– Даже если бы и было, разбежался я всяким показывать! И чтоб ты знал, в моём удостоверении личности указано, что я француз!
– Да хоть эскимос, мне плевать к какому племени ты себя относишь! Твоя кибитка стоит впритык к участку полиции и к тому же занимает парковочное место СЛУЖЕБНЫХ автомобилей.
– А, так ты из этих, в мундире, потому в позу становишься. Думаешь, что знаешь закон лучше какого-то продавца? Первее здесь торговая площадь, а уже потом все эти паразиты общества, и мы, честные продавцы, имеем преимущественное право становиться здесь, и можем беспрепятственно это делать до 22 часов вечера, а если таким как ты, что-то не нравится, добро пожаловать через Вильфранш на выход!
– На выход ты сейчас у меня пойдёшь, понял? Последний раз предупреждаю – убирай это барахло, пока я не поволок тебя в кутузку!
– А мне твои угрозы до одного места! И вообще, не хочешь проблем – нечего парковаться как полнейший ахмак3!
– Кто?!
Араб ничего не ответил и продолжил возню с коробками, бормоча ругательства на своём языке себе же под нос. Почему-то эти заковыристые и на слух ругательные словечки спровоцировали у комиссара приступ истерического смеха. Или может это было уже на нервах в конце рабочего дня. Закончив юмористическую паузу, Конте выдохнул, и… принялся помогать честному торговцу-французу – за эти пару дней он достиг лимита по новым врагам, а сил продолжать изматывающий словесный поединок уже не было.
– Знаешь, у меня есть друзья наподобие тебя в Париже. Бывал в столице? – остановившись на перекур, комиссар попытался разговорить араба.
– Приходилось. – с оттенком любопытства ответил торговец.
– Знаешь Габбаса?
– Это не тот Габбас что сдаёт койки на баркасе?
– Тот самый. Он мой хороший друг.
Управившись с коробками, араб посчитал, что его новый приятель справился довольно сносно, что даёт ему основание закопать топор, точнее, ананас войны.
– Ну раз я торгую в неположенном месте, а ты паркуешься в неположенном месте, тогда мы равны. Но я не жадный: разрешаю, ставь это корыто здесь, за моим магазином когда хочешь.
Конте окинул взглядом пёструю от заплаток палатку еле-еле уловимого оранжевого цвета. Выгоревший на солнце брезент подпирался несколькими деревяшками, и был натянут в не самом удачном месте площади. Покупателей в это укромное местечко приходилось затаскивать чуть ли не силком…
– Ты называешь эту палатку магазином? – улыбнулся комиссар.
Продавец ананасов недоумённо покосился на свой ларёк, но сделал вид, что не понимает сарказма.
– А что, не нравится?
– Нет. Но мне всё равно, главное, чтобы эта раскладушка не прихлопнула мою голову, когда я буду проходить к своей машине. Кстати, тебя самого как зовут?
Араб неожиданно выпрямился, задрал голову к небу и гордо произнёс:
– Саид Назир! Саид – это счастье, Назир-предвестник. Моё имя означает, что я предвестник счастья!
Конте засмеялся – всё-таки, это было нервное.
Закончив загружать коробки с ананасами в мини-фургон, Саид протянул Конте лохматый и довольно колючий экземпляр:
– На, держи! Заслужил.
– Зачем мне эта дикость? Ты не думай, что за один ананас или пару манго я каждый день буду ишачить на тебя ради возможности заехать в эту нору.
– Держи говорю, на счастье! Это последний. Посади в горшок, через два года ещё один снимешь. Только не забывай поливать в начале и в конце недели. А вот эти в коробках я сдам на рынок, завтра привезу сюда помидоры. Хорошие, крупные, красно-багряные, как сердце льва! Как разгрузишь – получишь целый ящик!
Приняв ситуацию как есть и осознав бесполезность спора, Конте уже ничему не удивлялся, и с ананасом в обнимку уселся в душный салон служебного Пежо.
