Убийство Царской Семьи и членов Романовых на Урале — страница 9 из 12

«Божьим изволением» Помазанник

16 февраля 1917 года наследник Цесаревич Алексей Николаевич заболел корью, заразившись ею от одного кадета, приезжавшего к нему из Петрограда, где в то время была сильно распространена в закрытых учебных заведениях эта эпидемия.

Всякая болезнь наследника была большим испытанием и тревогой для всей Царской Семьи и особенно для отца и матери. То, что для всякого другого ребенка его возраста являлось совершенным пустяком, обычной болезнью, то для Алексея Николаевича могло ежеминутно превратиться в серьезное и чрезвычайно опасное состояние, угрожающее смертельным исходом. С 1912 года, когда впервые выяснилось, что организм его заражен гемофилией, этой ужасной, смертельной, наследственной болезнью Гессенского Дома его матери, всякая другая болезнь, простой незначительный ушиб, царапина на почве этой болезни могли стать роковыми для его жизни. Медицина была совершенно бессильна бороться с гемофилией; наука до сих пор не нашла действительных средств для противодействия яду этой болезни, разрушающему венозную ткань в организме; кровеносные сосуды становятся настолько нежными, что всякий пустяк способен вызвать разрыв их и сильное внутреннее кровоизлияние, безусловно, смертельной опасности. При этом болевые ощущения в случаях такого кровоизлияния, по-видимому, были ужасны и доводили Наследника до бессознательного состояния. Пароксизм длился несколько дней и ночей, не отпуская и не ослабевая ни на минуту, вызывая у Цесаревича непрерывавшийся мучительный стон и почти безумное состояние. Вообще он был очень терпелив к физической боли, умел владеть собой и не показывать вида, что страдает, если болезненность не переходила границ ослабления воли. Он даже не любил, чтобы другие замечали, что он страдает, и, как ребенок, сердился на тех, кто замечал, не имея сил сдержать своего страдания. Госпожа Битнер, занимавшаяся с детьми в Тобольске, рассказывает: «Бывало, сидит и начинает отставлять ногу. Видишь это, скажешь: “Алексей Николаевич, у Вас нога болит”. – “Нет, не болит”. – “Да ведь я же вижу”. – “Вы всегда видите – болит, а она не болит”. Так и не скажет, а нога действительно разбаливается. Ему хотелось быть здоровым, и он надеялся на это. Бывало, скажет: «А как Вы думаете, пройдет это у меня?”». Но в дни пароксизмов болезни, впадая в почти бессознательное состояние, он, конечно, уже не мог владеть собой, и стон его мучительно и болезненно отзывался на всей Семье.

Алексей Николаевич был любимцем всей Семьи. Может быть, потому, что он был самым младшим и единственным сыном и братом, но вернее, по свойствам своей натуры и характера. Это был поразительно располагающий к себе ребенок: умненький, восприимчивый, чуткий, ласковый, нежный, но вместе с тем с уже достаточно определившимися волей и характером. Его любила не только вся Семья, по и все окружавшие ее придворные, слуги, солдаты. Он располагал к себе сразу, с первого общения с ним. Поэтому когда он впадал в болезненное состояние, то это чувствовалось во всем доме: все становились озабоченными, тревожными; всех поглощала мысль – как он перенесет болезнь; все старались не шуметь, говорить тише, и хотя внешняя жизнь дома продолжалась в прежнем порядке, но на всем ложился отпечаток как бы печали, общего ожидания страшного, рокового.

Более всех страдали отец и мать; последняя болела кроме того как бы сознанием своей невольной виновности перед сыном. Оба любили сына безгранично. Для обоих в сыне сосредоточился смысл всей личной и Державной жизни. Для обоих в нем явилась как бы милость Господня лично к ним за долголетнее терпеливое ожидание и испытания, перенесенные в эпоху, предшествовавшую его рождению. Для обоих в нем жили их великие радость и счастье видеть прямого, преемственного Наследника Российской Державы. Надо воспринять величественность, полноту и святость их воззрения на Богом дарованную им историческую, «всея земли» самодержавную власть, чтобы понять, какую милость Всевышнего Творца они чувствовали в наличии для России наследственного Помазанника Божья; как для искренно и горячо веровавших христиан рождение сына было для них указанием на «славу от Бога»: «кого изберу, того и прославлю», – так как какая могла быть большая для них на земле «слава от Бога», как иметь Наследника своей земной, Богом возложенной на них задачи, и в его наличии видеть утверждение своего Помазанничества. Такой взгляд, определенно высказывавшийся Царем и Царицей покойной Великой княгине Елизавете Федоровне, ясно обрисовывается многими пометками, оставленными ими в различных принадлежавших им книгах Священного Писания. С другой стороны, наличие Наследника-сына отвечало в полной мере нравственному элементу идеологии «всея земли» о наследственной преемственности Верховной власти, установившейся издревле, и в глазах народа являлось Божьим благословением Державных Родителей.

Но сын был дорог родителям не только в силу удовлетворения их национально-государственной идеологии, но и по чисто русским патриархальным началам хорошей русской семьи, в которых сын-наследник является всегда особенно желанным, дорогим и любимым членом семьи. Вся Царская семья, в своем внутреннем мире, являла собою яркий, характерный образец русской патриархальной семьи, основанной на тесной дружбе и любви между всеми членами семьи, на исключительном почтении к родителям и на глубокой религиозности по духу Православной Церкви. Об этом свидетельствуют многие материалы, приведенные в 1-й части настоящего труда, а потому повторять их снова нет оснований. Надо поражаться только, с одной стороны, развращенностью многих умов русского общества, и с другой – тем непонятным, с человеческой точки зрения, ослеплением русских людей того времени, которые претворили в «общественном мнении» эту чистую, нравственную, глубоко русскую Семью в какой-то бедлам развращенности, деспотичности, гордыни, лицемерия, ханжества и сугубо антинационального содержания. Великий «соблазн» претерпела вся русская земля, допустившая такое безбожное и несправедливое извращение истины и правды, но «горе тем, через кого соблазн, приходит».

«Говорю вам, взыщется им за это».

В этой патриархальной русской Семье с первых лет ее создания с горячей молитвой и человеческой жаждой ожидалась милость Божья – рождение сына. Десять лет родители, по воле Провидения, были обречены нести напряженное испытание, и только на одиннадцатом году явилась милость Всевышнего Творца, и родился давно жданный и заранее горячо любимый Сын-Наследник Алексей Николаевич. Счастье и радость родителей были безграничны: в этот день они почувствовали себя прославленными Богом, как Державные Вожди земли русской, и бесконечно удовлетворенными, как супруги и родители русской патриархальной семьи. Заветная мечта их, десять лет страстно лелеянная, осуществилась. Наследник-Сын заполнил смысл их жизни, как блюстителей государственного единения «всея земли» Великой России и как родителей своей собственной русской семьи. Маленький Наследник Цесаревич стал кумиром своей Семьи; Бог одарил его душу и характер исключительно хорошими свойствами и качествами, что способствовало укреплению общей любви к нему. Он рос в атмосфере постоянного внимания и горячей нежности со стороны всех членов Семьи, сохраняя название «Маленький», данное ему отцом с первых лет Его жизни. «Как я рада за Нику и Алису, – говорила Великая княгиня Елизавета Федоровна. – Истинно Бог послал им эту милость в награду за то зло, которое им пришлось претерпеть за последние годы от «некоторых близких родственников». Теперь они все оставят Государя и Алису в покое». Эти «некоторые близкие родственники» своим интриганством и фарисейством много способствовали утверждению в «общественном мнении» злонамеренных толкований о Царе и Царице и умышленному искажению истинных русских Православных обликов этих мучеников своего царствования и мучеников за идеологию «всея земли».

Но «общий земский грех» в русском народе уже слишком разросся и его не заставило одуматься знамение Промысла Божьего, явленное Российской Державе в рождении Наследника-Сына, так как «пошли вслед суеты и осуетились, и вслед народов окрестных», и погибли.

На седьмом году жизни Наследник Цесаревич, резвясь и играя, ушиб себе ногу; у него открылась впервые гемофилия. Трудно передать тот ужас, который ощутился тогда всей Семьей. Родители знали о неизлечимости этой ужасной болезни, от нее, несмотря ни на какие попытки медицины предотвратить неизбежный конец, уже умерли в семье Императрицы несколько ее близких родственников. Они знали, что смерть может наступить каждый день, каждую минуту, что для этого достаточно самой пустой неосторожности, простого ушиба, синяка, они знали, что ничто и никто на земле не в состоянии обезвредить болезнь, предотвратить внезапность смерти, ослабить действие яда. Для них жизнь стала вечным страхом, вечным ожиданием катастрофы, ежеминутным опасением за жизнь сына, опасением потерять его, больше не увидать, больше не услышать живым. Это было бы почти кошмарным состоянием, почти кошмарною жизнью, если бы… если бы не громадная вера, не исключительная религиозность Державных Родителей, которая одна давала Им силу жить дальше и продолжать оставаться непоколебленными и твердыми в вере в бесконечное милосердие Всевышнего Творца и неисповедимость путей Его Промысла. «В Евангелии сказано, что вера может двигать горами, – говорила Императрица. – Я верю, что мой сын воскреснет». По сознательности и глубине веры Государыни можно с убеждением сказать, что слова эти не являлись следствием только душевного побуждения ухватиться за великие заветы веры как за источник отвлеченного утешения там, где уже бессильна была сделать что-нибудь наука и людская мудрость. Для Государыни и Государя вера была не следствием душевной потребности, а сознательным, умом и сердцем постигнутым путем к великому Началу всего в мире, к Творцу его, Всемогущему Богу, через учение прославленного Сына Его Иисуса Христа.

Чтобы проникнуть в глубину сознательной религиозности Царя и Царицы и обнять полноту и целость воспринятой ими духовности начал учения Христа, мало прослушать свидетельства лиц, близко стоявших к ним, мало проштудировать их письма, записки, личную переписку, надо открыть принадлежавшие им книги Священного Писания и страница за страницей, строка за строкой тщательно проанализировать многочисленные отметки, сделанные ими в книгах, из коих некоторые, как Библия и Евангелие, читались, по-видимому, ежедневно и неоднократно. Отрекшись от предвзятостей, созданных молвой и «общественным мнением», подойдя к этой работе с искренним желанием познать, чтя чистоту и святость великих учений, постепенно, шаг за шагом, начинаешь получать представление о величественности, цельности и святости нравственно-религиозного мировоззрения, которыми были проникнуты существа Венценосных Супругов Российского государства. Для исторического изучения трагической гибели Царской Семьи к этой обширной и важной теме еще придется вернуться в 3-й части настоящего труда; здесь же уместно отметить, что, познав теперь, после смерти Царя и Царицы, Их истинный духовный облик, можно лишь позавидовать Их силе веры и преклониться перед той бесхитростностью, простотой, чистотой и мощью религиозных убеждений, с которыми царствовали, жили, страдали, терпели и, наконец, умерли эти поистине великие православные русские люди. Думается искренно, что только чистотой и силой своей веры Они сохранили у Бога пять лет жизни своему Сыну-Наследнику, до знаменательного для истории России и Православной Церкви дня, дня своей общей мученической кончины на Голгофе России.

Но на Их государственную и домашнюю жизнь открывшаяся ужасная наследственная болезнь Наследника Цесаревича наложила, естественно, очень серьезный отпечаток: сознание опасного состояния здоровья любимого Сына, жизнь в постоянном, напряженном ожидании возможной катастрофы не могли не удручать душевного состояния Государя и Государыни и, несмотря на поразительную способность владеть собой и сохранять дисциплину чувств, должны были отражаться, в той или другой мере, как на внешних факторах управления Государством, так и на внутреннем домашнем быту.

В ограждении и ведении исторического завета земли Русской Государь и Государыня были одни; вокруг них не было государственных деятелей, могших смотреть на коренные вопросы глазами будущего, людей широкого национального кругозора. По-видимому, их было слишком мало вообще во всех слоях русского общества, что и показали события 1917 года. Получая в Царском Селе все выходившие тогда журналы и газеты обеих столиц, Государь лично просматривал ежедневно «Русское слово», «Русскую волю», «Речь», «Новое время», «Петроградский листок», «Петроградскую газету» и не мог не видеть той политической распри, которая господствовала между всеми политическими партиями страны, на почве узких партийных счетов и споров, совершенно вне глубоких и истинных интересов русской государственности и блага русского народа. «Все это наносное, нерусское», – говорил Государь, когда его приближенные пытались обратить Его внимание на те или другие политические дебаты, происходившие в Государственной думе по вопросам народоправия и ограничения Верховной власти, или когда министры представляли Ему результаты розысков по работе различных подпольных организаций, направленной против государственной власти. Во всем этом политическом брожении Государю определенно чувствовалось отражение западнических теорий и влияние жидов. После же убийства Столыпина и со стороны министров проявлялось или политическое хамелеонство графа Витте, или ограниченное юнкерство, навевавшееся немецким военным шовинизмом. Дыхания же истинной души русской идеи, русской мысли и отзвуков исторической нравственно-религиозной идеологии русского народа ни в «общественных течениях столиц», ни в министрах, ни в приближенных не чувствовалось. «Наконец я в настоящей России и среди русского народа», – сказал Государь, когда однажды в 1912 году, заблудившись с небольшой свитой на маневрах в болотах под Киевом, оказался на сенокосе среди мужиков и баб, которые провели Его тропами через топи и вывели на проезжую дорогу. В правительственной же и общественной атмосфере столиц и Царского Села Он справедливо не чувствовал России и русского народа «всея земли».

После обнаружившейся у сына-наследника страшной наследственной неизлечимой болезни драгоценное миро русской государственности оказалось в хрупком сосуде, среди жадной и алчной до мира толпы, стремившейся разбить сосуд, но не имевшей куда влить его драгоценное содержимое.

