– Случайно продал. Пришел он узнать, так как у меня произошел скандал, а он метил устроить вечеринку – с картами. Предлагает мне пятидюймовые плахи, а от меня костюм, так как гость его любит играть на вещи, а не на деньги. А узнать он хотел – как и бил: для милиции или для себя. Опять же костюм бильярд ему напомнил.
Я осторожно, желая выведать хоть бы цвет, спросил:
– Чем же бильярд?
Жаворонков дерзко щелкнул меня пальцем по плечу:
– Гладкостью.
Черпанов придвинул к стульям скамейку:
– Экая глупость! А мы привыкли жить осторожно. Баба говорит – по новой системе лечит. То есть доктор. А я думаю, черт его знает, не ложный ли свидетель по части алиментов? 10 % могу рассчитывать комиссионных, граждане?
– Десять процентов с чего, Кузьма Георгич?
– С общей суммы костюма.
– Но ведь костюм-то ваш?
– Опять то – на то. Зачем мой? Я его снова куплю.
Черпанов сдержанно, но достаточно раздраженно проскрипел:
– С нас комиссионные? Ты с ума сошел, Жаворонков?
– Как угодно, – дерзко глядя в глаза Черпанова, ответил Жаворонков.
Мы помолчали.
– Ты нам скажи, – начал опять Черпанов, – кому ты его продал?
– Леон Ионыч! Богом клянусь, делом нашим клянусь, не продаст он вам костюма.
– Как его фамилия?
– Фамилия?
– Жаворонков, брось шутки!
Жаворонков вытер о штаны вспотевшие кулаки и, сдерживая злобу, проурчал:
– Сколько заплатите? Дайте, Леон Ионыч, хоть сорок рублей.
– Пять!
– Ну, давайте пять!
Он, скомкав деньги, сунул их в карман.
– Фамилию? – повторил строго Черпанов.
– Фамилия у него знаменитая. Шулер и подлейшая личность. Владел скрытыми притонами, но теперь замазал. Сообщал я о нем в милицию, но рука есть там, что ли, словом, по-прежнему – через день вечеринки с играми.
– Фамилию!
– Стыдно и произносить его фамилию. Пакостит дом его фамилия.
Черпанов застегнул карманы:
– Гривенника к пятерке не прибавлю, Жаворонков.
– Трошин его фамилия. Тереша Трошин. Ныне в винодельческом тресте служит. Раньше…
– Плевать мне на всякие «раньше»!
– Обманет, он вместо заграничного костюма такую непролазную дрянь всучит, годы будете жалеть. При моем комиссионерстве оплошность отпадает, так как я соображаю…
Черпанов одернул синюю блузу, встал:
– Пора, Егор Егорыч. А ты, Жаворонков, насчет шестисот двадцати обмозгуй, список составь, разбей по группам – и пусть готовятся. Квартирные и суточные после представления списков на третий день, прогонные немедленно. Наживай брюхо, Жаворонков!
Жаворонков обалдел и чуть ли не сделал руки по швам.
Мы покинули его комнатки – степенно и торжественно.
Лестница показалась мне широкой – и менее крутой.
Мы слезли в той части столицы, которую некогда именовали «окраиной». Здесь более чем где-либо, – если даже и не стараться оставить позади мучающее вас беспокойство, так как оно мучило меня, – вы заметите напор того иного, которое достойно всяческой похвалы. Вместо дряхлых домишек, пред которыми и наш № 42 мог показаться дворцом, перед вами белые пятиэтажные улицы, мурава скверов, дворы озеленились, плотные серые заводы утеряли былую приниженность; тощие лица, хилые тела сменились озадистыми, широкими в крестце. Распалялись глаза, глядя на все это! Отлично бы чувствовал я себя, озаренно бы даже, кабы не постоянная оглядка на Черпанова, кабы не стремление усвоить его теперешнее состояние. А он был сух и длинен – и больше ничего. По лестнице – такой светлой, словно архитекторы боялись, что обитатели постоянно теряют иголки или заботились они о бюрократах, которые приспособят здесь столы для натиска анкет, – мы поднялись на третий этаж. Едва мы открыли дверь, напор радио заставил нас придвинуться друг к другу. Хозяин, Миша Некрасов, принял наше движение за похвалу. Он крутил перед нами черный ящик вроде сковородки с перехваченным зрачком, откуда чей-то унылый голос требовал признания. Углубленный человек в пиджаке с отвислыми карманами, вроде тот, которого Черпанов называл Супчиком, безмятежно стоял подле ящика, погрузившись, видимо, в пропасть своих размышлений. «Заграницу ловим!» – прокричал нам хозяин.
– Прекрасное радио! – закричал Черпанов, перекрывая все голоса. Впервые встречаю подобное радио. Удивительное радио, призываю свидетелей.
То ли крик достался ему дорого, то ли он волновался, то ли желал изобразить волнение, то ли желал начать обычное обсиживание всей мебели, Черпанов плюхнулся на стул, обитый клеенкой, плеснул из графина в стакан хозяин взглянул на него оробело, – глотнул… и опять я склонен возвратиться к нашим классикам: «глаза его выскочили на лоб», сказали бы они. На лоб не на лоб – я думаю, что ни при каких обстоятельствах глаза Черпанова не могут выскочить на лоб, не потому, что там места нет, а оттого, что он всегда сумеет сдержать себя, – но под лоб они укатились. Он даже слегка побледнел:
– Послушайте, товарищ, – сказал он, наконец, хозяину, – правда, я поднимался по лестнице, задохнулся также и от умиротворения радио, но почему в графинчике, который стоит мирно в стороне на водяном подносике, вместо освежающего я саданул водку?
