– Я? – спросила я. – Да какой я могу выкинуть номер?
– Это хорошо, потому что люди тут никчемные. Воруют при любой возможности. А здесь никто такого не терпит. И мы не терпим.
– К воровству – терпения ноль.
– Я согласна. Полностью. Ноль терпения. Ни крошечки.
– Что еще за крошечки?
– Неважно. Просто с языка слетело. Ноль терпения.
– Правильно говоришь: ноль терпения. Хорошо, что ты это понимаешь, а то какая-то гребаная крыса спиздила почти всю еду из последней доставки! Представляешь! И пустую упаковку оставила, чтоб поиздеваться над людьми.
– Оскорбить их.
– Прям в лицо наплевать. Такое никто терпеть не будет.
– Она ксендзу отсосала и схуярила весь товар!
Мариолька посмотрела на меня с изумлением.
– Здесь еще не бывало такой шлюхи! – подхватила Фляжка. – Я в шоке, а ведь раньше это была приличная тюрьма!
Лучше было бы промолчать, но человеку свойственно ошибаться. Было уже поздно что-то менять. Тяжелая обстановка плохо повлияла на меня. Я перестала развиваться.
– Тоже мне, святоши нашлись! – возмущенно воскликнула я. – А вы не подумали, что, возможно, она просто была голодная!
– Да ладно? – ответила Фляжка. – Никто не может сожрать столько за раз! Она Годзилла, что ли?!
– Мы не можем это так оставить, – заключила Мариолька. – Передачки только раз в неделю. Посылка раз в месяц до пяти килограммов. Даже из обычного не все можно достать, не говоря уже о запрещенке. К тому же нельзя: если хоть раз дадим слабину, нас все будут грабить. Наказание должно быть показательным. Профилактическим.
– Может быть, еще и без права на защиту? – решила уточнить я.
– Конечно без. А то еще выкрутится.
– Сука должна страдать!
На всякий случай я старалась не встречаться взглядом с Мариолькой и Фляжкой, чтобы не выдать своего страха.
– Почему ты так смотришь? – спросила Мариолька.
– И глаза выпучила? – добавила Фляжка.
– Мы же ее не убьем.
– Смысла в этом нет.
– Мы ее побьем и изуродуем. Не напрягаясь. Стандартно.
Я машинально схватилась за лицо.
– Ай… – вырвалось. – Как вы ее изуродуете?
– Явно краше не станет. Есть много вариантов. Но лучше что-то простое, классическое и недорогое. Например, жуткий шрам.
– Сумасшедшие баландёрши и так ей отлично наваляют. Они могут глаз ложкой выколупать.
– Правда? – спросила я. – В это трудно поверить. Это, кажется, непросто.
– Они талантливые девочки. Поверь.
Почему-то мне стало зябко, и я затосковала по дому.
В этом маленьком помещении время тянулось невероятно долго. Идти было некуда. Даже если бы я хотела куда-то пойти. Я выбрала пятно краски на стене и смотрела на него, пытаясь придать ему какие-то знакомые очертания из внешнего мира.
Через некоторое время звякнул глазок, заскрежетал ключ, и дверь открылась.
– Вильконьская, – вызвала Надзирательница. – К старшему воспитателю!
– К Моисею? – спросила Фляжка.
– Вас не касается, – ответила Надзирательница.
– Почему именно к Моисею? – спросила я. – Он что, такой старый?
– Мы его так называем, – ответила Мариолька, – потому что за ним любая в огонь и в воду пойдет.
– Глупости.
У Надзирательницы все еще была перевязана рука. Видимо, укусы на ней заживали плохо.
– Вильконьская, на выход, – сказала она. – Я тут целый день ждать не буду.
Я вышла в коридор. Я впереди, она за мной.
– Я рада, что вы не стали распространяться об этом незначительном инциденте, произошедшем в самом начале нашего знакомства.
Мы обе посмотрели на ее перевязанную руку.
– Незначительный инцидент? – повторила она. – Вы вели себя как животное. И получили предупреждение, за которым может последовать наказание. Прокурор, ведущий ваше дело, проинформирован о случившемся. Он может попросить ужесточить приговор.
И так, мило беседуя, мы добрались до кабинета старшего воспитателя.
Я думала о том, как, должно быть, изголодались женщины, запертые в камерах, по мужчинам, раз им так понравился этот воспитатель. Я исходила из того, что он мог не отличаться красотой и что они преувеличили его достоинства. Что тут скажешь. После долгого пребывания в тюрьме их вкусы выглядели жалкими, хотя и вполне объяснимыми.
Надзирательница постучала и открыла дверь.
– Пожалуйста, заходите, – обратилась она ко мне.
Я так и сделала.
Ну что ж. Я не ошиблась. Мифологизированный сердцеед, кумир отделения на самом деле оказался коротышкой, не выше метра шестидесяти, одетым в совершенно лишавший его мужественности халат. И как будто этого было недостаточно, он как раз драил пол в собственном кабинете, стоя на коленях. Когда он поднялся, то посмотрел на меня мутным взглядом. Лицо у него было старое, дряблое, усталое, с сильно поредевшей и слишком отросшей щетиной. Ничего необычного, даже для тюремных условий. Влюбиться в такого невозможно, будь я даже распутной племянницей рядового депутата.