Болезнь сына и идейное государственное одиночество еще более, чем раньше, слили Державных Супругов в единое тело и душу, а сознание отсутствия помощи со стороны людей как в борьбе за жизнь сына, так и в борьбе за жизнь русской Самодержавной идеологии вынудило их сугубо замкнуться в себе и отдать все свои личные силы заботам о Сыне-Наследнике и ограждению целости и святости Богом данной им высокой власти. Это стремление в последние пять лет их царствования потребовало, с одной стороны, напряженного религиозного служения Богу в предельной душевной простоте и сердечной чистоте, и с другой – максимального проявления твердости и силы воли в ограждении целости и полноты русской идеи о государственности. Естественно, что в религиозно-историческом служении объединившихся в одно целое Державных Супругов большее напряжение выпало на более сильную натуру Государыни Императрицы, но за то и страдала она сильнее. Сын стал болеть часто. Во время этих болезней Государыня не отходила от его постели ни днем ни ночью, урывками принимая пищу и урывками забываясь в чуткой дремоте тут же около него в кресле. В таком служении, случалось, проходили недели, но она никому не уступала своего места около сына. Она тихо и нежно гладила голову сына и горячо, преданно молилась, отдаваясь вся молитве и прося милосердия Господа. Только под ее лаской и молитвой сын утихал, как бы получал облегчение от боли и более спокойнее засыпал. Если пароксизм болезни принимал острую, опасную форму, она призывала к молитве за сына и других. Веря до конца в силу молитвы и в предстательство других искренних молельщиков, она верила на этой почве и Распутину, и воспитатель Наследника швейцарец Жильяр по этому поводу говорит: «Называйте это как хотите – совпадением, но факты молитвенного общения с Распутиным и облегчения болезни Алексея Николаевича совпадали». Это было результатом не совпадения, а силы веры, веры в простоте душевной и чистоте сердца; веры, которая двигает горами. Эта вера жила в сердцах Государя и Государыни; она несла облегчение сыну и она сохранила его жизнь до общей кончины Семьи. Это не совпадение, а милость Промысла Божьего для искренно верующих в Него до конца.

Но напряжение, которое Государыня выдерживала в периоды болезни сына в служении ему, страшно отражалось на ее собственном здоровье. После выздоровления Алексея Николаевича Государыня подвергалась сильнейшему упадку сил, приковывавшему ее на значительные промежутки времени к кушетке. Она начала быстро стареть; развились сильнейшие сердечные припадки и, так как с каждой новой болезнью Сына Она снова силой воли обрекала себя на полное служение ему, то в конце концов жизнь ее сложилась так: когда сын был болен, она исполнялась громадной энергией, неутомимостью, почти не знавшей границ, исполняла при больном и днем и ночью все обязанности матери, сиделки, прислуга, почти не покидала его комнаты, сохраняя полное спокойствие и заставляя себя улыбаться сыну, дабы не показать ни ему, ни окружающим своего страшного утомления, и поддерживала во всех других бодрость духа и силу веры в спасение больного. В комнату больного ей приносили есть; она сидела у его изголовья и в промежутки облегчения болезненного состояния сына занималась каким-либо рукоделием или читала сыну его книги и книги Священного Писания. Если ей случалось почему-либо в эти дни выходить на несколько минут из его комнаты, то по ее наружному виду встречавшие ее приближенные никогда не смогли бы заключить, что она уже несколько ночей не спала, почти не питалась и несла в себе невероятную муку страданий за любимого больного сына. Только ее чудные, выразительные глаза горели внутренним, неземным огнем, и чудилось в них, что видят они что-то светлое, ясное, что недоступно взору остальных людей; в них горела вера в чудо… В течение дня Муж, вынужденный пересиливать отцовские чувства и отдавать свое время и внимание служению государству, имел возможность заходить к больному лишь на короткие минуты. Зная, как тяжело ему работать с постоянной тревогой и ежеминутным ожиданием катастрофы, Государыня находила в себе достаточно силы, чтобы поддерживать его и укреплять в высоком служении в течение тех коротких мгновений, когда они встречались у постели больного сына. Она считала это своим священным долгом как жены горячо и беспредельно любимого мужа, как страдающей матери страдающего отца и как Богом соединенной подруги носителя Верховной власти Российского государства. Нежностью и лаской окружала она его в минуты его коротких посещений сына и научила тому же всех детей, дабы поддержать его дух и укрепить в служении государственному делу, постепенно все усложнявшемуся внутренней борьбой с влияниями, направленными со всех сторон против Богом врученной ему Самодержавной власти.

Когда, наконец, Наследнику становилось лучше и опасность проходила, по мере возрастания сил у сына силы матери начинали быстро падать, и в первое время после выздоровления Алексея Николаевича Государыня впадала в совершенно болезненное состояние. Начиналось с сильных сердечных припадков, временами принимавших острую форму. В эти дни она не была в состоянии пробыть на ногах и пяти минут и должна была или оставаться в постели, или лежать у себя на кушетке. С течением времени болезнь сердца приняла постоянный характер, и дни, в которые она могла считаться вполне здоровой, стали все реже и реже. Только необычайной силой воли и громадным сознанием долга перед другими она подымала себя и отдавалась благотворительной деятельности, которая особенно увеличилась с началом Великой войны в 1914 году. Составляя с мужем, по силе религиозности, единое тело и единую душу и восприняв всеми фибрами души и разума вместе с Царем величественность и святость русской идеи о государственности, она совершенно логично не могла относиться индифферентно к вопросу ограждения целости и неприкосновенности русской Верховной власти и всею силою своего ума и воли поддерживала мужа в этой великой, исторической борьбе. Будущая Великая Россия, восстановленная в исторических нравственно-религиозных путях Древней и Московской Руси, воздаст должное Императрице Александре Федоровне за ее верное и Христово служение своему мужу и России в тяжелой драме государственной жизни русского народа последних лет. Но современники этой драмы, по слепоте увлечения своими личными эгоистическими стремлениями к власти и «по зависти диаволи», не в состоянии понять чистоты и религиозной законности побуждений, руководивших ею в борьбе с обстоятельствами времени. Ее обвиняли в личном честолюбии, в жажде власти, в увлечении личными симпатиями и антипатиями, в истеричном ханжестве, в ненависти к русскому народу, ко всему русскому и в преклонении перед Вильгельмом и перед всем немецким.

Ни у Государя, ни у Государыни в натуре совершенно не было личного честолюбия или личной жажды власти, особенно в последние годы царствования. Их личные желания сводились к жажде покоя в кругу своей Семьи, в своем очаге, в среде русского народа, но не столичного общества, а в среде простого, русского, крестьянского и христианского народа. Поставленные же Богом для Верховного служения своему русскому народу, для служения на благо ему, как умели и понимали, всеми силами своего разума и сердца, они считали своей священной обязанностью отказываться от личных начал, от личных желаний и отдаваться всецело своему высокому государственному призванию. То, что другими людьми принималось в Государыне как будто бы за проявление ее личных симпатий и антипатий, – то в ее натуре, в ее мировоззрении вытекало совершенно из иных побуждающих импульсов; Государыня никогда не ставила себя в положение «гражданского» советника своего мужа в общественном понятии этого слова или мирского государственного деятеля, влияющего на то или другое назначение лица по качествам и степени его государственных способностей. Государыня всеми силами своей глубокой религиозной и нравственной натуры поддерживала в Государе и старалась укрепить в народе «всея земли» духовность той высокой Божественной идеологии русского народа, которая исторически сложилась в понятии Помазанничества русского Царя. Она была вся проникнута убежденной верой в истинность и святость Помазанничества Царя на русское Царство от Бога. Не только покушение, но малейшее сомнение в святости носившегося ее мужем, ее Государем Помазанничества от Бога представлялось ей не простым земным преступлением, не только государственным грехом, но кощунством против святыни веры, веры своей, веры народа «всея земли». Это не могло быть ни в коем случае результатом какой-либо истеричной религиозности, каковую хотели в Ней видеть злые люди и каковой в действительности не было, или результатом больного, экзальтированного восприятия веры, преданий Церкви. Это являлось следствием сознательного, глубокого и убежденного исповедования веры в Бога. Вспомните тот ужас и раскаяние Царя Давида, когда он отрезал у Саула край одежды и тотчас же сознал, что даже в этом деянии он покусился на Помазанника Господня. Это место в Библии Государыни было несколько раз отчеркнуто и подчеркнуто; видимо, сущность и глубина чистой веры в Помазанничество Господне, выраженные так просто и ярко в этом месте Библии, всецело впитались в мировоззрение и веру Государыни. Поэтому, например, в известном случае с внезапной отставкой генерала Джунковского, решившегося доложить Государю о безобразном поведении где-то в ресторане Распутина, дискредитировавшего своими пьяными словами Державного Вождя Государства, могли иметь значение не будто бы существовавшие симпатии Государыни к Распутину и антипатии к Джунковскому, как гнусно объяснялось это «общественным мнением», а то, что, по вере и мировоззрению Государыни, не мог быть близким к Помазаннику Божьему тот государственный деятель, который сам, хотя бы только в сердце, допускал мысль, что Помазанничество Господне может быть умалено прикосновением чьих бы то ни было грязных рук. Можно не соглашаться с формами правления, со способами проведения тех или других мероприятий, можно судить о человеческих ошибках и слабостях, но нельзя не преклониться перед величественностью, полнотой и чистотой идеи Государыни о Помазанничестве русского Царя, воспринятой ею из всей сущности исторической идеологии о Верховной власти народа «всея земли».

Твердо уверенные, что именно такая идея разделяется в глубине души всем простым народом Русской земли, Государь и Государыня всю жизнь старались приблизиться к нему, стать фактически ближе к крестьянину, к простому русскому человеку, но, быть может, не знали, как это сделать, а вернее. Им не давали этого сделать те, для которых такое сближение Царя с народом было невыгодно и нежелательно в стремлениях к своим эгоистическим целям. Царь неоднократно пытался найти пути к такому сближению, указывал на возможные формы осуществления его идеи, но «общественное мнение» не допускало слияния Царя с народом, прикрываясь архаичностью и «седой стариной» исторических форм воплощения самой идеи и став на пути между Царем и народом. Если кто заслуживает обвинения в нелюбви к русскому народу, так это именно творцы «общественного мнения» и бюрократические царедворцы, а не Государь и Государыня. «Народ хороший, добрый; его смутили злые люди и жиды», – говорил Государь, а Государыня еще в Тобольске, глядя на красноармейцев, заметила: «Посмотрите, как они улыбаются; говорят, они злые. Разве могут злые так улыбаться… Они добрые, хорошие». Могли ли Царь и Царица, претерпев насилие от этих людей, так отзываться о них, если бы искренно и глубоко не любили русский народ?

Но перед чем историческое исследование обстоятельств, подготовлявших агонию Царской Семьи, останавливается с полным недоумением, так это перед разъяснением вопроса: откуда и как могло сложиться в русском обществе мнение, что Государь и Государыня принадлежали к немецкой ориентации и что Императрица Александра Федоровна питала исключительные дружественные чувства к Императору Вильгельму и была готова «предать» ему Россию. В 1-й части настоящего труда было представлено достаточно следственного материала, устанавливающего вполне определенно отрицательное отношение Державной Четы к попыткам утверждения немецкого влияния в России вообще и, в частности, враждебное отношение Государя и Государыни к Императору Вильгельму. Этими данными определяется «общий земский грех» против религиозных начал самой идеологии русского народа и против нравственных обликов Верховных носителей этой идеологии, но историческая правда возникновения этого общего греха пока еще не поддается освещению. Однако факты позволяют думать, что возникновение и первоначальное распространение этой абсурдной, но злой клеветы исходило не из низших слоев населения, а из высших и что в разные периоды царствования Николая II одиозность и интенсивность клеветы имели и разную степень развития. При этом нельзя не отметить, что сила одиозности клеветы совпадала, с одной стороны, с такими событиями, как бракосочетание Государя и Государыни, рождение Наследника Цесаревича и другие факты династического характера, и с другой – с периодами усиления западнических течений в «общественном мнении». Особенно же сильно одиозность клеветы стала распространяться с момента проявления у Наследника Цесаревича опасной наследственной болезни, достигнув своего апогея к концу 1915 года, когда даже такое событие, как принятие Государем Императором на себя Верховного командования армиями, объяснялось стремлением Императорской Четы идти на сепаратное соглашательство с Германией, для чего требовалось прежде всего ликвидировать существовавший будто бы «заговор Ставки», направленный против Императрицы.

Таким образом, в истории происхождения, существования и развития клеветы намечается как бы два отправных, исходных основания: политическое и династическое. По каждому из этих оснований исследование настоящего времени и при современных условиях может высказать лишь некоторые соображения предположительного характера, в связи с тем крайне ограниченным материалом, которым оно ныне располагает.

В записках графа Витте имеются указания на то, что в начале царствования Императора Николая II отношения между ним и Вильгельмом были натянуты, но в начале 1904 года, благодаря вмешательству в это дело самого графа Витте, отношения улучшились, и между обоими Императорами установилась даже «интимная переписка». В равной мере и отношения Императрицы Александры Федоровны к Вильгельму стали тогда тоже «доброжелательными». Вероятно, в то время графу Витте нужны были эта «интимная переписка» и «доброжелательные» отношения для проведения его «мудрого» плана – союза России, Франции и Германии, столь же «естественного», как союз лебедя, рака и щуки в басне Крылова. Но в тоне повествования мемуаров Витте, писанных в 1907 году, т. е. уже в то время, когда граф вынужден был проживать за пределами России, ясно отражается болезненное состояние не крупной души, задетой положением «не в милости». А так как его «мудрый» план потерпел крушение еще в 1905 году одновременно с крушением проводившихся им тогда же в «общественном мнении» западнических тенденций конституционно-парламентского характера, то не явились ли «интимная переписка» и «доброжелательные» отношения основанием к использованию их в клеветническо-лживом смысле, в целях создания необходимого «общественного давления» на власть в наступавшее смутное время. Во всяком случае знаменательно, что отмеченные воспоминания Витте совпадают по времени с учреждением в России некоторого подобия западнических форм в виде Государственной Думы, преобразованного Государственного Совета и Совета Министров во главе с графом Витте и, наконец, с рождением наследника Цесаревича. Таким предположением отнюдь не имеется в виду обрисовать графа Витте как распространителя и единственного источника создавшейся против Государя и Государыни клеветы, но злобное отношение Витте к бывшему Царю и особенно к Императрице Александре Федоровне, сквозящее во всех его воспоминаниях вопреки его заверениям в обратном, не исключает возможности видеть некоторые основания возникновения злостной клеветы в тех сферах, центром которых являлся в свое время бывший Председатель Совета Министров граф Витте. Совершенно допустимо, что став оттуда в превратном толковании достоянием тогдашних «общественных» кругов и различных политических организаций и многочисленных союзов, клевета разрасталась и распространялась в обществе как средство политической борьбы. По свидетельству самого Витте, «все эти союзы различных оттенков, различных стремлений были единодушны в поставленной задаче – свалить существующий режим во что бы то ни стало, а потому многие из этих союзов приняли принципом своей тактики – «цель оправдывает средства» – и для достижения поставленной цели не брезгали действительно никакими приемами, в особенности же заведомою ложью, распускаемой в прессе».

