты не знаешь?..
В бригаде помимо нее были оператор и администратор. Айсет – босс. Потому как в бригаде – журналист за главного. Однако с оператором могли быть проблемы. В прежней своей бригаде он был неформальным лидером. Его звали Тенгиз. Он был наполовину грузин, но по-грузински знал только «гамарджоба» да «диди дзудзуэби».
Тенгиз был коренным москвичом и являл собой ходячий пример нереализовавшейся грузинской амбициозности. Отец, которому Тенгиз был обязан своими именем и внешностью, растворился где-то в самых ранних детских воспоминаниях. Мама рассказывала, что он торговал в Москве американскими джинсами подпольного абхазского производства. Из университета, с журфака МГУ, Тенгиз вылетел с первого курса. Но от армии помогла отмазаться грузинская родня, едва признававшая его: мать Тенгиза не была расписана с Шалвой Гиевичем. Прибился к телевидению. Кое-как выучился на оператора. И везде, в любой бригаде, пытался руководить, генетически, по-грузински полагая, что женщина, пусть и дипломированный журналист, управлять процессом делания репортажа не может…
Живя в снятой дешевой однокомнатной квартирке, не имея машины и других атрибутов роскошной жизни, он ненавидел и презирал все человечество. У него не было и тени сомнения в том, что на небесах была по отношению к нему совершена какая-то досадная канцелярская ошибка, в результате которой ему здесь, на земле, не досталось положенных по факту рождения машин, квартир и загородных домов…
Администратором – толстой, но очень проворной девахой Ленкой Пьянцух – Тенгиз пытался помыкать, постоянно ее попрекая полнотой и общей корявостью фигуры, дескать, на ее месте должна была бы быть стройная фотомодель, призванная не только радовать эстетически, но и порою бесплатно, по служебной необходимости, расслаблять его напряженные чресла.
Ленка не обращала на него никакого внимания. Она добросовестно всюду бегала и повсюду поспевала – доставала билеты, заказывала гостиницы, дозванивалась до секретарей, договаривалась об интервью, ловила такси…
Тенгиза, разумеется, предупредили, кто такая Айсет и откуда она взялась. Поэтому он избавил ее от глупых сексуальных намеков, зато сразу сделал несколько предложений профессионального свойства.
– Они хотят репортажей по чеченской теме? – с ходу начал Тенгиз, едва их представили друг другу. – Я знаю, какой классный репортаж можно сделать, никуда не выезжая, здесь, в Москве… Едем в Бутово, там я знаю гаражи, которые чечены держат, снимем репортаж, как власти столицы не дают развернуться малому бизнесу, притесняют предпринимателей по национальному признаку. Не дают ребятам землю под новые гаражи и боксы…
Однако у Айсет хватило ума прежде, чем мчаться в Бутово и встречаться с тамошней авторемонтной мафией чеченского происхождения, поговорить на эту тему с отцом.
– Ни на кого там мэрия не давит, – сказал отец. – Я знаю, там Аслахан и Ахмет Гаджиевы автостоянки и гаражи держат. Но конфликт там у них не с мэрией, а с долгопрудненскими и с солнцевскими. Все хотят новый кусок территории за МКАДом… Солнцевские надумали там гипермаркет построить, долгопрудненские – торговую базу, пиленым лесом и сборными дачными домиками торговать… За теми и за другими силовые ведомства, только разные… Не получится у тебя с репортажем. Только репутацию себе подмочишь…
Тему для первого репортажа подбросила Астрид.
– Поезжайте в Ингушетию, – сказала она, попутно не забыв приклеить улыбку, – снимите серию репортажей о положении беженцев, как их вынуждают вернуться в Чечню, как угрожают лишить пенсий и пособий, как не дают продовольственной помощи, принуждая покидать лагеря, в общем, на месте разберетесь, сообразите, что к чему…
Айсет было разволновалась, справится ли? Позвонила отцу.
– Ты ничего не бойся, дочка, – сказал отец, – тебя встретят наши родственники, и все будет хорошо…
В Назрани Айсет воочию убедилась во всемогуществе понятия «родственники».
Их встретили в аэропорту, подогнав машины к самому трапу самолета. Саму Айсет повезли в головном «мерседесе», а Тенгиза с Ленкой Пьянцух посадили в белую «Волгу». Назранская милиция по всему маршруту движения становилась «смирно» и отдавала им честь.