Хозяйка, – в ней вы бы прочли математически выраженное скопление доброты и мягкости, – всполошилась. Хозяин обозначил руками недоумение.
– Миша, ты же дал торжественное обещание не пить. И для гостей хотел одного вина.
– Как водка, да здесь вода, Надя. Бьюсь об заклад.
Он поднял графин, понюхал:
– Действительно, водка. Кто-то подшутил. Придется вылить.
Водке всегда найдутся защитники. Кто знает, не в расчете ли на защитника и доброту хозяйки появился графин? Ясно, что первым внес изменения в беседу о водке Черпанов:
– Зачем выливать, то есть выливать в раковину, лучше в себя. Водка способствует душевности разговора, товарищи.
Миша Некрасов пятился с графином:
– Удивительно, но каждый раз в графине вместо воды водка.
– Чрезвычайно однообразная шутка, – вставил Черпанов, – пора одуматься.
А главное, попробуй обнаружить виновника. Все хохочут.
И точно, все захохотали. Хозяйка откатила назад, в кухню за угощеньями. Водка протиснулась к своему месту. Хозяин обратился к Черпанову:
– Хорошо, брат, что пришел. Изобретатель – народ забывчивый.
– Забывчивый, когда ему не нужно командиров.
– Командиров?
– Можно начинать, Миша?
– Водку?
– Нет, доклад мой об Урале и о воздухоплавании, а также воздушной обороне.
– Обожди. Еще ребята подойдут.
Черпанов озабоченно начал буравить вздутые свои карманы. Хозяин благоговейно отошел от него.
– Восхищайтесь, – сухо, словно поджигая, прошептал мне Черпанов.
– Чем мне восхищаться?
– А известно вам, что в американском путеводителе по СССР рекомендовано, первоочередно, всем увиденным восхищаться.
– Идите вы с американцами! Они думают по-своему, а я хочу – восхищаюсь, хочу – нет.
– Тогда отодвиньтесь.
Я отодвинулся – и толкнулся в М. Н. Синицына. Да, стоял передо мной М. Н. Синицын в коричневой своей куртке, с красно-синим огрызком карандаша в кармашке, с морщинистыми своими губами, которые он постоянно раздувал. Не могу похвастаться, чтоб он обрадовался мне.
– Вернулись? – спросил он уныло. – Отдохнули? Все отдыхаете.
– И не уезжал.
– Пристроился на другую службу? И верно. Склочное у вас место. Тупицы какие-то сидят. Тебе-то, небось, нечувствительно, а свежему человеку неприятности сплошь. Доктор, Матвей Иваныч, пишет тебе?
– И доктор не уезжал.
Мне казалось, что М. Н. Синицын должен бы чувствовать побольше интереса к своему делу, потому что мое сообщение о докторе его ничуть не взволновало.
– Болен, что ли? – сказал он вяло, явно стараясь сбыть с рук скучный разговор.
– Влюблен.
М. Н. Синицын сунул трубку в рот:
– Бывает. Ты тоже влюблен. Любопытненько.
– Не помещается.
Он оглядел меня с легким пренебрежением:
– Где и поместиться. Тебя, брат, зажечь как мокрый торф – запутано и запугано. Средним числом сказать – трепло ты, Егор Егорыч. Но, возможно, высохнешь. – Он пустил мне дыма в нос, раздул губы. Я привык к его грубой манере говорить, а сейчас даже она забавляла. – На чем мы прошлый раз-то остановились?
Я знал, что, если он зарядит рассказывать, так на весь вечер. Его надобно уметь прервать в самом начале. Я спросил о первом попавшемся в голову:
– Как у вас там больные? Юрьевы, ювелиры.
Он провел трубкой вкруг своего лица, затем вкруг моего, а после выкрутил чье-то воображаемое лицо близ себя:
– Чудак ваш профессор-то оказался.
– Но не вредный чудак?
– Вредный чудак ты, Егор Егорыч. Если у меня фантазии в действиях, так у тебя в мыслях, постоянно. Хуже нет человека, который имеет страсть верить и внимать всяческим фантазиям, не умея их отсортировывать, откидывать от них обывательщину. Ну что вот тебе эти ювелиры, поддеть ты меня хотел, да?
– Чем же мне вас поддевать, Синицын?
– А тем, что профессор твой меня вытурил. Фантазия, говорит, у вас чрезмерная. Или я, говорит, или он. Какая я научная величина? Ну и сняли. Пойду теперь учиться. Я твоему профессору лет через пять такое шило вставлю…
Он показал при посредстве трех пальцев, какое шило он вставит профессору Ч., директору нашей больницы.
– По-моему, профессор раньше не вмешивался в хозяйственные дела.
– А зачем ему вмешиваться? Мы на иной почве разошлись. Я еще до отъезда директора да и доктора Андрейшина, им обоим, предлагал снять ювелиров с постельного режима и поставить возле труда и станка. Ах, как можно! Болезнь явная, говорит профессор; надежд нет, пусть помирают. Болезнь неизвестная, говорит Андрейшин, надо их душу расковырять: откуда эта корона и что это за корона и из чего она? Любопытненько.
– Из часов, полагаю, – подзадорил я его. Рассказ его меня чрезвычайно увлек; я весь, сами понимаете как, затрепетал трепетом.