Историческое исследование, отнюдь, не считает приведенные соображения исчерпывающими основаниями для создания и распространения клеветы в политическом отношении, а признает их лишь как за один из путей возможного возникновения в обществе злостной лжи о германофильстве покойной Царской Четы. Во всяком случае, со смертью Столыпина и с началом в 1912 году нового политического брожения, приведшего к перевороту 1917 года, злостная клевета, за исключением небольшого промежутка времени начала Великой войны, не теряла значения политического оружия и постепенно разрасталась до колоссально-фантастических размеров. Достаточно отметить, что ко времени утверждения у власти Керенского и его компании сила клеветы воспринималась с такой реальностью, что Керенский, нуждаясь в укреплении своих позиций, решил конфисковать личные бумаги и переписку Государя, рассчитывая опереться на документальные факты измены Государя и Государыни русскому народу в пользу Германии.

Само собою разумеется, что в переписке Государя Императора он нашел документы для совершенно обратного заключения.

Совпадение моментов усиления вспышек клеветнических толков с различными фактами династического характера не могло не иметь тесной связи с указанными выше соображениями политического свойства, «не брезгавшими средствами для достижения своих целей». Русские бояре-западники, стремившиеся к развитию самосознания русского народа и к приобщению его к мировой культуре, в большей своей массе по своему собственному развитию были способны лишь к усвоению верхушек европейской культуры, к подражанию ей, а не к творческому участию в мировой работе, сообразно национальному духу русского народа. Поэтому для них главным препятствием для осуществления своих мечтаний в России представлялась существовавшая самодержавная форма правления, которая уже отсутствовала на западе Европы; оторвавшись совершенно от всей истории развития русской государственности, от особенностей русского национального духа, они видели единственный путь к достижению цели в свержении самодержавия и в насаждении в России тех или других форм правлений, принятых в Западной Европе. Было бы, однако, ошибочно в интересах исторической правды остановиться на том заключении, что в затеянной политической борьбе бояре-западники действовали только как ослепленные и увлеченные подражатели западноевропейских политических тенденций, но с чистым стремлением послужить на пользу и благо своему народу. Твердое, определенное, самодержавное царствование Императора Александра III ясно им говорило, что народ русский все свои симпатии отдает до сих пор именно такому характеру правления, почему в попытках ломки этой исторической государственной формы бояре-западники сознательно шли против русского народа, против его интересов и симпатий и естественно должны были встретить в его лице определенного врага своим стремлениям к власти над ним.

Раз, что хотя бы для некоторых политических партий борьба допускала возможность идти сознательно против симпатий народа, то цель становилась не общественной, а личной и, как таковая, не брезгала никакими средствами для своего конечного осуществления: ложь, клевета, извращение фактов, подкуп, провокация – все становилось годным и допустимым «тактикой» борьбы. Поэтому с первых же дней воцарения Императора Николая II клевета не замедлила опутать своей сетью весь период этого царствования и начать свою разрушительную работу в глубоких недрах пролетарских классов. Кто не помнит первой петли этой сети лжи и клеветы, заброшенной в общество в начале 90-х годов в виде повести «Семья Обмановых», помещенной на страницах одной распространенной «передовой» газеты? Кто не помнит тех толков и разговоров, которые возникли в кругах петроградского интеллигентного общества по поводу ранения Наследника Цесаревича Николая Александровича в Японии и Которые ранение это ставили в связь с возможностью для него наследовать престол? Кто не помнит тех злостных наветов, которые распространялись по поводу женитьбы Государя до окончания траура по Отцу, хотя всем было известно, что этого потребовал именно умирающий Александр III?

Такая работа клеветы продолжалась и далее, извращая в своих целях каждый факт государственной и семейной жизни Государя Императора Николая Александровича и его жены и создавая, с одной стороны, невероятно тяжелые моральные условия для жизни и служения России Державной Четы, и с другой – предоставляя жадной до различных интриг, толков и пересудов среды придворных и общественных кругов благоприятную почву для возникновения и культивировки многочисленных партий с разнообразными династическими фантазиями и планами, заглохшими было совсем после определенного закона о престолонаследии Императора Павла I, и особенно в царствование твердого волей Императора Александра III. Как было сказано выше, различные династические течения в высших общественных кругах особенно усилились с проявлением у наследника Цесаревича Алексея Николаевича тяжелой наследственной болезни, повлекшей за собой толки о дальнейшем престолонаследии. Хотя основные законы Империи вполне определенно разрешали этот вопрос в пользу Великого князя Михаила Александровича, но какая-то особая болезнь века, определяемая ближе всего «общим Земским грехом», охватившая, безусловно, к тому времени почти все общественные слои России, уже как бы не удовлетворялась общим законным разрешением вопросов, а считала допустимым искать ответа в своих предположениях, в своих планах, создавая династические партии, группы с теми или другими кандидатами на престол или с временными регентами власти. Россия Императорская XX века как бы собиралась вернуться на пути России Царской XVI века – к борьбе княжат-бояр с Верховной властью, поддаваясь искусной, хитрой и тайной провокации, руководимой политической интригой левых партий. К стыду всех умеренных и правых партий, они одновременно вовлеклись и в злостную политическую клевету, распускавшуюся про Царскую Семью, и, быть может, не желая того сами, способствовали ее расширению и утверждению в общественных массах. Достаточно указать, что пресловутый Распутин пал от рук представителей правых партий, которые этим убийством показали, что придают значение злостной и гнусной клевете, т. е. в глубине своего сердца сомневаются в невозможности осквернения Помазанничества Божия.

«У кого совесть чиста, тот не боится никакой клеветы!» Как величественны эти слова Императрицы Александры Федоровны особенно теперь, когда своей мученической смертью Они доказали на деле искренность и чистоту своей веры в святость Верховной власти от Бога, которую не могут снять с себя ни сами «Помазанные», ни тем паче другие люди.

Божьим изволением, всея земли обиранием и Царским сродством определяется в идее русской государственности самодержавная, наследственная, Верховная власть Романовского Дома. Могла прекратиться прямая наследственность, могла «вся земля» отвергнуть свое «обирание» от погибших Царя и Царицы, но Божья Изволения на земле никто лишить не может, кроме Того, Кто его дает.

Идейное одиночество

К тому времени, когда Наследник Цесаревич заболел корью, вся Царская Семья была в сборе и жила в Александровском дворце Царского Села. Вслед за Алексеем Николаевичем, заразившись от Него, заболели Великие княжны Ольга, Татьяна и Анастасия Николаевны, а через три недели, в начале марта, слегла и Великая княжна Мария Николаевна.

С первых же дней болезнь у Наследника и Ольги Николаевны приняла тяжелую форму, и положение обоих внушало серьезные опасения. Особенно же страшно было, как всегда, за Алексея Николаевича, у которого возобновились болевые страдания гемофилии. Государыня, посвятив себя, по обыкновению, обязанностям сиделки при сыне, вынуждена была оставить на время все свои дела по благотворительности, передав их состоявшему при ней графу Апраксину, а в исключительно важных случаях пользовалась для передачи своих личных указаний еще державшейся на ногах Великой княжной Марией Николаевной. Она покидала комнату сына только для того, чтобы навестить на несколько минут больных дочерей, приласкать их и успокоить в состоянии здоровья Алексея. Вся жизнь дома снова погрузилась в то тревожное состояние, которое вызывалось всегда болезнью Наследника, усугубленное на этот раз еще и серьезным болезненным состоянием других детей. Всех детей пришлось совершенно обрить, так как сразу стал ясен затяжной характер болезни, и дом превратился в лазарет с труднобольными, где все ходили осторожно, стараясь не делать шума, громко не разговаривать и не беспокоить больных.

На этот раз душевное состояние родителей отягчалось еще и причинами государственного характера, так как ежедневно поступали сведения о различных беспорядках и волнениях в рабочей среде, о забастовках и беспорядках на фабриках, заводах и железных дорогах, принимавших все более и более широкие размеры. Все это внутреннее брожение сильно отражалось на работе тыла и жизни в столицах и, перекидываясь в войска фронта, начинало вызывать волнения в частях, случаи неповиновения начальникам, создавая напряженное, нервное состояние в утомленных долгой и нерешительной войной войсках. Последнее особенно заботило и беспокоило Государя и Государыню, так как угрожало прочности фронта и могло быть использовано сильным и хитрым противником. Военные бунты в войсках в 1905–1906 годах показали, как легко войсковые части, утомленные войной или неудовлетворенные ее ходом, поддаются агитации, и из грозных и сильных дисциплинированных организаций быстро превращаются в вооруженную толпу без стойкости и прочной внутренней спайки. Правда, что те же случаи показали, что насколько быстро войсковые части дезорганизуются и превращаются в бунтарей, настолько же быстро с них сходит угар возмущений и они возвращаются к своему первоначальному надежному боевому состоянию. Но в данное время войска находились в тесном соприкосновении с искусным и наблюдательным врагом, который не упустит случая внутреннего ослабления армии и постарается сильным, решительным ударом рассеять окончательно фронт и вывести Россию из рядов своих противников. Такой возможный исход начавшихся в войсках беспорядков угрожал целости российской государственности, и перед этой опасностью все остальные угрозы происходивших внутри страны брожений, вплоть до угроз династических, отходили в глазах Императора и Императрицы на второй план.

В угрозы последнего свойства Царь и Царица не верили; они не допускали мысли, чтобы масса крестьянского населения позволила бы увлечь себя настолько, чтобы поднять руку на Помазанника Божья. «Никогда крестьянин и казак не пойдут против своего Царя», – говорили Они убежденно тем из приближенных, которые пытались представить им происходившее политическое движение, как всенародное, антидинастическое. В этом убеждении Они были тверды настолько же, насколько и в православной вере. Все, что происходило до сих пор в России, представляло собою почти точное повторение того движения, которое было в 1905 году, с той разницей, что свобода внутренних мероприятий была связана состоянием войны с сильным и могущественным врагом, от результатов борьбы с которым зависела вся будущность России. Государь и Государыня чувствовали шаткость, существовавшую в придворных и правительственных кругах, и не рассчитывали на сильную помощь с этой стороны, но в то же время Они не допускали мысли, что Государственная дума не учтет всей важности и серьезности переживаемого благодаря войне момента и в критическую минуту, увлекая за собой здравомыслящую часть России, не придет на помощь Верховной власти государства, как это было в 1914 году. «Не народное это движение, – была их мысль, – это все подпольное, партийное, наносное, не свое, не русское». Но движение было опасно уже потому, что утомление войной сказывалось во всем; и в настроении народных масс и войск, и в дезорганизации работы государственных аппаратов, и в расстройстве фабричной и заводской деятельности страны, и в понижении земледельческой производительности, и особенно в ухудшившейся работе транспорта и подвоза. Все это, в связи с утратой активного импульса войны и необходимостью в то же время продолжать войну во что бы то ни стало, вызывало у Государя и Государыни большое беспокойство и тревогу за ближайшие последствия происходивших волнений в стране, в которых лично им угрожавшие опасности не играли для них никакой роли. В эти дни Царь и Царица менее всего думали о самих себе; все внимание их было сосредоточено на том, чтобы Россия не потеряла способности продолжать тяжелую борьбу на западе.

Тревога за сохранение боеспособности Русского государства доминировала в эти дни над всем остальным, даже над опасением за жизнь горячо любимого Сына-Наследника, состояние здоровья которого к 22 февраля приняло очень опасный характер. Трудно представить себе ту душевную борьбу, которую Государь переживал в эти тяжелые дни государственной и личной жизни: борьбу между долгом Царя и Верховного Вождя армии, с одной стороны, и отца и русского человека «всея земли» – с другой. Напрасно «общественное мнение» полагало, писало и кричало, что Царь живет и действует, ослепленный лживыми докладами «временщиков» и честолюбивых царедворцев. Его окружавших; по книгам, брошюрам, вырезкам из журналов и газет, найденным в вещах Царской Семьи во время следствия об Ее убийстве, видно, что Государь и Государыня проникали в текущие политические события и движения несравненно глубже, чем о том думало большинство представителей интеллигенции и общества, агитировавших в массах против Них, или пассивным отношением способствовавших такой агитации. Допрос свидетелей по делу и лиц, остававшихся при Царской Семье до последней возможности, подтверждают это положение и позволяют составить себе приблизительное представление о глубине национальной и личной драмы, которую перенесла русская Державная Чета в последние двенадцать лет своего царствования, и о тех благородно-национальных чувствах, которые руководили действиями Государя и Государыни в дни 22 февраля – 9 марта 1917 года. Теперь, благодаря следственному производству, благодаря остаткам «вещественных доказательств» истинных образов погибших членов Царской Семьи, благодаря начинающим ныне появляться заметкам и воспоминаниям об Августейших Мучениках, а главное, благодаря испытанным на самих себе последствиям нашего «общего Земского греха», мы не можем не сознаться, что в свое время не знали и не понимали покойных Царя и Царицу. Судили же о них или в ослеплении и увлечении «общественным мнением», или с сознательно лживою и злостною целью.

Настоящее исследование не считает себя в силах и средствах оставить для истории России материалы, исчерпывающие обширность и трагизм драмы, пережитой в своей жизни Государем Императором Николаем Александровичем и Государыней Императрицей Александрой Федоровной. Оно пытается лишь осветить хотя бы те из эпизодов этой драмы, которые непосредственно легли в основание исторических фактов, создавших начало агонии Царской Семьи в указанный выше период конца февраля – начала марта 1917 года и приведших Царя к отречению от Престола в пользу своего брата, с заветом ему править Российским государством на конституционных началах. Этой уступкой народным представителям Государственной Думы покойный Император как бы выказал сомнение в той бесконечной, глубокой вере в истинность для русского народа его исторической нравственно-религиозной идеи о власти, ради целости и святости которой он боролся всю жизнь, как и Его предшественники, и ради которой он перенес столько страданий, мучений и клеветы.

