У самого берега трое младших детей под присмотром нянь играли с ведёрками и совочками.
Няня Ветторе носила простой хлопчатобумажный сарафан, а вот Зира с Форикой разоделись в выходные блузки с длинными рукавами, юбки до щиколоток и платки: как и все, кто родился на острове, они никак не могли понять страсть приезжих купальщиков к солнцу и морю.
– Как будто не знают, что в море вода солёная, – говорили они презрительно, когда отдыхающие не могли их услышать.
Саверио и братья Ветторе с дикими воплями прыгали с борта яхты, Лопесы отправились навестить компанию под соседними зонтиками.
Лалага и Ирен плескались на мелководье, прямо у устья солоноватого ручейка, стекавшего с дюн.
– Значит, говоришь, не стоит приставать? – спросила Лалага нерешительно, подразумевая, естественно, «приставать к Тильде».
– Нет, совсем наоборот. Слушай, если ты будешь настаивать, только всё испортишь. Имей терпение: это займёт всего несколько дней. Но ты должна быть готова, когда она к тебе обратится.
– А если нет?
– Да быть такого не может. Это просто вопрос времени.
Глава шестая
Но время шло, а Тильда, похоже, не страдала ни от скуки, ни от одиночества.
В компании она говорила мало и, когда могла, старалась остаться одна, однако, к большому удивлению Лалаги и Ирен, не казалась грустной и, что ещё более странно, очень заботилась о своём внешнем виде. Она проводила долгие часы перед зеркалом, пробуя новые причёски и меняя их три-четыре раза в день, старательно подбирала аксессуары в цвет одежды. И каждый день после обеда вместо того, чтобы пойти подремать в спальню или хотя бы спрятаться в тень, как это делали Лалага с Ирен, выходила на прогулку под палящим солнцем.
Как и следовало ожидать, и на пляже, и в деревне вокруг неё начали крутиться не только мальчишки-ровесники, но и ребята постарше. Впрочем, Тильда не соизволила обратить на них внимание. А когда Серджо Ладо однажды настоял на том, чтобы сопровождать её во время послеобеденной прогулки, она вообще вела себя так, словно он придурок и отпетый хулиган.
– Не смей больше за мной ходить! Хотя... знаешь, что? Не смей даже заговаривать!
Бедняга Серджо! Вот же досада: до сих пор он считался самым очаровательным и неотразимым сердцеедом, настоящим Порфирио Рубиросой[3] Серпентарии!
О том, чтобы прогуляться во второй половине дня на яхте с тётей или кем-то из детей, Тильда даже и слышать не хотела.
– Мне хватает двух переходов в день, до вашего Конского лимана и обратно, – заявила она.
Согласно неписаному закону, прогулки под парусом во второй половине дня не считались для отдыхающих обязательными. Кое-кто из них, особенно взрослые, после сиесты предпочитал порыбачить на пристани, другие занимали себя бесконечными карточными играми на террасе бара Карлетто, где благодаря камышовой крыше и заросшей виноградом перголе было прохладно.
Страдавшая морской болезнью Лалага и без того приносила большую жертву в виде ежедневного путешествия из Портосальво до пляжа и обратно. Отчасти это компенсировалось удовольствием от купания в чистейшем море, но всё-таки жертва есть жертва, поэтому от послеобеденных прогулок на яхте она с самого детства была освобождена. Так что и племяннице синьора Пау не могла запрещать оставаться дома после обеда.
Но Тильда так ни разу и не присоединилась ни к вылазкам двоюродной сестры и её подруги, ни к их играм на улицах Портосальво или во внутреннем дворике бара, и после нескольких дней возбуждения Лалага совсем опустила руки: видимо, надеждам не суждено было сбыться.
– Она не хочет иметь со мной ничего общего, не могу же я её заставлять, – жаловалась она Ирен.
Глава седьмая
Теперь, когда Лалага потеряла всякую надежду привлечь внимание кузины, подруги вернулись к обычной жизни. И, поскольку близилось шестое июля, они решили отпраздновать день рождения Анджелины.
Зира и Форика считали празднование дня рождения давно умершей женщины безумием, а то и святотатством. Но Ирен смотрела на это по-другому:
– День рождения – это же всё равно что именины. Сами знаете, в церкви чуть ли не ежедневно отмечают именины какого-нибудь святого! А ведь святые поголовно покойники.
– Ваша Анджелина – никакая не святая!
– А кто это может знать? На могиле написано: «ярким примером жертвенности и добродетели». Если уж даже после этого она не попала на небо...
Лалага сильно сомневалась, существует ли рай на самом деле, и эти сомнения были связаны не с тем, заслуживала ли его Анджелина, а с той жизнью или, скорее, существованием, которое влачат мёртвые.
С самого «удочерения» она частенько задавалась вопросом, в курсе ли бедняжка-покойница всего этого внимания: уборки надгробия, свежих цветов, молитв, празднований дней рождения... Знает ли она, что происходит на свете? Существует ли где-то, в какой-нибудь невидимой форме, не имея тела, но обладая сознанием, позволяющим ей видеть и слышать? А то легко сказать: «рай»... Но если тело Анжелины, тлеющее в старой могиле, так до сих пор и не обрело воскрешения (а оно, как известно, произойдёт только после конца света, в день Страшного суда), то ни глаз, ни ушей у неё больше нет. И как же тогда она видит и слышит?