– Здравствуйте, пани Вильконьская, – внезапно раздался голос позади.
Он прозвучал как тяжелый медный колокол, от которого все мое тело пришло в резонанс. Я повернулась к нему и еле устояла, так у меня подкосились ноги.
В кресле за столом сидел полубог-получеловек с лицом Збигнева Водецкого[2].
– Садитесь, – сказал он, и мне показалось, что он поет мне со сцены в Ополе[3].
– А-а-а… – только и смогла я могла ответить.
– Благодарю вас. – Он повернулся, как оказалось, к женщине в халате, которая только что закончила мыть пол.
Она кивнула и ушла.
Я же, шатаясь, прошла несколько шагов и опустилась на стул напротив него.
Как же он был красив! Массивная, широкая челюсть, орлиный нос и острый взгляд, глубоко посаженные под мощными бровными дугами глаза. К тому же буйство вьющихся волос.
– Я все для вас сделаю, – вырвалось из моего горла. – Я буду докладывать о своих сокамерницах, записывать, что они говорят, приносить отчеты. Я уже могу рассказать вам о гнусных способах контрабанды косметики, еды и алкоголя…
– Стоп, стоп, хватит… – Он улыбнулся. – Спасибо за доверие, но я вызвал вас не за этим. Я не требую, чтобы вы докладывали о своих сокамерницах. Я разговариваю с заключенными напрямую и не принимаю во внимание сплетни, клевету или наветы.
Я удивленно посмотрела на него.
– Простите. – Я уже оправилась от первоначального шока. – Не знаю, что со мной случилось.
Несмотря на то что я встретила мужчину такой красоты, я все же вела себя достойно. Я сохраняла спокойствие. Другие, наверное, тут же захотели бы сесть к нему на колени и поплакаться о своей тяжелой судьбе. Это бессмысленно, стыдно и возмутительно, но, возможно, стоит попробовать. Вдруг сработает?
– Можно я сяду к вам на колени и немного поплачусь о своей тяжелой судьбе? – спросила я с глазами полными мольбы.
– Нет, пожалуйста, не надо, – твердо ответил он.
– Всего лишь на минутку. Я очень мало вешу. Вы даже не почувствуете.
– Мои контакты с заключенными ни на миллиметр не выходят за рамки вопросов по существу.
– О да, по существу. Конечно. Я просто хотела убедиться.
Всегда лучше спросить, чем потом всю жизнь грызть себя за то, что у тебя была возможность и ты ею не воспользовалась. Я сделала несколько глубоких вдохов и обмахнулась рукой. Я почувствовала, что постепенно ко мне возвращается самообладание.
– По существу, миллиметры и контакты, – с пониманием кивнула я. – Все ясно. Я уже прихожу в себя. Господь спустился с небес так неожиданно. То есть… Но пребывание в тюрьме – это все-таки шок. Мне уже лучше. Продолжайте. В чем дело?
– Вы должны понимать, что это место немного отличается от жизни на воле.
– Но эти различия совсем не велики.
Он недовольно посмотрел на меня.
– И находящиеся здесь люди тоже отличаются от тех, кого вы обычно встречаете на воле.
– Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, ведь есть же те, кто забирает у народа миллиарды и ездит на лимузинах. По сравнению с ними те, кто здесь, – это так, мелочь. Их сложнее поймать за руку и что-то доказать, потому что они крадут наше общее имущество. Никого это напрямую не касается. Никого это даже не волнует.
– Я понимаю вашу точку зрения.
– Не могли бы вы хотя бы взять меня за руку?
– Нет, – твердо ответил он. – Я думал, мы уже это выяснили.
– Да, конечно. Я все понимаю. По существу, миллиметры и контакты… все понятно. Прошу, продолжайте, уважаемый… старший воспитатель…
Я взглянула на него так, чтобы показать, с каким интересом я слушаю его затянувшуюся и немного скучную речь.
– Пожалуйста, не провоцируйте заключенных, – продолжал он. – У некоторых из них большие сроки заключения. Тюрьма стала для них целым миром. Здесь у них нет ничего, кроме достоинства, положения среди сокамерников и их уважения. Если это отнять, у них ничего не останется. Они не позволят себя публично высмеивать, потому что это будет означать полную безнадежность, лишающую их всего. Я имею в виду инцидент во время вчерашнего ужина. Вы меня понимаете?
– Да, конечно, понимаю. А почему я должна не понимать? – спросила я, сидя на стуле и поправляя одежду. – Мы не очень хорошо начали наше знакомство. Я прошу прощения за свое прежнее поведение. Не знаю, что на меня нашло.
Он понимающе улыбнулся, перекладывая какие-то неважные бумаги.
– Я понимаю, – сказал он. – Все в порядке. Давайте просто забудем об этом.
Забыть? Я не это имела в виду. Зачем такие крайности. Сердца у него, что ли, нет?
– Я очень рада, спасибо. – Я улыбнулась. – Вы поете?
Его лицо помрачнело. Он покачал головой.
– Я слушала, слушала, о чем вы говорили, – твердо заявила я. – Я все поняла. Длительные сроки, мир за решеткой, положение в стаде, борьба за достоинство, но вы так похожи на Збигнева Водецкого… и этот ваш голос. Вы поете или нет?