* * *

22 февраля было первым днем острой душевной борьбы Государя Императора в период, предшествовавший его отречению; в этот день долг Самодержца Российского государства одержал в нем победу над долгом отца семьи и влечениями личного начала. Но, кроме того, душевная борьба этого дня в яркой и определенной форме показала, что в интересах будущего блага вверенного ему Богом русского народа важность сохранения фронта, важность сохранения боеспособности армии и важность достижения победы во что бы то ни стало, имела в мировоззрении Императора Николая II преобладающее над всеми остальными государственными вопросами значение, не исключая даже вопросов династического свойства. Несмотря на угрожавшее смертью опасное состояние сына, несмотря на болезнь трех дочерей, уже успевших к этому дню заразиться от брата корью, несмотря на серьезность политического брожения в столице при отсутствии сознававшегося Царем прочного единения и должной твердости среди членов правительственных аппаратов, Государь все же решил утром 23 февраля выехать в Ставку, к войскам, к фронту и личным своим присутствием поддержать стойкость в рядах армий, ободрить в усталости от продолжительной войны и удержать от увлечения соблазнами агитации пораженческого характера. В этом решении Государь нашел сильную духовную поддержку со стороны только Государыни Императрицы, которая убежденно разделяла точку зрения мужа на необходимость его присутствия на фронте, в войсках, тогда как все остальные придворные и приезжавшие с докладами из Петрограда министры стремились отговорить Императора от решения оставить Семью и отдалиться от Правительства. Они не понимали истинных побуждений Царя и, исходя из обстоятельств внешнего характера текущего момента, противопоставляли его отъезду: опасность оставления Семьи среди распущенных войск гарнизона, составленного из политически развращенных запасных частей; возможность использования удаления Царя от столицы враждебно настроенной к власти Государственной думой; возможность перерыва сообщений между Царем и Правительством вследствие усилившегося забастовочного движения на железных дорогах и телеграфах.

Государь остался тверд в своем решении. Он указал, что главная опасность российской государственности теперь на фронте, а не в тылу; что переживаемые волнения и настроения исходят не из народных масс, а являются результатом работы политических партий, преимущественно среди городского населения и служилого полуинтеллигента; что это движение наносное, временное; что опасность изнутри может явиться угрожающей для государственности только в случае насильственных революционных выступлений политических руководителей против существующего государственного строя; но что пока он верит в благоразумие Государственной Думы, которая, по своей интеллигентности, не может не учитывать последствий гражданской войны в тылу, при наличии на фронте могущественного и хитрого противника. Поэтому, проведя весь вечер 22 февраля в комнате тихо стонавшего в забытьи сына и трогательно простившись с Семьей, Государь утром 23 февраля выехал в Могилев, где в то время помещалась Ставка.

И на этот раз, как и раньше, глубокие побуждения, руководившие Царем и Царицей не были поняты ни министрами, делавшими доклады, ни приближенными ко двору кругами петроградского света, ни общественными и политическими деятелями столицы. «Общественное мнение» еще раз сочло нужным укорить Государя в слепоте и упрямстве перед «народными требованиями», в безволии и подчиненности властолюбивой Государыне, «ненавидевшей Россию и русский народ». Внешний факт отъезда Государя из Царского Села был истолкован антигосударственной агитацией, как бегство Царя, бросившего на произвол судьбы «умирающий с голода народ» столицы, и 23 февраля впервые «революция вышла на улицы города». Вечером в этот день Министр внутренних дел доносил Государю, что благодаря «успешным усилиям чинов полиции и воинских нарядов манифестации были прекращены».

В настоящее время, при спокойном и беспристрастном анализе всех приведенных выше выражений, помещенных в кавычках, делается совершенно ясным, что эти выбрасывавшиеся в толпу громко звучавшие фразы, с одной стороны, и стереотипные донесения агентов правительственной власти – с другой, совершенно не отвечали действительным фактам и действительному положению вещей в дни 22–27 февраля. Но настоящее исследование не имеет в виду останавливаться на изучении частностей грустной и печальной слепоты и преступности различных правительственных, общественных и политических деятелей этих дней; для него они имеют значение лишь постольку, поскольку ими знаменуется, что в эти решительные дни, когда безусловно определялась судьба всей будущей российской государственности, Государь Император, с одной стороны, не нашел поддержки ни в агентах правительственной власти, ни в кругах столичных придворных и дворянских классов, ни в политических группировках и организациях Государственного Совета и Государственной Думы, ни в командном составе армии, и с другой – безусловно, никто из перечисленных представителей правительства, общественности и политических организаций не проявил мудрости и прозорливости, чтобы предвидеть последствия отчужденности в эти дни русской руководящей, служилой и правящей интеллигенции от Главы Государства, от действительного носителя идей и желаний действительного русского народа.

Государь Император в кругу русской интеллигенции всех классов и положений был одинок. Одиночество это определяется не тем, что политически все были против Него, а тем, что против Него было меньшинство, но меньшинство активное и сплоченное в увлечении западничеством, а большинство было пассивным и разобщенным ослаблением в сознании истинного духа русской национальной идеи. Но в свою очередь и русская интеллигенция не встретила поддержки со стороны народных масс, и в 160-миллионном море русской народности оказалась одиноко торчащим островком, со своими принципами и формами «народу нашему чуждыми и воле его непригожими». С точки зрения идеи государственного единения, русские люди «всея земли» к началу революции распались как бы на три мира разного духовного содержания: Царь, интеллигенция и народ. Как между первым и вторым, так и между вторым и третьим не было. ни внутреннего понимания, ни внутреннего контакта, откуда теперь, рассуждая чисто теоретически, можно прийти к заключению, что для сохранения целости и боеспособности Государства в 1917 году следовало бы искать слияния первого и третьего миров, для чего прежде всего необходимо было, чтобы второй мир прозрел и сыграл ту роль, какую принял на себя Земский собор «всея земли» в 1613 году уже по восшествии на престол Михаила Федоровича. Но так как такое сословие, а не политическое народное представительство, «народу нашему не чуждое и воле его пригожее», представлялось современным руководителям народа из интеллигентных классов «архаическим» и действия их не обнаружили высокого самоотречения для действительного служения на благо народа «всея земли», то благородный порыв самопожертвования и самоотречения, для сохранения хотя бы на время боеспособности фронта и удержания России от гражданской войны, принял на себя Царь, вопреки своей вере и своим убеждениям, но в единственном стремлении пожертвовать всем личным и человеческим в самодержавном служении горячо любимому русскому народу. Если бы Николай II обладал «государственным гением Царя Петра или Иоанна Грозного, то, быть может, ему единолично, как и им, удалось бы справиться с восставшим против него или слишком пассивным «боярством» Его времени. Он был богат теми душевными качествами, которых недоставало Петру и Иоанну, был мудр и прозорлив в чисто русском складе ума и тверд в своем духовном мировоззрении. Но в то же время Он был в полной мере сыном Христовой веры, не мог быть граждански жестоким и верил, что в предназначенной Ему Промыслом Божьим мировой духовно-идейной борьбе может победить окончательно не физическая сила власти, а пример бесконечной любви власти к своему народу, до готовности отдать за него свою жизнь.

Сознание своего идейного одиночества в кругу русской интеллигенции являлось одним из элементов душевной драмы последнего десятилетия царствования Императора Николая Александровича и Императрицы Александры Федоровны. Это идейное одиночество созналось Государем в полной мере со времени опыта сотрудничества с 1-й Государственной думой. Почувствовав в 1905 году потребность в «слиянии с народом» в целях «укрепления Самодержавия», Государь предложил своим министрам изыскать практическую форму осуществления вполне определенного Его желания «при непременном сохранении незыблемости Основных Законов Империи». Во исполнение такого повеления в Министерстве Внутренних Дел был разработан проект о Государственной думе, который уже при обсуждении его в Совете Министров не встретил единодушного решения по характеру своего внутреннего, общего духа, по содержанию. Тогда в целях обсуждения принципиального вопроса Государь собрал Совещание под своим личным председательством, в состав которого вошли Великие Князья, министры, члены Государственного Совета, высшие заслуженные сановники и несколько лиц ученого мира. При открытии Совещания Государь ясно поставил своим приближенным вопрос: что Он от них хочет услышать, выразив его в следующих словах:

«При обсуждении всякого вопроса, а особенно такого важного, высказываемые мнения расходятся в зависимости от взглядов и воззрений. Так, относительно формы осуществления Моих предначертаний многие находят, что проект Министра Внутренних Дел недостаточно широк, другие, напротив, считают, что этим проектом умаляются права Самодержавия, и потому он опасен для России. Первый и главный вопрос по существу: находится ли проектированный новый закон в полном согласии и правильном сочетании с нашими основными законами?»

Из всех ответов, данных присутствовавшими приближенными по этому основному принципиальному вопросу, только ответ графа А. А. Голенищева-Кутузова затрагивал вопрос в глубоких, коренных основаниях его существа и при этом исключительно с точки мировоззрения русского народа «всея земли» и соответствия его историческим основам Русского государства. Все остальные ответы хотя и не показали единомыслия в принципиальном значении нового закона, но не выходили, по существу, из рамок оснований и принципов западноевропейского духа и западноевропейских образцов, совершенно чуждых 90 % населения Русского государства. Но так как известными оговорками и редакционными поправками в проектируемом законе можно было оградить Самодержавие с формальной стороны, то в результате Государь поверил, своим приближенным и Государственная Дума увидела свет.

Первый же опыт практического применения нового закона показал несостоятельность мнения приближенных Государя: Государственная Дума, являвшаяся учреждением по духу и свойствам выборов не исторически русским, внесла только, как предупреждал Голенищев-Кутузов, «несомненно большую, чем ныне, смуту».

Государь увидел, что его приближенные не понимают ни его, ни того, что хочет народ, ни того, чего добиваются так называемые передовые партии. Он почувствовал всю горечь и ужас своего одиночества среди приближенных, а ждать другого отношения со стороны передовых партий, конечно, не приходилось, так как каждая из них хотела только своего, а не того, что хотелось бы народу.

Желания же последнего, равно как и «слияние Царя с народом», могли вылиться только через исторический сословный Земский собор «всея земли».

В 1914 году, с началом великой мировой войны, проявился несравненно болезненнее еще один симптом одиночества Царя и Царицы в кругах интеллигентной части России.

Всем близко стоявшим к правительственным, высшим служилым и общественным кругам в период, предшествовавший объявлению войны, памятны эти дни по той нерешительности, колебаниям и слабости, которыми характеризовались распоряжения и предположения, исходившие от Государя Императора. Вопреки определенным сведениям о принятии Германией «подготовительного к мобилизации положения», вопреки ультимативным требованиям, предъявлявшимся германским послом нашему Министру иностранных дел, Государь, опираясь на заявления, получавшиеся Им от Императора Вильгельма, не решался на какое-нибудь определенное выступление. Шесть раз за период с 12–17 июля мобилизационный план России переделывался соответственно тем колебаниям и переменам, которые получались из Царского Села. Напрасно предназначавшийся на должность Начальника штаба Верховного главнокомандующего генерал Янушкевич по нескольку раз в день при личных посещениях и по телефону докладывал о достоверных сведениях, получавшихся из Германии, и предупреждал о возможности срыва германским Генеральным штабом мобилизации Варшавского округа; напрасно Министр иностранных дел Сазонов докладывал, что представления германского посла Пурталеса ни по содержанию, ни по тону не согласуются с заявлениями Вильгельма; Государь продолжал колебаться, изменять свои решения и упорно не соглашался на объявление общей мобилизации всех вооруженных сил России. Был даже такой случай, когда 15 июля министрам, Сазонову и Янушкевичу удалось убедить Государя подписать Указ об общей мобилизации, но он был отменен в тот момент, когда уже распределялся по телеграфным аппаратам на главном почтамте для рассылки его по всей России. Наконец, по общему соглашению министров, высших придворных и военных начальников было решено оказать на Государя коллективное давление, для чего в 2 часа дня 17 июля в Мариинском дворце собрался Совет Министров в полном составе и было решено, что Председатель Совета отсюда же по телефону доложит Государю о мнении всего Совета о необходимости немедленно объявить общую мобилизацию.

Государь ответил: «Хорошо. Я согласен».

«Прикажете прислать на подпись указ?» – спросил Горемыкин.

«Указ я могу подписать завтра. Считайте, что он есть и делайте все распоряжения», – ответил Государь.

Помня события 15 июля, среди министров возникло предположение прервать на время, до рассылки распоряжений о мобилизации, телеграфное и телефонное сообщение Александровского дворца с Петроградом. Генералу Янушкевичу рекомендовалось покинуть на это время свою квартиру, а генерал Сухомлинов предполагал, что если с новой отменой мобилизации Государь обратится к нему, то он сошлется на то, что это компетенция генерала Янушкевича. Все чины высших военных управлений (в том числе и автор настоящей книги) ликовали по поводу объявления общей мобилизации и предстоящей войны с Германией.

Все эти события, предшествовавшие объявлению мобилизации, с различными заключениями, суждениями и комментариями разносились по городу и воспринимались «общественным мнением» по-своему и в соответственной политической окраске. Можно сказать с уверенностью, что этот период колебаний и нерешительности Царя был крепко учтен «общественным мнением» и впоследствии лег в основание гнусной клеветы, что колебания Царя и особенно влиявшей на него Царицы вытекали все из тех же личных симпатий Державной Четы к Вильгельму и из общих германофильских тенденций Государя и Государыни. Министры встретили полное сочувствие и одобрение со стороны «общественного мнения» в своей твердости и настойчивости перед Царем, а генерал Сухомлинов удостоился даже грандиозной народной манифестации перед балконом занимавшегося им дома. Политические деятели Государственной Думы обменивались крепкими рукопожатиями с представителями правительства и с политическими своими противниками и все весело и торжественно улыбались друг другу и чему-то радовались, как будто для России наступал светлый, радостный праздник. Трудно сказать, чего в политических кругах «общественного мнения» было больше – сознательного патриотизма или расчетливого политического ликования, по крайней мере, в ответ на обращение правительства к народу по поводу мобилизации на страницах некоторых периодических изданий уже 17–18 июля, наряду с громкими призывами к национальному объединению, появились слова и такого свойства: «Хочется верить, что раз правительство в одном вопросе правильно оценило всю роль и значение общественных сил, оно не остановится, и за первым шагом навстречу обществу будут и последующие. При таких условиях налетевший шквал, быть может, неожиданно окажется для России тем потоком свежего воздуха, который очищает затхлую атмосферу и, вызвав национальный подъем, приведет к оживлению нашей внутренней жизни, к развитию и торжеству прогрессивных начал» (СПб. Курьер. 17 июля). «И если, паче чаяния, нам придется воевать, то мы знаем, что воюем не с немецким народом, а с его правительством, попавшим во власть придворных интриганов, юнкерства и бреттеров в военных мундирах» (Рус. слово. 17 июля). Но едва ли и заметки следующего рода способствовали прочности и долготерпеливому напряжению сознательного патриотизма в народных массах: «Германия рискует всем, Россию же опрокинуть невозможно, даже при самом неблагоприятном для нас стечении случайностей. Можно строить разные предположения о том, сколько месяцев продлится война, но о конечном ее исходе нет двух мнений. Этот исход, рано ли, поздно ли, будет очень печальным для Германии. И с этой уверенностью Россия спокойно ждет будущих событий» (Гол. Москвы. 21 июля). «Германия повторила в объявлении войны России тот жест, какой сделала Австрия в отношении Сербии перед войной. Что это значит? Не хотела ли Германия выразить этим, что она смотрит на Россию и уважает Россию не более и не иначе, чем Австрия – маленький славянский народ? Ближайшие недели и месяцы покажут, так ли всепобедителен немец, как он представляется самому себе» (Нов. вр., 19 июля).