Тенгиза с Ленкой поселили в лучшей гостинице города, без церемоний, предварительно вытряхнув из номеров «люкс» каких-то не шибко важных иностранцев. Айсет же сразу отвезли в дом к двоюродному дяде Руслану, про существование которого она узнала от отца только перед самым вылетом из Москвы.
Дядя Руслан был здесь каким-то республиканским министром и заведовал всеми деньгами, отпускаемыми на строительство по федеральным программам. Дом у дяди Руслана был трехэтажный. Большой. Окруженный высоким кирпичным забором, с улицы он казался маленьким – только одна крыша виднелась с проезжей части.
Однако это был хорошо продуманный оптический обман, так как архитектор точно рассчитал глубину, на которую он отнес строение в сад, подальше от отгороженной забором дороги. Таким образом, с улицы, из-за крон высоких плодовых деревьев, был виден только кусочек крыши…
– Мне нравится ваш дом, дядя Руслан, – сказала Айсет, когда, переодевшись, спустилась к накрытому на веранде столу.
А дяде понравилась ее подсмотренная в Лондоне манера одеваться – юбка поверх джинсов, зеленый платок хиджаб, накрученный вокруг головы и глухо закрывающий шею.
– Ты молишься, как положено? – спросил дядя.
– Я хожу в мечеть по праздникам, – уклончиво ответила Айсет.
– Молиться надо пять раз в день, – назидательно сказал дядя и, погладив воображаемую бороду, улыбнулся. – Я тебя помню совсем-совсем маленькой, когда ты родилась…
Дядя все и организовал.
На следующий день с утра за Тенгизом и за Ленкой заехала закрепленная за ними министерская «Волга». Айсет с двумя дядиными охранниками ехала в «мерседесе», оснащенном кондиционером.
До лагеря было минут сорок езды.
Дядя обо всем договорился, и в лагере их встретили, как самое высокое начальство из какого-нибудь Европарламента или международной комиссии по правам человека.
В лагере было пыльно, грязно и отвратительно пахло хлоркой, которой из опасения болезней засыпали помойки и общественные туа-леты.
Айсет зашла в такой туалет и ужаснулась…
– Тенгиз, мы, пожалуй, начнем снимать с этих помоек и с туалетов, – сказала она, в грустной задумчивости наблюдая за тем, как ее оператор распаковывает видавший виды, со всех боков обшарпанный «Бетакам»…
Она раскрыла на коленках свой ноутбук и принялась писать текст, который только что пришел ей на ум…
– Изображение и звук, которые принимают ваши телевизоры, не в силах передать тех запахов, которыми пропитаны каждый квадратный метр этой территории, территории, где уже четыре года живут люди, вынужденные покинуть свои дома и бежать сюда от войны…
Их группу сразу обступили женщины. На лицах женщин были нарисованы привычно-показные страдания. Айсет видела такие нарисованные страдания каждый раз, когда выходила из метро на Лестер-сквер или на Кромвель-роуд… «Фуд, фуд, мани фор фуд…» – там, в Англии, ныли такие же женщины с нарисованными на лицах страданиями.
Только здесь они ныли не по-английски, а по-русски.
По-русски, потому что Айсет, в общем, чеченского не знала, как не знали по-чеченски ни Тенгиз, ни Ленка Пьянцух.
Женщины ныли хором.
Вперед они выставляли полуголых детишек. Детишки натужно и явно заученно кашляли, изображая запущенный бронхит. В школе они бы явно получили освобождение от занятий по физкультуре…
Айсет дала Тенгизу команду снимать.
Тенгиз дело знал и снимал на всякий случай – все и вся.
Потом из снятого можно будет навырезать и намонтировать то, что надо для эфира. Лишнего материала никогда не бывает – это правило Тенгиз знал хорошо.
Айсет совала микрофон то одной женщине, то другой, и все они заученно, плаксивыми голосами, говорили одно и то же – что продовольственная помощь поступает нерегулярно, что хлеб бывает не каждый день, что дети болеют, и что, самое главное, – их всех гонят отсюда назад, в Чечню, грозя совсем перестать снабжать и хлебом, и лекарствами. А в Чечне война… А руководство федералов лжет, что в Чечне им дадут мирно жить и строить дома… А дети болеют и четвертый год не ходят в школу… Дети кашляли и черными глазами глядели на Айсет, как, наверное, с земли наверх глядят на небо люди, когда им плохо…