Уже с окна машины, комиссар крикнул перед отъездом:
– Эй, ананасовый предвестник, так что такое «ахмак»?
Саид растянул улыбку до ушей:
– Подрежете в пробке любого белого, он вам переведет!
Конте усмехнулся и со второй попытки завёл свою колымагу…
Глава 4. Дом на Кипарисовой Аллее
Каминный зал казался ещё более уютным в приглушённом свете. В кресле перед камином сидел блондин лет тридцати, довольно симпатичной внешности. Он был сосредоточен на своих раздумьях, и молча сидел, вглядываясь в искры языков пламени. Его пронзительные голубые глаза были равнодушными. Изредка он доливал немного коньяка в бокал, и только лишь ради того, чтобы хотя бы на пару секунд отвлечься от тяготящих мыслей.
Огромный дом на Кипарисовой Аллее всегда был мрачным и холодным, подобно мертвецу. Эта тишина в каминном зале была привычной для всех жильцов дома, но именно в этой комнате она звучала по-особенному. Оставаясь наедине у камина, Эрцест словно разговаривал внутри себя, откапывая в памяти моменты своей жизни. Эти вечера никогда не приносили ему расслабления, скорее наоборот, были сопоставимы с напряжённой умственной работой. Раздумья, рассуждения, воспоминания… Но привели ли они к чему-то за эти двадцать лет?
– Почему ты так рано ушёл, дорогой? – словно ниоткуда появилась молодая дама в норковой накидке, прервав своим недовольным тоном это безмолвие.
– Прости, но я устал от шума. – сухо отрезал Эрцест, даже не повернув голову в её сторону, сразу потянувшись за графином старого Наполеона.
– Я понимаю, дорогой, на тебя сильно повлияла смерть Елены, но… Но я ведь жива! Я не могу больше выносить твоего ненормального поведения. Если так будет и дальше продолжаться, отец подыщет для тебя хорошего психиатра.
– Твой отец… Ему самому нужен психиатр!
– Что? И ты смеешь так говорить о нём, после всего, что он для тебя сделал? А может, мне стоит напомнить тебе, кем ты был и кем стал?!
– Как был никем, так и остался никем. Оставь меня Ровенна, я не хочу выслушивать твои нотации сегодня.
– Что-то подсказывает мне, что ты специально всё это делаешь, Эрцест. Не надейся, что ты сможешь испортить мне жизнь. Этого не будет никогда – слышишь? Я никогда тебя не отпущу, если только не в гробу! Ты хорошо меня понял?
– Если бы я понял это раньше…
– Елена правильно сделала, что не оставила тебе ни гроша. Ты себе-то толку дать не можешь, не то, что распоряжаться состоянием, даже если оно ничтожно.
– Ровенна, разве ты думаешь, что я когда-либо держался за эти деньги? Или за этот угрюмый замок? Или за положение твоего отца? Я скорее бы разделил судьбу бродяг, нежели терпел то, что терплю сейчас ради этой блажи!
– Мой отец прав во всём: ты неблагодарная сволочь!
– Может, он и прав, но только в этом. Ведь я ничего у него не просил.
– Эрцест, а твои измены?!
– Которых не было, Ровенна! Я устал от твоих преследований и гнёта твоего отца. Вы сами превратились в сумасшедших, выслеживая каждый мой шаг!
– Кто она?!
– Мне нечего тебе сказать, Ровенна.
– Я спросила, кто она?!
– Что мне ответить, чтобы ты отстала?!
– Правду, Эрцест! Я годами пытаюсь услышать от тебя ПРАВДУ!
Эрцест поднялся с кресла и спокойно прошёл мимо Ровенны к выходу. Но она не дала переступить ему порог, вцепившись в локоть:
– Я не отпущу тебя! – прошипела она.