Не подлежит сомнению, что объявление войны вызвало в массе русского народа громадный патриотический подъем не только по форме, но и по глубокому сознанию исторической задачи русского народа. За весь мобилизационный период было только три крупных случая беспорядков среди призываемых, но во всех этих случаях движущим импульсом являлось вино, а не какие-либо политические тенденции. Всякие бывшие до объявления мобилизации забастовки и беспорядки на заводах с объявлением ее прекратились сами собой, сразу. Народ русский, рабочий и крестьянский, с поразительным единодушием и верностью отозвался на призыв своего Государя, не задаваясь совершенно мыслями о том, что будет, когда война кончится. Да они и не могли об этом думать, так как каждый шел с готовностью исполнить свой долг до конца, а для всей массы этот конец представлялся определенно – убьют, и потому большинство думало лишь в пределах – умереть не даром, а победить. От многих тяжелораненых первых шести месяцев войны так и приходилось выслушивать вопрос; когда они приходили в сознание: «А что, наши победили?»

С тем же сознанием исполнить свой долг до конца по призыву своего Верховного Вождя отозвался и наш чудный первый комплект служилой военной интеллигенции, а потому он и не задавался вполне правильно вопросом, что будет после войны; «победить» – вот краткое выражение всех их желаний для будущего России. С верою в правоту, с инстинктом великого исторического призвания России они пошли честно умирать за Веру, Царя и Отечество, памятуя лишь о своем долге и чести защищать ту Великую Россию, которая создала им славу быть сынами первоклассной Великодержавной Империи.

Но среди представителей интеллигенции, остававшейся в тылу, для которой долг до конца не определялся большим вероятием неизбежной смерти, уже с первых дней войны проявлялась тенденция заглянуть в будущее. Особенной характерностью по работе мысли отличались суждения как некоторых представителей правительственной власти, так и особенно представителей оппозиционных партий правительства. «За всю многовековую историю России быть может только Отечественная война, только 1812 год равняется по своему значению предстоящим событиям», – говорил членам Думы Горемыкин 26 июля. «Запасы огнестрельных припасов для войны заготовлены согласно расчетам Особого Совещания Главного управления Генерального штаба 1910 года, и дальнейшей потребности в них Главное артиллерийское управление не предусматривало и не предусматривает» – ответ этого Управления 26 июля на запрос Мобилизационного отдела. «Никто не поручится, что война кончится через три месяца» – резолюция генерала Сухомлинова. Лидер партии Народной свободы Милюков счел нужным предпослать своему патриотическому призыву к объединению такое вступление: «Фракция народной свободы неоднократно говорила в Государственной думе о тех вопросах (польский и еврейский), которые были затронуты двумя ораторами, говорившими с этой кафедры. Ее мнение по этим вопросам всем хорошо известно, и, конечно, никакие внешние обстоятельства не могут изменить этого мнения. Когда настанет время, фракция вновь заговорит о них и вновь будет указывать на единственно возможный путь внутреннего обновления России. Она надеется, что, пройдя через тяжкие испытания, нам предстоящие, страна станет ближе к своей заветной цели». «Мы верим, что на полях бранных великих страданий укрепится братство всех народов России и родится единая воля – освободить страну от страшных внутренних пут», – восклицал Керенский. «В международной солидарности всех трудящихся масс всего мира пролетариат найдет средство к скорейшему прекращению войны, и пусть условия мирного договора будут продиктованы не дипломатией, а самим народом», – заявил Хаустов от имени обеих социал-демократических фракций. Польский представитель Думы заявил: «Пусть пролитая наша кровь и ужасы братоубийственной для нас войны приведут к соединению разорванного на три части нашего народа». «У нас много счетов с прибалтийскими немцами, – заявил представитель латышей и эстонцев, – но мы теперь не будем считаться. Когда пройдут грозные тяжелые дни, мы представим эти счета вашему рассмотрению». «Литовский народ, – говорил Ичас от имени литовцев, – забывает все свои обязанности, надеясь увидеть Россию свободной и счастливой после этой войны, и надеюсь, что литовцы, разорванные надвое, будут соединены под одним русским знаменем». «Мы верим, что на неправого, поднявшего меч, падет меч карающий, правого не оставит Господь, и что вся Россия в этот исторический момент, как и в прежние годы, сплотившись вокруг своего Царя, выйдет из этой борьбы неразделенной, нравственной выросшей, обновленной» – слова Протопопова, будущего Министра внутренних дел…

Конечно, все эти частью легкомысленные, частью узко партийные, частью просто личные заключения потонули в то время в море действительно колоссального общего патриотического подъема страны, которым ознаменовалось объявление войны, и хотя, как писало «Новое время», «угроза начавшегося нашествия бесчисленных немецких полчищ неизмеримо опаснее и батыевского набега, и кратковременного наполеоновского вторжения в Москву», но, с другой стороны, «ощущение братской близости с миллионами людей» наполнило «сердце сладким трепетом какого-то великого головокружительного счастья», в котором проявилась «светлая радость наступивших черных дней». Тем не менее приведенные заключения показывают, что в руководящих правительственных и политических сферах как будто отсутствовало глубокое сознание действительной мировой серьезности предстоящей войны и ее возможных последствий. Слова о таковой серьезности произносились, но глубокой сущностью их не жили. Мысль «прежде всего победить, и победить во что бы то ни стало» доминировала не с достаточной силой; наряду с ней все же сильно по-прежнему занимали людей житейские, будничные мыслишки: «Когда война кончится, будем делать то-то и то-то». В этом отношении чувствовалась резкая разница в настроении тех, кто шел на фронт в бой, т. е. народа, и тех, кто оставался в тылу, руководителей всех ступеней и положений. Для первых предел государственной мысли о будущем ограничивался стремлением победить, для вторых за этим пределом намечались и другие виды, расчеты, надежды, не выходившие однако из рамок личных или партийных стремлений и во всяком случае не носившие отпечатка тревожного, грозного предчувствия последствий войны мирового значения. Опираясь на теоретические расчеты, существовавшие до войны и воспроизведенные на страницах почти всех повременных изданий, мнение большинства общества склонялось к тому, что война протянется 3–6 месяцев, после какового срока для одной из сторон наступит такой колоссальный финансово-экономический крах, что в силу только этого обстоятельства борьба прекратится и жизнь начнет входить в мирные рамки. При этом, так как в силу географического положения воюющих сторон тройственное согласие находилось, казалось, в более благоприятном положении, то в тайниках помыслов довольно прочно ощущалось, что окончательный исход борьбы будет более благоприятен для нас, почему общество и не могло в полной мере сосредоточить свои мысли только на победе, а продолжало думать и о том, что делать после нее.

Все мысли Царя были сосредоточены только на одном: победить. Чего бы ни потребовал этот путь – все принести в жертву, чтобы победить, и победить для России.

Душевное состояние Государя в дни, предшествовавшие объявлению общей мобилизации, было ужасным. Он сам охарактеризовал его такими словами:

«Я никогда не переживал пытки, подобной этим мучительным дням, предшествовавшим войне».

О внешнем отражении этой пытки на лице Государя говорит свидетель Жильяр: «Я был поражен выражением большой усталости на его лице; черты его вытянулись, цвет был землистый, и даже мешки под глазами, которые появлялись у него, когда Он бывал утомлен, казалось, сильно выросли. Глаза его горели, как будто у него был жар».

Некоторую завесу на сущность пытки, переживавшейся Царем, приоткрывает С. Д. Сазонов в своей небольшой заметке-воспоминании, помещенной в предисловии к книге Жильяра:

«В тяжелые дни, предшествовавшие объявлению нам Германией войны, когда всем уже было совершенно ясно, что в Берлине было решено поддержать всею германской мощью притязания Австрии на господство над Балканами и что нам, несмотря на все наше миролюбие, не избежать войны, мне привелось узнать Государя со стороны, которая при нормальном течении политических событий оставалась мне малоизвестной…

Я говорю о проявленном им тогда глубоком сознании его нравственной ответственности за судьбы Родины и за жизнь бесчисленных его подданных, которым европейская война грозила гибелью. Этим сознанием он был проникнут весь, и им определялось его состояние перед началом военных действий…

Помимо всех усилий русской дипломатии найти способ предотвратить надвигающуюся на человечество катастрофу путем примирительных переговоров и посредничества, Государь взял на себя почин настоятельных попыток личным своим влиянием побудить Императора Вильгельма удержать своего союзника от непоправимого шага. Он не был уверен в успехе своих стараний, но совесть его их ему предписывала и он повиновался ее голосу…

Он долгое время не хотел произнести решающее слово, необходимое для приведения русских военных сил на степень подготовленности, вызываемую открытой мобилизацией Австро-Венгрии и скрытыми подготовительными мерами Германии. Колебания эти были поставлены Государю в вину и истолковывались, как проявление присущей ему нерешительности…

Люди, близко видевшие его в эти роковые минуты, не согласятся с подобной оценкой. Она фактически неверна и несправедлива по отношению к нему, как к Правителю и человеку».

Хотя в этих словах Сазонова и не исчерпываются все причины душевной пытки Царя в те исторические дни, но в них ясно указывается на те волнения и сомнения, которые были замечены министром при его частых посещениях Государя в эти дни и которые, следовательно, не могли не бросаться в глаза, несмотря на всю сдержанность и замкнутость Царя в своих беседах с приближенными.

Взорам Сазонова открылось глубокое сознание Государем своей нравственной ответственности за судьбы Родины, которой европейская война грозила гибелью.

Во всех ли случаях или только в случае поражения? Это чрезвычайно важный вопрос, так как им определяется та или другая степень душевной пытки, переживавшейся Царем перед решением утвердить общую мобилизацию.

Настоящее исследование отвечает совершенно определенно, что в период душевной борьбы 12–17 июля Государь с полной ясностью сознавал, что в пределах земных причин и влияний общая европейская война во всех случаях будет грозить гибелью Родине. Острота душевной пытки и происходила от сознания такой неизбежности, с той разницей, что при поражении опасность угрожала вообще самому государственному единению России и ее историческому существованию, а победа должна была потребовать такого исключительного напряжения всех материальных и духовных сил страны и подвергнуть нравственные принципы государственного единения такому исключительному испытанию, при котором создавалась безусловная угроза Родине Императора Николая II.

К таким выводам исследование приходит прежде всего по тем соображениям, что в последствиях грядущей европейской войны Государь видел не только ту опасность, которая грозила государству, России, но и тот ужас, который предстояло испытать вообще всему человечеству. Он не мог смотреть на предстоящую борьбу лишь как на колоссальное, но простое столкновение физических и технических сил стран, создающее обыкновенно угрозу существованию только для побежденного. Борьбу эту Он расценивал значительно глубже, в масштабе тех исторических мировых столкновений, следствием которых являлось коренное перестроение ряда стран, независимо от победы или поражения.

«Борьба будет ужасна, чудовищна, и человечество идет навстречу невообразимым страданиям…» – слова Государыни, разделявшиеся, конечно, всецело и Государем. Вот та прозорливость грядущих событий, которая легла в основание глубокого сознания нравственной ответственности за судьбы Родины, которое почувствовал в Государе Сазонов в дни душевной борьбы, переживавшейся Государем. Именно боль и острота такого сознания должны были наложить на лицо Государя, с момента принятия окончательного решения, тот отпечаток постоянной внутренней мысли о серьезности государственного решения, который отмечает в своих воспоминаниях тот же Сазонов и подтверждают другие свидетели: «У Государя был тот сосредоточенный вид, который я замечал у него со времени объявления войны, и без которого я Его уже не видел вплоть до последнего нашего свидания, за месяц до начала революции. Он сильно похудел, и на висках и в бороде появились в большом количестве седые волосы. Оставались по-прежнему приветливый взор прекрасных, унаследованных от матери глаз и добрая улыбка, хотя она и стала появляться гораздо реже».

Государь вполне отдавал себе отчет в том, что Германия, решившись на войну, не остановится ни перед какими средствами, чтобы достигнуть победы, так как для нее вопрос результата борьбы сводился к вопросу «быть или не быть» германскому государственному единению вообще, и под Императорским флагом Гогенцоллернов в особенности. Государь не ослеплялся социалистическим движением, проявлявшимся за последнее время в народах Германии; он знал, что сила национализма немецкого народа в минуту национальной опасности поборет всякие узкие социалистические стремления и весь народ, как один человек, будет до последней капли крови, до последнего пфеннига бороться за свое отечество, жертвуя своим достоянием, женами и семьями на благо будущей Германии. Он отлично знал Вильгельма, знал, что он «способен на всякие низости», но он знал и то, что Вильгельм был ярким представителем своего народа и, что во имя победы «на всякие низости» за Вильгельмом пойдет и весь народ. Отдавая же должное преимущество немцу перед другими народами Европы в стойкости, твердости и способности переносить лишения, Царь не мог не предвидеть, что предстоящая борьба будет «ужасной, чудовищной» и затяжной, а потому другие народы, с более слабо развитым сознанием национализма, будут подвергнуты большим искушениям и испытаниям в принципах своего внутреннего единения. Если кроме того во внутреннем политическом движении в собственной стране Государь умел видеть влияние жидов, то он не мог сомневаться, что мировой пожар, который вызовет европейская война, темные социалистические силы израильского племени не преминут использовать для своих целей, и силы их прежде всего будут сконцентрированы против самодержавной христианской Империи – России. Борьба могла принять характер не только национальный, но и религиозный, и в этом отношении человечество, решаясь на нее, шло «навстречу невообразимым страданиям».

