– Я спрашиваю вас, друзья мои, – произнес Прайс-Джонс с широким жестом публичного оратора, – почему наш восточный друг, которого вы видите здесь, подает нам пример истинно христианского смирения и самообладания? Почему он являет собой образец подлинного христианства, настоящей утонченности и джентльменского поведения посреди всех ссор и буйств в таких злачных местах? Потому что, какими бы ни были наши доктринальные различия, на его родной почве никогда не возрастал нечестивый росток хмеля или виноградной лозы, проклятый…
В этот решающий момент в зале появился краснолицый и седовласый Джон Рэггли, буревестник сотен бурных споров и завсегдатай трактирных склок. В старомодном цилиндре, сдвинутом на затылок, и размахивая тростью, словно дубинкой, он ворвался в салун как победоносная армия.
Джон Рэггли считался местным чудаком. Он был из тех людей, которые пишут письма в газеты, где их не печатают. Впоследствии эти письма появляются в виде гневных памфлетов со множеством опечаток, изданных за собственный счет и заканчивающих свой путь в сотнях мусорных ведер. Он ссорился с консерваторами и радикалами, ненавидел евреев и не доверял практически ничему, что продается в магазинах и даже в трактирах. Но за его выходками стояли факты: он знал все закоулки и любопытные подробности в жизни графства и к тому же отличался изрядной наблюдательностью. Даже управляющий по фамилии Уиллс испытывал определенное уважение к мистеру Рэггли, справедливо полагая, что пожилым джентльменам можно простить их причуды. Конечно, это не имело ничего общего с подобострастным почтением перед громогласным Джуксом, который был очень выгодным клиентом, но по крайней мере управляющий старался избегать ссор со старым ворчуном, отчасти из страха перед его острым языком.
– Вам как обычно, сэр, – произнес Уиллс, с широкой улыбкой наклонившись над стойкой.
– Это единственный достойный напиток, который у вас пока еще остается, – фыркнул Рэггли и резким движением снял свою старомодную шляпу. – Проклятье, мне иногда кажется, что единственная английская вещь, оставшаяся в Англии, – это шерри-бренди. Вишневая наливка действительно имеет вкус вишни. Можете ли вы найти мне пиво, которое имеет вкус хмеля, или сидр, имеющий вкус яблок, или любое вино, дающее хотя бы слабый намек на то, что оно изготовлено из винограда? Во всех наших трактирах занимаются дьявольским надувательством, которое в любой другой стране привело бы к революции. Могу вас заверить, мне кое-что известно об этом. Подождите, когда это появится в печати, и люди узнают правду. Если бы я мог сделать так, чтобы людей перестали травить всяким пойлом…
Тут преподобный Дэвид Прайс-Джонс снова выказал определенную бестактность, хотя считал благоразумие одной из своих главных добродетелей. Он попытался установить союзные отношения с мистером Рэггли, но пренебрег тонким различием между идеей о плохой выпивке и представлением о том, что любая выпивка – это плохо. Он снова попытался привлечь к спору своего молчаливого и степенного восточного друга в качестве утонченного иностранца, который стоит выше грубых английских нравов. Он даже неосторожно повернул разговор в сторону широких теологических взглядов и упомянул имя Мохаммеда, что привело к настоящему взрыву.
– Пусть Господь проклянет вашу душу! – взревел Рэггли, не отличавшийся широтой религиозных взглядов. – Вы хотите сказать, что англичанин не может пить английское пиво, потому что вино было запрещено в проклятой пустыне каким-то грязным старым пустозвоном, которого звали Магометом?
Инспектор полиции одним большим прыжком выскочил в середину зала. За мгновение до этого в облике восточного джентльмена, который до сих пор стоял совершенно неподвижно и только сверкал глазами, произошла замечательная перемена. Как и сказал его друг, он решил преподать пример истинно христианского смирения и самообладания. Он с тигриным проворством метнулся к стене, сорвал один из висевших там тяжелых ножей и метнул его, как камень из пращи, так что клинок воткнулся в другую стену ровно в полудюйме от уха мистера Рэггли. Нож, несомненно, воткнулся бы в самого мистера Рэггли, если бы инспектор Гринвуд в последний момент не успел дернуть бросавшего за руку и отклонить удар. Отец Браун остался на своем месте, наблюдая за происходящим прищуренными глазами и с чем-то похожим на улыбку в уголках рта, словно он разглядел нечто большее за обычной вспышкой насилия в ссоре.
В этот момент ссора приняла любопытный оборот, который остался бы непонятным, если не знать натуру таких людей, как Джон Рэггли. Краснолицый старый фанатик встал и шумно расхохотался, словно услышал самую удачную шутку в своей жизни. Вся его резкость и желчная ожесточенность куда-то испарились, и он с благосклонным вниманием разглядывал другого фанатика, который только что пытался убить его.
– Лопни мои глаза, – произнес он. – Вы первый мужчина, которого я встретил за двадцать лет!
– Вы предъявите обвинение этому человеку, сэр? – с сомнением в голосе поинтересовался инспектор.