– Прошу, дай мне пройти. Ты знаешь, я всё равно это сделаю.
Ровенна заградила собой проход:
– Тебе придётся идти сквозь стены или толкнуть меня с лестницы. Пускай со мной будет покончено, пускай я буду первой жертвой твоего сумасбродства, чтобы наконец на твою больную голову обратили внимание!
Эрцест вздохнул и вернулся в зал. Он сел на прежнее место и снова подлил коньяку. Ровенна продолжала причитать и истерить, но Эрцест сидел словно заворожённый и глядел на пляшущие языки пламени в камине, которые искрами отражались в опустевшем бокале…
Не встретив сопротивления, охрипшая Ровенна отступила:
– Хорошо, Эрцест. Иди, если тебе там лучше! Слышишь?!
– Запри за мной дверь. Сегодня я не буду ночевать дома.
– Кто бы сомневался! Мне непонятно зачем ты делаешь всё, чтобы я тебя ненавидела? За что ты наказываешь меня? Чтоб ты был проклят, чтоб ты сдох, я тебя ненавижу, ненавижу, ты слышишь! Ненавижу!!! Доигрался?! Ты этого хотел?! Катись на все четыре стороны по своим девкам! Ненавижу!
Надев пальто, Эрцест вышел во двор. Сев за руль, он поехал по автостраде через перевал Вильфранш, оставляя Ниццу за плечами. Проехав несколько десятков километров, он свернул на пригородный маршрут и вскоре остановился у обочины, где оставил машину. Ночь обняла старого знакомого мелодией цикад и ободряющей прохладой. Только здесь Эрцест чувствовал себя счастливым. Вдохнув полной грудью, он ступил на просёлочную дорогу, окружённую голыми, кряжистыми дубами. Двадцать лет… Возможно, для человека это кажется очень долгим сроком и режет слух. Но что такое двадцать лет для дерева? Эти немые свидетели несильно изменились за эти годы, не изменился и Эрцест, для которого эта дорожка была как родная. Он узнавал каждый камушек и каждый сорняк, скрип досок и влажный воздух деревни.
Совсем скоро Эрцест пересёк мостик через заросший камышами пруд, и на горизонте показался маленький сельский домик. Он никогда не подходил к нему близко, никогда не переступал его порог. Всё, что ему нужно было – просто прийти к этому месту и смотреть на крыльцо в мучительном ожидании.
На самом деле эта дорожка была протоптана Эрцестом годами. Он начал приходить сюда ещё с тех пор, как был мальчишкой тринадцати лет. Двадцать лет, практически каждый день с редкими перерывами максимум на пару недель. Он приходил сюда с трепетом, а возвращался назад с каким-то странным чувством недосказанности. За эти годы он видел так много событий одной семьи, что мог бы написать о них настоящую летопись. Он видел малышку Жюльетт, которая из задорной и непоседливой пятилетней девчонки превратилась в юную красавицу. Теперь вместо косичек с алыми лентами она распускает волосы, завивая кудри. Он видел похороны её отца и даже плёлся вслед за процессией, провожая главу семейства в последний путь. Впоследствии он не раз бывал на его могиле – стоял тихо, смотрел на чёрно-белый портрет покойного, и часто оставлял одну яркую, оранжевую герберу, чтобы хоть как-то озарить жизни тех, кто придёт его навещать. Он видел мать малышки Жюльетт, ещё довольно молодую вдову, которой приходилось справляться самой с хозяйством в старом доме и растить дочь. Видел он первые слёзы и первые радости малышки Жюльетт, её взлёты и падения. Он знал имя её любимой куклы, а впоследствии – предпочитаемый цвет губной помады, счастливое платье, любимую песню на радио. На первый взгляд, это может показаться маниакальным, вот так, со стороны подсматривать за чьей-то жизнью. Но для Эрцеста это была связующая ниточка с теми событиями, которые разделили его жизнь на прошлое и настоящее.