Вот почему во всех последовавших обращениях Государя к своим приближенным, к представителям народа, к народу, в своих приказах, манифестах и указах он всюду усиленно подчеркивает, что победа нужна для сохранения России как государственного единения, что это сознание должно быть поставлено выше всего: «Помните, что без решительной победы над врагом наша дорогая Россия не может обеспечить себе самостоятельной жизни», – писал Государь 31 декабря 1915 года. «Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего отечества требует доведения войны во что бы то ни стало до победного конца», – говорит он в акте об отречении. «Кто думает теперь о мире, кто желает его, тот изменник Отечеству, его предатель», – обращается Государь к войскам в своем прощальном приказе 8 марта 1917 года. И в то же время во всех своих обращениях он избегает призыва к победе для защиты Престола, сознавая, что «чудовищная» борьба для достижения победы может потребовать, как он потом говорил генералу Алексееву, «исключительных внутренних мероприятий», которые во имя главнейшей цели – спасения государственного единения России – могут потребовать от него принесения в жертву идее спасения престола. Существование у Государя такого «глубокого сознания» подтверждается не только словами, сказанными впоследствии Государыней: «Он всегда был готов от всего отказаться, если бы имел уверенность, что это на благо России», – но и последовавшим его отношением к событиям после переворота. «В эти решительные дни в жизни России почли Мы долгом совести облегчить народу Нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственной Думой, признали Мы за благо отречься от престола Государства Российского…» – писал Государь в акте отречения, принося лично себя в жертву победе во имя сохранения целости Российского государства. «После отречении Моего за себя и за сына Моего от престола Российского, власть передана Временному правительству… Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестно нашу Великую Родину, повинуйтесь Временному правительству…» – обращался Царь к войскам, когда престол был принесен в жертву победе за Великую Родину. С какой радостью уже в Тобольске Государь читал Наследнику газетные известий о первых успехах наших войск на Тернопольском фронте; по этому поводу в Семье был отслужен благодарственный молебен. Могло ли все это иметь место, если бы интересы Государственности Российской не стояли в сознании Царя на первейшем, исключительном месте и если бы для обеспечения их Он не предвидел возможности принесения в жертву всего остального.

Государь верил, что нравственно-религиозная идея государственного единения не умрет в русском народе. «Все это временное, все это пройдет и народ снова вернется к прежнему», – говорил Он в Тобольске окружавшим его лицам. Это было как болезнь, которая для выздоровления требует временной перемены климата, временного простого перемещения больного из одного места в другое. Поэтому отречение его от престола нисколько не знаменует, что он убедился в необходимости для русского народа конституционного образа правления и перестал верить в святость и величие русской исторической идеи о власти. Он продолжал ее носить в себе до конца, до своей мученической кончины, причем и большинство охранников, окружавших его в Екатеринбурге, продолжали видеть в нем Царя и не могли себя переделать.

Вот те элементы «глубокого сознания» нравственной ответственности за судьбы Родины, которые обусловливали глубину и болезненность душевной драмы, переживавшейся Императором в дни 12–17 июля, в период, предшествовавший объявлению общей мобилизации. Но они еще не исчерпывали полностью всего того душевного состояния Царя в эти дни, которое Он сам определил словом пытка.

Сознавая ужас возможной европейской войны и, главное, страшный риск, которому подвергалась судьба Родины, Царь считал, что его долг как истинного носителя идеи русского самодержавия, как Помазанника Божья и как человека использовать предварительно все средства в своем беспредельном служении на благо Богом вверенного ему народа, для ограждения его будущей судьбы от исключительного искушения и безусловной опасности, которые несла для него европейская война. Во исполнение своего долга до конца он, презиравший Вильгельма, приглашал его быть арбитром в споре между Россией и Австро-Венгрией по Сербскому вопросу и убеждал оказать влияние на Австрию, дабы удержать ее от непоправимого шага. Но в отношениях своих министров и высших военных сановников к принимавшимся им мерам мирного порядка Государь не чувствовал той глубины сознания опасности для России надвигавшейся бури, которым было проникнуто его мировоззрение, и те настойчивость и нетерпение, с которыми добивались вырвать от него необходимый указ, ясно указывали ему на его одиночество и непонимание Его ближайшими сотрудниками тех действительных побуждений нравственной ответственности за судьбы Родины, которые руководили им в эти тяжелые дни. Такое непонимание Царя приближенными в важных случаях государственной жизни России происходило уже неоднократно. Вернее, это было не непонимание, а неточное усвоение глубины побуждающих причин, глубоких исходных начал мысли, мнения или действий Императора, явившееся вследствие того явления, что с первого дня царствования Императора Николая Александровича в обществе составилось о нем мнение, в большинстве случаев совершенно не согласовавшееся с Его действительным обликом, не только как Самодержца-Правителя, но даже просто как человека, семьянина. Поэтому каждый из докладчиков приближался к Царю с заранее закрытой в себе способностью проникнуть в глубину исходных положений мысли Государя и улавливал лишь ту более внешнюю часть побуждающих причин, существование которой допускалось им в натуре Царя по искаженному и предвзятому представлению о нем. Для Царя же это расхождение с приближенными выявлялось не по форме, а по духу и тем болезненнее отражалось оно на душевном его состоянии. В дни же, предшествовавшие войне, кроме того все внутреннее политическое состояние России находилось в таком бурном положении, что возбуждало в душе Царя мучительный вопрос: сможет ли Россия проявить исключительную твердость, стойкость и внутреннюю спайку, дабы выдержать надвигающуюся ужасную внешнюю угрозу, и не только выдержать, но и победить во что бы то ни стало, какой бы то ни было ценой жертв и лишений. И на этот-то важнейший вопрос недостаточно глубокое сознание приближенными грядущих испытаний и искушений менее всего давало ему удовлетворительный ответ, почему чувство своего одиночества в нравственной ответственности за судьбы Родины превратилось в эти дни в мучительную пытку.

«Вы не поверите, как я счастлив выйти из этой ужасной неизвестности», – сказал он Жильяру, когда после объявления войны на обращение к представителям Государственной Думы он получил ответ ее представителя:

«Дерзайте, Государь, русский народ с Вами и, твердо уповая на милость Божию, не остановится ни перед какими жертвами, пока враг не будет сломлен и достоинство родины не будет ограждено». Сразу прекратившиеся беспорядки и забастовки, волна широкого патриотического подъема, непритворно охватившая массы населения, верноподданнические встречи и манифестации в честь Царя всюду, где он ни появлялся, стройность прошедшей мобилизации и порядок, водворившийся в работе тыла и железных дорог, дали основания Царю ухватиться за желанную веру, что народ инстинктом понял его, проникся его сознанием серьезности предстоящей грозы, и что Государственная Дума является действительной представительницей народа, в которой он найдет опору в то неизбежное время, когда остынет первый пламенный порыв массы, когда появятся первые испытания ужасной борьбы и когда потребуется несравненно больше сознательного патриотизма для сохранения нужного государственного единения в целях преодоления грозных препятствий и поддержания в массах силы убеждения, что только победа может спасти страну от политической смерти.

Но уже в 1915 году, через десять месяцев после начала войны, Государю пришлось убедиться, что и Государственная Дума его не понимает, как не понимали его и министры, и в глубине своего сознания не располагает той прозорливостью последствий ужасной борьбы, которой мучился и страдал за Россию ее Верховный Вождь.

Когда, после первых месяцев блестящих удач на Галицийском фронте и упорнейшей, кровавой борьбы с главнейшим противником в Привислинском крае, выяснилось, с одной стороны, очевидность затяжного хода войны, и с другой – необеспеченность по вине агентов. правительственной власти и деятелей общественных организаций армий различного рода предметами боевой потребности, что в совокупности сильно повлияло на падение активного духа особенно внутри страны, Государю, опираясь на заверения Думы в 1914 году, представилось настоятельно необходимым для вызова новой патриотической вспышки общего единения во имя победы слиться снова с народом через его представителей в Думе.

«Да не будет в России на все время военных действий никаких партий, кроме одной партии – войны до конца; никаких программ, кроме одной – победить. От вас история ждет ответного голоса земли Русской», – передал в своих словах Горемыкин собранной Государственной Думе призыв Государя.

«Государь Император ожидает от всех верных сынов России, без различия взглядов и положений, сплоченной, дружной работы для нужд нашей доблестной армии», – повторил за первым тот же призыв генерал Поливанов.

В ответ Государь услышал громкие слова: «У нас есть выход вместо слов доказать нашу любовь и нашу благодарность не словами, а делом» – ценность коих, как сознательных по текущему моменту, совершенно аннулировались для Государя последовавшими за ними комментариями.

Националист граф В. Бобринский пояснил их: «…Если правительство докажет, что оно действительно обновленное правительство, достойное России, то оно найдет полную с нашей стороны поддержку и полное радостное сотрудничество».

Октябрист Н.В. Савич заявил: «Но прежде чем приступить к созидательной работе, надо проанализировать все причины, вызвавшие неблагоприятные условия… Одно из зол нашей государственности состоит в том, что в то время, как мелкие проступки мелких чиновников караются по всей строгости законов, служебные упущения и служебные преступления высокопоставленных лиц остаются безнаказанными».

Прогрессист Ефремов объявил: «Фракция прогрессистов считает, что критическое положение, в которое старая система управления поставила Россию, повелительно требует изменения самого духа государственного управления и призыва к власти министерства национальной обороны, составленного из людей страны, независимо от их партийности принадлежности, ответственного перед народным представительством».

Кадет Милюков потребовал возвращения из ссылки пяти большевистских руководителей (в числе их был и Лейба Бронштейн) и заявил, что «нужна политика власти, не связывающая живых сил народного почина… которые сразу исправят те функциональные расстройства народной жизни, которые теперь вызваны не столько войною, сколько неумолимым вмешательством власти».

Прогрессист-крестьянин Евсеев потребовал закона о пенсиях, о трезвости «на вечные времена», о земельном наделе, о волостном земстве, о подоходном налоге, о наказании виновных, не оправдавших доверия Государя, и о взятии в армию чинов полиции.

Трудовик Керенский настаивал на том, «чтобы сейчас же были предоставлены права нам, демократии, свободно обсуждать все социальные и политические вопросы, связанные с войной. Для того чтобы выйти из создавшегося положения, необходимо все организационные силы, все средства борьбы и внешней и внутренней передать в распоряжение народа».

Все эти заявления, требования и пояснения указывали лишь на одно, что Дума относилась к текущему моменту совершенно так, как если бы война уже кончилась, так как по существу произнесенных заявлений и требований было ясно, что никакое удовлетворение их не поведет к тому настоятельному единению всей страны и всех партий, которое одно только могло обеспечить победу. Для этого надо было прежде всего, как было в 1914 году, полное самоотречение партийных деятелей от своих политических платформ на весь период дальнейшей войны и патриотическое сплочение их вокруг Царя, независимо от тех или других дефектов агентов правительственной власти. В условной же форме, которой проникнут был тон всех думских речей, этой решимости на политическое самоотречение, на способность действительно принести в жертву все ради победы и связанного с ней сохранения государственности России Государь уже не увидел и почувствовал свое одиночество в прозорливости последствий ужасной борьбы и по отношению к Государственной Думе.

Ему не оставалось другого выбора, как через голову своего Правительства и законодательных палат искать осуществления своего слияния с народом непосредственным приближением к войскам и своим личным присутствием среди них вызвать в армиях необходимое для доведения войны до победного конца усиление патриотического подъема. «С твердой верою в милость Божию и с непоколебимою уверенностью в конечной победе будем исполнять наш святой долг защиты Родины до конца и не посрамим земли русской», – вписал он сам в приказ о своем вступлении в командование армиями 23 августа 1915 года. Этим самым он сознательно связал судьбу своего трона с происходившей борьбой и с полным мужеством и самоотвержением стал на путь осуществления на деле готовности пожертвовать всем во исполнение лежавшего на нем, как на Самодержавном Правителе Российского государства и как на первом Слуге русского народа, долга. В этот день, по существу решения, он вступал в смертельный бой и, как Царь Петр, мог сказать России: «А о Николае ведайте, что ему жизнь не дорога, жила бы только Россия в благоденствии и славе…»

Если этот Его шаг вызвал в тылу, в правительственной, общественной и парламентской сферах самые разноречивые толкования с общим оттенком недоброжелательного к нему отношения, то в армии и народе жертва, принесенная Царем, была оценена инстинктом народной мудрости и сердца в полной мере в положительном значении. Достаточно вспомнить, что державы Согласия после 23 августа 1915 года имели в своем распоряжении еще целых полтора года, в течение которых право рассчитывать на достижение общей решительной победы оставалось всецело в их руках. За это время дух русских армий быстро восстановился и возрос до состояния первых дней войны, что и проявилось в блестящих новых страницах доблести и активности поведения войск в дни апреля – июля 1916 года, ясно отметивших перелом всей тяжелой войны в благоприятную для тройственного Согласия сторону. Где ни появлялся Царь, он всюду встречал светлое и радостное отношение войск и простого русского народа; Он реально осязал благость своего общения с народом и чувство взаимного понимания, и в этом сознании находил силу бороться с той душевной мукой, которую создали ему правительственные, общественные и политические представители интеллигентных слоев русского общества в тылу. Простыми, но глубоко прочувствованными словами он сам охарактеризовал разницу своего душевного отношения к фронту и тылу:

«Вы не поверите, как тягостно мне пребывание в тылу. Мне кажется, что здесь все, даже воздух, которым дышишь, ослабляет энергию, размягчает характеры. Самые пессимистические слухи, самые неправдоподобные известия встречают доверие и облетают все слои общества. Здесь заняты лишь интригами и происками; там же дерутся и умирают за Родину. На фронте одно чувство преобладает над всем – желание победить; остальное забыто, и, несмотря на потери, на неудачи, сохраняют веру…»

Сознательным риском за трон Царь достиг на фронте необходимого единения Государя и народа для достижения победы во имя блага и целости Российского государства. Там пока между Ним и народом не было никого.