– Конечно, нет, – ответил Рэггли. – Я бы поставил ему стаканчик, если бы он мог выпить со мной. Я не собирался оскорблять его религию, и мне бы хотелось, чтобы у вас, паразитов, хватило смелости убить человека – не за вашу религию, потому что у вас ее нет, но хотя бы за оскорбление в адрес вашего пива.
– Теперь, когда он назвал нас паразитами, мир и спокойствие можно считать восстановленными, – шепнул отец Браун, обратившись к Гринвуду. – Но лучше бы этот лектор-абстинент воткнул нож в своего приятеля, который на самом деле был зачинщиком ссоры.
Пока он говорил, случайные группы, собравшиеся в зале, уже начали распадаться. Управляющий очистил комнату, предназначенную для коммивояжеров, и они перебрались туда в сопровождении мальчишки-разносчика, который нес поднос с заново наполненными бокалами. Отец Браун немного постоял, глядя на бокалы, оставшиеся на стойке. Он сразу же узнал злосчастный стакан из-под молока и другой, пахнувший виски, а потом обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть прощание двух диковинных персонажей, фанатиков Востока и Запада. Рэггли по-прежнему держался с преувеличенной вежливостью. В мусульманине сохранялось нечто темное и зловещее, возможно присущее ему от природы, но он откланялся с исполненными достоинства примирительными жестами, и все говорило о том, что беда миновала.
Но – во всяком случае, для отца Брауна – в воспоминании и толковании этих последних учтивых жестов между недавними противниками осталось нечто важное и недосказанное. Ведь ранним утром на следующий день, когда он вышел на службу в местном приходе, то увидел длинное помещение салуна с причудливыми азиатскими украшениями, залитое мертвенным бледным светом разгорающегося дня, в котором отчетливо проступала каждая мелочь, и одной из таких подробностей было мертвое тело Джона Рэггли, скрюченное в углу комнаты, в сердце которого торчал кривой кинжал с тяжелой рукояткой.
Отец Браун очень тихо поднялся наверх и позвал инспектора. Они вдвоем встали над трупом в доме, где никто еще не проснулся.
– Нам не следует делать очевидных предположений или избегать их, – сказал Гринвуд, наконец нарушив молчание. – Но стоит вспомнить то, о чем я вам говорил вчера вечером. Кстати, довольно странно, что эти слова прозвучали именно вчера вечером.
– Понимаю, – кивнул священник, глядевший перед собой немигающим совиным взглядом.
– Я сказал, что убийства, которые невозможно предотвратить, совершают люди с фанатичными убеждениями. Вероятно, этот смуглый тип думает, что если его повесят, то он отправится прямо в рай за то, что он защитил честь Пророка.
– Разумеется, это так, – сказал отец Браун. – Со стороны нашего приятеля-мусульманина, так сказать, было бы вполне разумно зарезать Рэггли. В то же время мы не знаем никого, кто мог бы иметь разумную причину для убийства. Но… но я подумал…
Его лицо вдруг снова стало непроницаемым, и слова замерли на губах.
– В чем дело? – спросил инспектор.
– Я знаю, это звучит странно, – отозвался отец Браун далеким голосом, – но я подумал, что в определенном смысле не имеет значения, кто воткнул в него нож.
– Это что, новая мораль или старая добрая казуистика? – поинтересовался его друг. – Что, иезуиты действительно увлекаются убийствами?
– Я не говорил, что не имеет значения, кто его убил, – сказал отец Браун. – Конечно, человек, который всадил в него нож, вполне может быть тем человеком, который убил его. Но он может быть и совсем другим человеком. Так или иначе, это было сделано совсем в другое время. Полагаю, вы будете обследовать рукоять кинжала на отпечатки пальцев, но не придавайте им большого значения. Я могу придумать несколько причин, которые могли бы побудить других людей воткнуть нож в бедного старика, – не слишком поучительных, но все же не имеющих ничего общего с убийством. Вам придется воткнуть в него еще несколько ножей, прежде чем вы приблизитесь к истине.
– Вы хотите сказать… – начал инспектор, напряженно глядевший на него.
– Я говорю о вскрытии для определения подлинной причины смерти, – ответил священник.
– Полагаю, вы правы – во всяком случае, насчет кинжала, – сказал инспектор. – Мы подождем врача, но я совершенно уверен, что он подтвердит ваши слова. Здесь совсем мало крови. Нож воткнули в труп, остывший несколько часов назад. Но почему?
– Наверное, для того, чтобы взвалить вину на мусульманина, – ответил отец Браун. – Готов признать, это мерзко, но все-таки это не убийство. По-моему, здесь есть люди, которые стараются хранить секреты, но не обязательно являются убийцами.
– Об этом я еще не думал, – произнес Гринвуд. – А почему вы так решили?
– Вчера, когда мы вошли в эту ужасную комнату, я сказал, что здесь было бы легко совершить убийство. Вы решили, что я имел в виду это дурацкое оружие, но я думал совсем о другом.
В течение следующих нескольких часов инспектор со своим другом провел самое тщательное дознание обо всех, кто входил в гостиницу и выходил на улицу за последние сутки. Они выяснили, как распределяли напитки, чьи бокалы были вымыты или остались немытыми, и навели подробные справки обо всех, кто мог бы оказаться причастным к делу. Могло сложиться впечатление, что отравили тридцать человек, а не одного.