Вот матушка Эфизия в тот день, когда Аврора Леччис плакала по только что умершей бабушке, всё ворчала:
– Ну-ка, прекрати! Она же смотрит на тебя и, конечно, ужасно сердится.
А сидевшая за соседней партой Лалага вдруг подумала: «Если она смотрит, то, значит, видит и меня тоже?» От этой мысли ей стало нехорошо. И потом, когда она думала о мёртвых, ей не давал покоя ещё один вопрос: что же конкретно они ощущали? Могли только видеть и слышать – или чувствовали тепло и холод, вкус и запах? Запах – наверняка, иначе какой смысл приносить на могилу цветы и окуривать её ладаном на похоронах? Но если покойники чувствуют запахи, они должны чувствовать и вонь гниющих цветов, и даже запах своего разлагающегося тела. Ужасное, должно быть, ощущение!
Взрослые, если она их спрашивала, вместо ответа только ругались: «Ты что такое удумала? Вот же извращённый ум у этой девчонки!» Оставалось обсуждать животрепещущую тему с Ирен, а та сразу принималась фонтанировать другими вопросами. Например, когда обе они умрут, что бы она предпочла: чтобы случилась всемирная катастрофа, и мир был уничтожен, – или чтобы он продолжал существовать без них?
Этой дилеммы они пока так и не решили окончательно, склоняясь то в одну, то в другую сторону. Но одно подруги знали точно: Пиладе и Анджелина наверняка не смогут ничего выбрать, потому что мир уже существует после их смерти и разрешения у них не спрашивает.
Глава восьмая
Так или иначе, чтобы успокоить религиозные терзания нянь, после обеда две подруги открыли праздник торжественным шествием. Стояла жара, солнце палило изо всех сил, потому что была всего половина четвёртого. Но они выбрали именно это время, чтобы не встретить взрослых, которые могли бы посмеяться над ними или отпустить парочку саркастических комментариев.
Однако поскольку вдвоём составить хорошую процессию невозможно, пришлось пригласить близнецов с их нянями и Шанталь: в тот день они как раз собирались провести вместе сиесту и вместе же сбежали через окно. По дороге к процессии пристроились несколько малышей из Портосальво и две собаки, Гром и Молния, но их оставили за воротами кладбища, привязав к дереву.
Ирен несла букет цветов, а Лалага – праздничный торт, приготовленный Лугией в обмен на добрую сотню комплиментов и торжественное обещание перекусить им во время прогулки до Волчьей бухты. По правде говоря, это был пропитанный ликёром «Алкермес» бисквитный пирог, в который Лалага воткнула шестнадцать свечек.
Если быть совсем точным, то Анджелине, доживи она до этого дня, исполнилось бы сто шестьдесят, но все присутствующие удовлетворились и меньшим количеством:
– Будем считать, что каждая свечка идёт за десять.
Ветер на кладбище оказался таким сильным, что пришлось поставить торт на землю у ограды и укрыть его юбками двух нянь, иначе свечи зажечь никому не удавалось.
– Кто задует? – с надеждой спросила Шанталь, уже готовая глубоко вдохнуть: как и все малыши, она с трудом сдерживалась при виде горящих свечей.
– Душа Анджелины, – ответила Ирен намеренно низким голосом, чтобы напугать детей, и вынесла пирог из импровизированного укрытия.
Правда, налетевший ветер не только погасил пламя шестнадцати свечек, как это и было задумано, – он выхватил из рук и сам бисквит, подняв его в воздух и унеся далеко за ограду кладбища. Участники шествия завизжали, а Лагага выскочила за ворота и бросилась догонять пирог.
Но только она углубилась в миртово-фисташковые заросли, как вдруг увидела, что сквозь густую листву движется что-то белое. На мгновение кровь застыла у неё в жилах при мысли, что призрак Анджелины всё-таки явился. Но ещё сильнее она испугалась, узнав кружевную блузку Тильды. Что кузина делает так далеко от дома? Просто гуляет в одиночестве? Тогда зачем прячется? Может, она следила за ними? Шпионила? Все эти мысли пронеслись в голове Лалаги за какие-то доли секунды. Неужели Тильда наблюдала за их шествием? И теперь засмеёт её, а то и вовсе станет презирать, считая соплячкой, играющей с малышами в детские игры?
Она неуверенно остановилась. Тильда тоже остановилась, но, узнав кузину, снова двинулась вперёд.
– Слава богу, это ты. Больше никого не видела? – произнесла она, слегка запыхавшись. Лалага удивлённо покачала головой. Тильда двинулась дальше. – Слушай, пообещай не рассказывать, что меня здесь встретила.
– Зачем это?
– Никому, поняла? Пообещай! А там кто? – подозрительно спросила Тильда, кивнув в сторону ворот кладбища.
– Зира, Форика, Ирен...
– Им тоже не говори.
Лалага не понимала, что происходит. Все знали, что кузина каждый день гуляла за околицей. Почему бы не пройтись и в сторону кладбища? Какая разница, куда ходить?