Но только… пока!..

Монарх и подданные в Ставке

Выехав утром 23 февраля из Царского Села, Государь прибыл в Могилев, где была расположена Ставка, на следующий день 24-го в 4 часа 30 минут дня. Тяжелое чувство своего одиночества мучительно давило его за всю дорогу. С ним ехали его любимейшие флигель-адъютанты: герцог Лейхтенбергский, Нарышкин и Мордвинов, но они не могли восполнить ему той пустоты, которую так болезненно он ощущал в идейном расхождении с теми, кто был призван помогать ему в руководительстве государственной жизнью России для доведения ее во что бы то ни стало до победного конца. «Он был сосредоточен в себе, молчалив и неразговорчив со своими спутниками», – рассказывал потом покойный генерал Долгоруков, вспоминая эти дни в разговорах с приближенными, окружавшими Царскую Семью в ее заключении. «Он надеялся еще на государственное благоразумие Думы, на способность ее в важные и тревожные минуты жизни освобождаться от влияния отдельных слишком увлекающихся крайних политически-узких вожаков и слепых обобщений промахов в деятельности правительственных агентов. Правда, надежда эта была слаба, но все-таки тогда он еще верил, что Дума серьезно не проявит инициативы в подстрекательстве толпы на революционные опасные выступления. Он вспоминал патриотические объединения Думы с ним 26 июля 1914 года и особенно 21 февраля 1916 года. Он болел за отношения к переживавшимся событиям отдельных ее членов, не могших даже в эти дни общего духовного подъема отказаться от своих партийных вожделений и смотревших на все поступки правительства только с этой своей узкой точки зрения. Но в общем он все же еще надеялся на Думу.

Наконец, он надеялся еще потому, что в конце концов любил бесконечною любовью всех сынов своего народа, над которым он Божьим Промыслом был поставлен Помазанником, а потому и относился к своим подданным прежде всего исходя из побуждений управлять ими не насилием и злобой, а примером всепрощающей и всеосвящающей любви. «Из нас, людей частных, – говорит Гоголь, – возыметь такую любовь во всей силе никто не возможет; она останется в идеях и в мыслях, а не в деле; могут проникнуться ею вполне одни только те, которым уже поставлено в непременный закон полюбить всех, как одного человека. Все полюбивши в своем государстве, до единого человека всякого сословия и звания, и обративши все, что ни есть в нем, как бы в собственное тело свое, возболев духом о всех, скорбя, рыдая, молясь и день и ночь о страждущем народе своем, Государь приобретет тот всемогущий голос любви, который один только может быть доступен разболевшемуся человечеству, и которого прикосновение будет не жестко его ранам, который один может внести примирение во все сословия и обратить в стройный оркестр государство». Посмотрите, как Император Николай II любил свой народ! Посмотрите, как он относится к своим охранникам в Царском Селе, в Тобольске, в Екатеринбурге! Посмотрите, как он относится к своим тюремщикам из рядов его идейных противников, к Макарову, Панкратову, Авдееву, Никольскому! Посмотрите, как он относится к своим идейным врагам по государственной деятельности, к Керенскому, Милюкову, Витте! Слышал ли кто-нибудь от него хотя бы слово порицания, озлобленности, высказанное против кого-либо из своих подданных! «Эту струну личного раздражения, – говорит он Сазонову, – мне удалось уже давно заставить в себе совершенно замолкнуть. Раздражительностью ничему не поможешь, да к тому же от меня резкое слово звучало бы обиднее, чем от кого-нибудь другого». Разве это не есть следствие в Государе той любви, которой Помазанник, по выражению Гоголя, «стремит вверенный Ему народ к свету, в котором обитает Бог» и которую из нас, людей частных, возыметь во всей силе «никто не возможет». Гоголя за эти мысли в свое время бояре-западники причислили к безумцам, сумасшедшим, осудили и постарались, как философа, забыть и заставить забыть его и русское общество. Ну а Пушкин не предшествовал ли в том же безумии Гоголю, проникнув в тайну Помазанничества, в высшее значение Монарха, воспевая:

Нет, ты не проклял нас. Ты любишь с высоты

Сходить под тень долины малой,

Ты любишь гром небес, а также внемлешь ты

Журчанью пчел над розой алой[8].

Нет, он с подданным мирится,

Виноватому вину

Забывая, веселится,

Чарку пенит с ним одну[9].

Разве в этих гимнах Пушкина не ясно определен проникновенный духовный взгляд гения – русского поэта на значение Монарха и Помазанника на земле, приближающееся к образу «Того, Который Сам есть любовь». Бесконечная и беспредельная любовь, живущая в пределах от высот небес до алой розы в долине малой; любовь не карающая, а прощающая и потому веселящаяся. «Евгений Степанович! От себя, от жены и от детей я вас очень прошу остаться», – ответил Кобылинскому Государь на просьбу первого отпустить его, когда в Тобольске власть была вырвана из его рук и он стал лишь объектом оскорблений со стороны большевистской охраны. «Вы видите, что мы все терпим. Надо и вам потерпеть». Высшее терпение – это свойство, взращиваемое беззаветной любовью к людям, к человечеству, побеждающее и в конечном результате торжествующее в борьбе идей, духа. Так пределом терпения в беззаветной любви к человечеству первое христианство победило своих врагов и торжествующе засверкало от края и до края земли.

Поэтому и в борьбе с «грехом всея земли по зависти диаволи» Царь, как умел, исходил от начал той же беспредельной любви к своему народу, идеею достижения которой было проникнуто все его существо, как Богом определенного Помазанника русского народа; в проявлении этой любви он был искренно всегда готов отдать свою жизнь за благо Богом вверенного ему народа, «за други свои».

24 февраля вечером Государь получил из Петрограда сведения, что в городе у продовольственных лавок на почве недостачи хлеба были произведены беспорядки, выразившиеся в побитии нескольких стекол в лавках и магазинах, и что волна фабричных и заводских забастовок, широко разлившись, выразилась выходом толп рабочих на улицу, повлекшим за собою несерьезные столкновения с полицией.

Общий характер событий не выходил из рамок уже не раз бывших в столице рабочих манифестаций и хулиганских выходок отдельных представителей городского пролетариата, но Государя взволновало более всего то обстоятельство, что на уличном митинге на Васильевском острове был задержан оратор, студент психоневрологического института Константин Левантовский, с прокламацией: «Долой войну! Да здравствует мир и социал-демократическая республика!» – и что почти такой же призыв раздался из толпы манифестантов на Невском проспекте около 3 часов дня: «Да здравствует республика! Долой войну! Долой полицию!»; так доносила сама полиция. Это указывало уже на попытки каких-то социалистических руководителей использовать уличные демонстрации толпы в своих специальных целях.

Поэтому его поразило ужасом внезапности и преступности отношение к моменту Государственной Думы, когда 25 февраля Он получил известие, что прогрессивный блок Думы принял резолюцию: «Правительство, обагрившее свои руки в крови народной, не смеет больше являться в Государственную Думу, и с этим правительством Государственная Дума порывает навсегда». Это являлось прямым подстрекательством со стороны большинства Думы бунтовавшей толпы на революционные выступления против власти, на вызов этой толпы стать на путь революции. К тому же он получил донесение Министра внутренних дел, что движением рабочих в столице руководит особый революционный социалистический центр, в состав которого вошло значительное число социалистических депутатов Государственной Думы во главе с депутатом Керенским.

Государю стало ясно, что Государственная Дума, увлеченная крайними элементами, выведена из равновесия и уже не способна отнестись к моменту объективно и государственно. Император понимал, что раз в Думе, по тем или другим причинам, восторжествовали партийные начала, то, в силу существующей политической распри между партиями, Дума уже ни при каких обстоятельствах не сможет проявить того единения, которое необходимо не столько для подавления внутреннего движения, сколько для создания на утомленном фронте новой вспышки патриотического подъема сил. Уличное волнение в том виде, как оно происходило 24 и 25 февраля, само по себе не являлось серьезной государственной угрозой, но возглавленное, хотя бы морально, политическими течениями политически разрозненной Думы, оно могло разрастись в опасные внутренние революционные беспорядки с прямой угрозой боеспособности фронта. Раз что в Думе не оказалось мудрой государственной выдержки и своей резолюцией она стала именно на путь своего объединения с уличными волнениями, то Государь, с точки зрения гражданских взаимоотношений, не видел иного выхода, как в перерыве думских занятий и в опоре в дальнейшем на последний элемент государственной мощи – на армию.

В этот трудный и ответственный момент государственной жизни России единственным советником при Государе был его начальник Штаба, генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев. Слишком известный, как выдающийся военный авторитет, чтобы останавливаться много на его характеристике, Михаил Васильевич, опытный и решительный в комбинациях и проведении стратегических операций, был чужд политическим движениям и, так же как и Государь, мягок и любвеобилен в вопросах внутренней гражданской жизни. С государственной точки зрения Государя на оценку последствий настоящей войны, Алексеев по своему стратегическому уму подходил к мировоззрению Императора ближе, чем все остальные его советники и сотрудники. Но, так же как и Государь, он в ужасе останавливался перед принятием решений, могших, хотя бы с слабой долей вероятия, угрожать открытию внутренней кровопролитной и братоубийственной распри в то время, когда все силы и средства должны были быть направлены на сохранение боеспособности фронта. Государь и Алексеев, будучи сами по себе идеально чистыми и честными людьми, склонны были видеть те же качества и в окружавших их сотрудниках, слишком доверчиво относясь к честности и благоразумию исполнителей своих предначертаний. Отсюда их колоссальная доверчивость, неумение разбираться в людях и одиночество в идейном творчестве.

Государь, посоветовавшись с Алексеевым, послал Председателю Совета Министров повеление прервать заседания Государственной Думы и Государственного Совета до апреля месяца, но в то же время, побуждаемый, как Помазанник Божий, господствовавшим в нем надо всем чувством бесконечной любви к своим подданным, не был способен принять «гражданские» крутые меры в отношении отпавших от него в грехе по вере соблазнившихся членов Государственной Думы. Он неохотно согласился на представление генерала Алексеева – подготовить к отправке в Петроград, в случае надобности, от северного и западного фронтов по одной бригаде кавалерии, но приказал их не двигать вперед до его личного указания, тем более что военные власти Петрограда не теряли надежды справиться с уличными беспорядками своими средствами, «прибегая к оружию лишь в крайних случаях».

Исходя из религиозного начала русской идеи и мирового предназначения России, Государь глубоко верил, что в текущий период своей жизни Русское государство руководило Промыслом Божьим и, что если в путях Промысла предусмотрено началам любви одержать в возникшей в настоящее время внутренней смуте победу, то никаким человеческим замыслам и побуждениям не пошатнуть в массах русского народа «всея земли» того исторического идеала, освященного Божественным Духом русского Самодержавного Монарха, которого еще не сознанием, а покуда чутьем признает вся Русская земля. Поэтому он не прервал своих отношений с Родзянко и продолжал идти путями своей веры до тех пор, покуда Родзянко не отказался приехать к нему на свидание 2 марта в Псков. Этот отказ, в связи с определившейся к тому же времени позицией, занятой в борьбе идей. высшим командным составом армий, подсказали Его духовному мировоззрению, что как лично ему, так и всему русскому народу Промыслом Божьим предназначены иные, более тяжелые пути испытаний за «общий земский грех» всея земли. Вот о чем он, вероятно, думал, когда заканчивал свою короткую записку Императрице словами: надо быть готовыми в будущем всему покориться.

26 февраля до 4 часов дня уличные беспорядки в столице не возобновлялись, но зато, в дополнение к выступлениям Думы и социалистического центра 25 февраля, Государь получил сведение, что вечером 25-го произошло бурное революционное заседание Петроградской городской Думы, на котором с речами определенно агитационно-антиправительственного характера выступали члены Государственной Думы Шингарев, Керенский и другие. В заседаниях же социалистического революционного центра, при участии также членов Государственной Думы Чхеидзе, Керенского, Скобелева и других, обсуждался вопрос «о наилучшем использовании в революционных целях возникших беспорядков и о дальнейшем планомерном руководительстве таковыми».

Между тем в это же время в Москве все было спокойно; спокойно было и во всех городах вообще всей России. Ясно было, что бунт в Петрограде имеет характер местный, искусственный и что до выступления на арену «революционного творчества» Государственной Думы уличные беспорядки в Петрограде не могли представляться Государю, да и никому из стоявших вне Петрограда, волнением «народным», возмущением «всея земли», угрожавшим целости государства и боеспособности России продолжать тяжелую и страшную по последствиям внешнюю борьбу. Поэтому крайне удручающее впечатление произвела на Государя телеграмма Председателя Государственной Думы Родзянко, посланная им утром 26 февраля и гласившая следующее:

«Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт продовольствия и топлива пришел в полное расстройство. Растет общественное недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на Венценосца».

Как чужд был дух всего этого обращения Родзянко его же словам, сказанным всего год тому назад после посещения Государем Императором Государственной Думы: «Великое и необходимое благо для Русского Царства, непосредственное единение Царя с Его народом отныне закреплено еще могучее и сильнее, и радостная весть эта наполнит счастьем сердца всех русских людей во всех уголках земли русской». Здесь народу «всея земли» из стен Государственной Думы прогремело одно из близких его сердцу и духу начал его великой идеи — привет непосредственному единению его, Помазанника Божья, с народом, и всем сердцам народ на фронте откликнулся на этот привет могучей вспышкой своего единения и самоотвержения в славные боевые дни апреля – июля 1916 года. Теперь же жалко трепетала «гражданская» идейка европейского единения «во имя спасения животишек», «народу нашему чуждая и воле его непригожая». Телеграмма Родзянко подтверждала только Царю мысль, что революционное движение идет не снизу, не из народа «всея земли», а сверху, из того страшного морального растления, в которое впали все круги петроградского правительственного, придворного, общественного и политического света. Испытание, ниспосланное России великой войной, оказалось прежде всего не по плечу ее руководящим сферам. Выявлялось то, чего так опасался Государь в период, предшествовавший объявлению войны, – интеллигентные слои не имели в мыслях и сердцах последствий ужасной европейской борьбы во всяком случае ее исхода и жили текущей минутой и текущими житейскими побуждениями. Теперь следовало ожидать, что некоторые члены Государственной Думы, увлеченные ненавистью к существующему самодержавному режиму и к отдельным представителям правительства, используют уличные волнения в столице в целях оказать политическое давление на законную власть и вызвать ее на государственные уступки «фальсифицированному общественному мнению».

Вечером 26 февраля из совокупности донесений военных и правительственных агентов власти Государь увидел, что среди военных начальников Петрограда нет должного единения как между собою, так и с администрацией города, а агенты правительственной власти проявляют признаки полной гражданской слабости и стремление поддаваться влиянию общих политических тенденций думских революционных агентов. Государь в этот вечер долго беседовал с Михаилом Васильевичем Алексеевым, и с уверенностью можно заключить, что именно за эту ночь в нем вполне определились те пути его действий в последующие дни, которые исходили из духовных побуждений и принципов мировоззрения Царя, руководившего им в течение всей его жизни, и особенно в период со времени начала этой последней грозной и ужасной европейской войны. Прежде всего движимый чувством бесконечной любви к своим подданным и помня благие результаты уже бывших примеров, он надеялся, что личная его встреча с Родзянко и другими членами Государственной Думы удержит их от опасного политического увлечения текущего момента и объединит как прежде для совместного изыскания выхода из наступившего тяжелого фазиса упадка духовных сил страны на приемлемых и понятных для народной идеологии началах. Поэтому он решил вернуться в Царское Село, о чем и сообщил Императрице, членам правительства и Председателю Государственной Думы, который, по-видимому, заверил Царя, что выедет к нему навстречу. Смотря на все развертывавшиеся события с точки зрения сохранения государственного единства России и возбуждения ее духовных сил для доведения войны до победоносного конца. Государь в предстоявших изысканиях выхода из создавшегося текущего момента предусматривал возможность изменения порядка образования исполнительного правительственного органа, что и высказывал как генералу Алексееву, так и генералу Иванову. Но понимая, что конституционные тенденции русского интеллигентного общества совершенно не разделяются историческим мировоззрением народа «всея земли», Он допускал найти почву для примирения двух сталкивающихся течений общественной и народной идеи в сохранении инициативы государственного шага за собой, как за Помазанником Божьим, стоящим в чувстве народной массы не только выше всякого своего подданного, но и выше всякого земного закона, управляющего жизнью всего Государства. Государь мог смотреть на этот шаг не как на умаление своей самодержавной власти, освященной Помазанничеством Божьим и врученной его предкам народом «всея земли», а как на новый путь теснейшего единения с народом в тяжелую годину жизни, постигшую землю его народа. И вылиться шаг этот мог не в форме западноевропейских хартий гражданских конституционных взаимных обязательств, а как следствие безграничной любви Помазанника Божия к своему народу, с одной стороны, и как сознательное нравственное обязательство избранников «всея земли» служить всемерно и всепокорно Самодержцу Русской земли на благо и пользу народа «всея земли» – с другой. В Своем Помазанничестве от Бога он так ясно чувствовал отчужденность идей народа от западноевропейских идей руководителей общественной мысли в Петрограде, что даже 2 марта, узнав о самочинном объявлении Председателя Совета Министров князя Львова, Он, страдая за последствия этого антинародного шага руководителей, и движимый чувством любви к своему Отечеству, поспешил утвердить своей властью это незаконное назначение, пытаясь удержать справедливый гнев народа, который неминуемо должен был разразиться над отпавшими от его мировоззрения узурпаторами власти. Но было уже поздно, народ простить не мог…

Руководясь указанной основной идеей изыскания путей для разрешения тяжелых событий момента, Государь естественно отказался от подавления петроградского движения силами извне, так как это должно было неизбежно привести к внутренней вооруженной борьбе, к возможности развития гражданской войны и как следствие этого к ослаблению боеспособности фронта. Мысль такого способа действий была противна всему его пониманию своего служения народу, а потому доводы окружающих о необходимости прибегнуть к вооруженной силе, о вызове для сего надежных частей с фронта не находили у него отголоска, что и послужило причиной обвинения его в нерешительности, в фатализме в поведении этих дней. Это не был фатализм; это была глубокая покорность перед Промыслом Божьим и безропотная вера в благость и мудрость его в вопросе возникшей внутренней идейной борьбы. Его выбор генерала Иванова, человека мягкого и миролюбивого по натуре, в качестве Главнокомандующего Петроградским военным округом, подтверждает эту точку зрения Государя. В личных указаниях, данных в двух беседах с Ивановым, Царь ознакомил генерала со своим желанием разрешить политические вопросы мирным путем и с необходимостью избежать «междоусобицы и кровопролития в тылу фронта». Беспокоясь лишь, в частности, за безопасность своей Семьи, оказавшейся слишком близко к вооруженному мятежу в Петрограде, Государь разрешил двинуть часть предназначенных с северного фронта войск на Царское Село, куда указал прибыть и генералу Иванову. Трагизм начинавшейся агонии Императора Николая II заключался в том, что он в эти тяжелые дни оставался непонятым лицами, Его окружавшими, как это было и во всей его государственной жизни. Все требовали от него теперь, руководясь идеями и образцовыми примерами западноевропейских народов, изменения существующего порядка организации исполнительной правительственной власти, в целях юридического ограничения его самодержавной власти, а Он, побуждаемый высокой любовью, исходившей из его Помазанничества, искал путей для удовлетворения предъявленных к нему требований, в целях морального усиления своего слияния с народом «всея земли», в духе и форме исторических идей своего русского народа. Он действовал, как имущий власть от Бога; от него же ждали поступков и решений только как от Царя – гражданского Правителя; или уступи, или карай силой, если можешь. Он же мог вести свой народ в исторической миссии Помазанничества от Бога только по путям заповедей Того, к Кому по смыслу идеи государственного единения стремится чутьем русский народ «всея земли» – к Христу.

За эти дни своего пребывания в Могилеве, и особенно за день 27 февраля, Государь имел возможность почувствовать, что и в кругу его высшего военного штаба существует тот же гражданский взгляд на его самодержавие, как и в интеллигентных сферах Петрограда; и здесь от него ждали или уступок конституционного характера, или решительных действий военной силой, опирающихся на верные части, находившиеся на фронте. В течение этого дня Государь получил телеграммы от Великого князя Михаила Александровича, Председателя Совета Министров князя Голицына, Председателя Государственной Думы Родзянко и группы выборных членов Государственного Совета. Все эти представления был», в сущности, одинаковыми по содержанию и характеру, и все они заканчивались указанием на необходимость создания нового кабинета министров на парламентских принципах, с установлением ответственности кабинета перед Государственной Думой, иначе говоря – на необходимость дарования России конституции. Совершенно больной и утомленный за день генерал Алексеев хотел послать Государю телеграмму князя Голицына просто с офицером. «Но я сказал генералу Алексееву, – пишет в своих воспоминаниях бывший в то время генерал-квартирмейстером генерал Лукомский, – что положение слишком серьезно и надо ему идти самому; что, по моему мнению, мы здесь не отдаем себе достаточного отчета в том, что делается в Петрограде; что, по-видимому, единственный выход – это поступить так, как рекомендуют Родзянко, Великий князь и князь Голицын; что он, генерал Алексеев, должен уговорить Государя…», и далее: «Я сказал, что если Государь не желает идти ни на какие уступки, то я понял бы, если б он решил немедленно ехать в особую армию (в которую входили все гвардейские части), на которую можно вполне положиться; но ехать в Царское Село – это может закончиться катастрофой».

«Ехать Государю в Царское Село опасно», – сказал генерал-квартирмейстер генералу Воейкову. Мог ли Государь перед опасностью, угрожавшей России, остановиться в Своем христианском служении русскому народу из-за опасности, которая могла угрожать Ему лично? В своем безграничном служении на благо и пользу «всея земли», связав теснейшим образом Свою судьбу с исходом ужасной мировой борьбы идей, мог ли Он думать о Себе, о сбережении Себя, Своей жизни, когда обстоятельства грозно выдвигали смертельную опасность для будущей судьбы России, врученной его охране и ограждению Всевышним Творцом в путях его Божественного Промысла? Высказанные генерал-квартирмейстером мысли не принадлежат вовсе только одному генералу Лукомскому; так же мыслили в то время все мы, те же мысли разделялись и всем высшим командным составом армий, быть может за очень малым исключением тех единичных старших начальников, которые ушли в отставку тотчас по отречении Государя от престола и по переходе власти к Временному правительству; таких было едва ли более десятка человек. Все же остальные были, безусловно, солидарны с мнением генерала Лукомского и носили в себе ту же исключительно гражданскую точку зрения на своего «Помазанника Божия».

Совершенно логично и естественно, что при сложившейся обстановке и выяснившихся взаимоотношениях Царя с его приближенными, Государь стремился вернуться назад в Царское Село. Все существо его в этих ужасно и резко проявившихся условиях идейного и духовного одиночества жаждало поддержки, укрепления, которые он мог найти только у Государыни, его понимавшей, с ним же вместе страдавшей за Россию и с ним же готовой «отдать жизнь на благо и пользу» России. Он стремился туда, чтобы разрешить важнейший вопрос минуты, вопрос острой необходимости своего теснейшего слияния с народом в исторических путях идеологического мировоззрения «всея земли», руководясь исключительным чувством любви, присущей высокому значению русского Монарха. Он стремился к очагу своей духовной силы, чтобы в среде своей исключительной по религиозности Семьи найти укрепление воли и духа и довести свое христианское служение на благо вверенному ему народу до конца.

* * *

Выступление Государственной Думы на «революционном творчестве» началось не 27 февраля, как объявлялось Временным правительством в его декларации, и не вследствие получения указа о перерыве заседании. Сформирование Временного исполнительного комитета было как бы официальным актом революционного выступления Думы, а указ являлся лишь официальным поводом, чтобы оправдать это выступление. В действительности же историческое исследование не может не учесть, что члены-руководители политическим настроением Думы стали на путь «революционного творчества» значительно раньше и практически проявили это уже 25 февраля в заседании городской думы и в том центральном социалистическом органе, из которого 27-го родился совет рабочих депутатов. Подготовительная же работа к такому выступлению на поприще «революционного творчества» началась еще раньше, и в 1915 году некоторые из членов Государственной Думы (Шингарев, Демидов) приезжали на фронты зондировать в штабах почву, как отнесутся войска к подобным выступлениям. Таким образом, можно полагать, что события 27 февраля – 2 марта застали определенную группу членов Государственной Думы не неподготовленной и не случайно «выбранной революцией», как выразился Милюков, а заранее уже преднаметившей как задачи своего «революционного творчества», так и примерный план его осуществления. Попытка достижения своих задач в начале 1916 года эволюционным порядком не увенчалась успехом, как вследствие естественного опасения конституционалистов Думы сотрудничества в своих задачах с социалистами, так главным образом по причине глубоко народного выступления Государя Императора в Государственной Думе, увлекшего чистотой, искренностью и любовью, исходившими от Помазанника Божия, еще сохранявшие благоразумие и сердечность элементы Государственной Думы. Поэтому теперь в стремлении «свергнуть старый режим» конституционалисты заблаговременно объединились с социалистами и, следуя за последними, вопреки своим желаниям, вынуждены были в течение одного дня 27 февраля скатиться с злонамеренного, но любезного им эволюционного пути на чуждый и тернистый для них путь революционный. Их интересам вовсе не отвечало стремление Государя действовать по побуждениям сердца в путях русской народной идеологии и, зная хорошо обаятельное влияние Помазанника Божия на массы, они прежде всего не желали допустить приезда его в Царское Село и его нового, непосредственного соприкосновения с народной массой в том образе, какой он сохранял, хотя бы и через своих собратьев по Государственной Думе. Так как в новом порыве слияния с народом они видели безусловное повторение крушения своих вожделений, и так как в деле понуждения Государя отказаться от своего образа Помазанника во время нахождения его в Ставке они потерпели полную неудачу, то теперь для «спасения своих животишек» им не оставалось ничего другого, как отказаться от своих эволюционных убеждений и, последовав за социалистами, стать на путь «революционного творчества» для утверждения конституционной России.

Вот что официально и совершилось в Государственной Думе утром 27 февраля и что проявилось в создании к трем часам дня Временного исполнительного комитета «для установления в столице порядка и для сношений с учреждениями и лицами».

Но чистого, официального «революционного творчества» у конституционалистов Государственной Думы хватило только на эту более чем скромную задачу. В дальнейшем на революционном поприще, как уже указывалось, они столкнулись с самостоятельным революционным творчеством социалистов и испугались; испугались их в свою очередь и умеренные социалисты, так как, вызвав «народную революцию», ни те ни другие не были в конце концов уверены, за кем пойдет сам народ — за «старым ли режимом», за конституционалистами, за социалистами или за теми, кто поведет народ по пути лжи в бездну. Конституционалисты всех оттенков, как более умные и европейски образованные, сразу поняли опасность дальнейших чисто революционных путей и необходимость как можно скорее остановить революцию, но, будучи исторически и органически европейскими язычниками, они не в состоянии были отказаться от своих созданных людьми божков и вернуться к русской власти от Бога, а потому и стали на ложные пути прекращения революции через обман и хитрость, как указывалось выше. Кроме того уже вечером 27-го, под неприятным впечатлением опасности снизу, в лагере так называемого думского прогрессивного блока, состоявшего из конституционалистов и умеренных республиканцев, проявился определенный партийный раскол, и каждая из партий стала отпираться от инициативы в избрании революционного пути. Вопрос этот до сих пор остается между ними объектом споров и нареканий, хотя все причастные партии могли бы, казалось, всецело утешиться, подобно Милюкову, и по европейской поговорке – «faire bonne mine au mauvais jeu» – подписаться под его выводом: «Мы не хотели этой революции. Мы особенно не хотели, чтобы она пришла во время войны…», но «каково бы ни было ее происхождение, мы ее приемлем, ибо с ней пришла развязка – ликвидация той старой России, против которой мы боролись всю жизнь, и которая привела Россию к катастрофе». Эти слова были сказаны в 1921 году; грустно и больно за этого сына старой России, той самой старой России, которая по исторической правде создала величайшую мировую Российскую Державу:

«Иисус сказал им: если бы вы были слепы, то не имели бы на себе греха; но как вы говорите, что видите, то грех остается на вас».

Глава III