Флаг для убийц
Глава 1Появление Хозяина
Между тем появился первый след в деле убийства Мезенцева – по Петербургу стали гулять прокламации, в которых преступление брали на себя социалисты-революционеры. Под заголовком «Смерть за смерть» пространная прокламация как бы устраняла из факта убийства какую-либо политическую составляющую, оставляя главным его мотивом месть за казненного в Одессе Ивана Ковальского: «Во избежание всяких недоразумений, мы объявляем во всеобщее сведение, что шеф жандармов генерал-адъютант Мезенцев действительно убит нами, революционерами-социалистами».
Ковальский был расстрелян по решению суда за вооруженное сопротивление полиции 2 октября 1878 года, а утром 4 октября в центре Санкт-Петербурга зарезали генерала Мезенцева. Такая оперативность «революционеров» не имела ничего общего с местью, так как устранение шефа жандармов, по многим данным, долго и тщательно готовилось. Грубая маскировка политического убийства под месть революционеров была такой же заготовкой, как и само убийство. Российский политический сыск из рук императора получил 4 октября 1878 года анонимное указание места собраний социалистов-революционеров и имя убийцы. Первые аресты и обыски прошли в Петербурге в ночь с 12-е на 13-е по трем выявленным адресам и дали обильный материал для расследования. В деле оказался замешанным кружок молодежи без определенных занятий, именовавший себя «Земля и воля». Сейчас трудно охватить весь массив разнообразной «научной литературы», посвященной этой мизерной организации, нищей материально и духовно. Был, однако, автор Осип Аптекман, член этого кружка, оставивший честные и искренние воспоминания, не лишенные некоторой наивности, но от этого не потерявшие достоверности. Главная ценность мемуаров Аптекмана – это описание численности кружка и характеристики отдельных его деятелей [1].
По данным Аптекмана, кружок составился во второй половине 1876 года, и в первый список вошли 25 человек, которые образовали «основную группу». Актив кружка, одновременно являвшийся его «руководством», представляли: Марк Натансон, Ольга Шлейснер (Натансон), Алексей Оболешев и Андриан Михайлов. К основному составу в следующем 1877 году, в разное время, примкнули еще около 20 в Петербурге и несколько человек по разным городам юга России и центральной ее части, образовав филиалы. Вся «Земля и воля» на начало 1878 года насчитывала 61 человек с филиалами, к которым, по словам Аптекмана, примыкало до 150 человек молодежи и рабочих. Организация, едва насчитывавшая 200 членов и чуть ли не наполовину сосредоточенная в Петербурге, до сих пор составляет главный предмет изучения «освободительной борьбы в России XIX века», изучаемый на академическом уровне. «Земля и воля» была однородна по составу: в нее входила сплошь недоучившаяся молодежь с кругозором обозленных неудавшейся жизнью людей. «Литература», с которой они знакомились на своих собраниях, была вся «противоправительственного свойства», то есть примитивным творчеством их же собратьев в виде различных брошюр и прокламаций на злобу дня. Расходы «Земли и воли» во второй половине 1878 года не превышали 500 рублей в месяц, и кружок едва сводил концы с концами [2]. Нельзя не отметить, что постепенно в среде этого сборища, помимо идей «просвещения народа» и критики правительства, стали мелькать дерзкие мысли сопротивления властям, но все это носило чисто эмоциональный характер и выливалось лишь в отдельные всплески. Сам по себе кружок «Земля и воля» не являлся уникальным, а скорее характерным сообществом молодых людей, потерявших финансовую поддержку своих родителей, бросивших учебу и пытавшихся обрести хотя бы какой-то смысл своего существования. Власть относилась к такого рода обществам и кружкам с подозрением и не всегда адекватно. В течение 1877 года прошли два больших политических процесса: «Процесс 50» и «Процесс 193», где «Особое присутствие Правительствующего сената» рассматривало обвинение против молодежных кружков и обществ под углом зрения «организации тайного сообщества с целью ниспровержения существующего строя». Такой подход судебной власти к молодым людям, потерявшим жизненные ориентиры, был неправомерен и несоизмеримо жесток. Нарождавшаяся русская адвокатура проявила на обоих процессах свои лучшие качества, доказывая судьям отсутствие в кружках молодежи организационного начала, революционных программ и элементарного руководства. Так, присяжный поверенный Г.В. Бардовский в своей защитительной речи прямо указывал на отсутствие в кружках элементов организации:
«Если представитель обвинительной власти обвиняет подсудимых в том, что они создали тайное общество, то он должен доказать, что это общество существовало с правильным уставом и с правильным распределением барышей между участниками и кто был учредителем этого общества» [3].
Адвокат полагал, что тайное общество без устава и стартового капитала, с последующей «дележкой барышей», не имеет никакого смысла.
В этом же духе высказывался на процессах другой известный адвокат В.Д. Спасович:
«Для доказательства реального существования преступной группы обвинение должно указать на “главнокомандующего” и его “штаб”, обнаружить ту “руку”, которая непосредственно направляла “революционные силы” подсудимых, что, в свою очередь, невозможно увидеть в настоящем деле» [4].
Приговоры судов тем не менее были чрезмерно суровы: осужденные за чтение запрещенной литературы и принадлежность к кружку молодые люди получали высылку в Сибирь на поселение и каторжные работы на срок от 5 до 10 лет. Тривиальный молодежный «бунт» возводился в крайнюю степень уголовных деяний.
Кружок «Земля и воля», или, как его называли сами участники, «общество», отличался от прочих большей организованностью и соблюдением правил элементарной конспирации. Общество имело свою программу и устав, типографию и паспортное бюро, фабриковавшее «виды на жительство»; в обществе шла подготовка к выпуску своей газеты.
В этот устроенный мирок «теоретиков и практиков хождения в народ» в мае 1878 года, как комета, ворвался вернувшийся из Европы, после четырех лет эмиграции, Сергей Кравчинский. Личность Кравчинского никогда не подвергалась сколько-нибудь серьезному анализу, ни российскими дореволюционными историками, ни тем более их советскими коллегами. Все годы, проведенные в Европе, «революционер» Кравчинский находился в постоянном поиске приключений, через участие в разного рода беспорядках и конфликтах с властями. В Италии он попал в тюрьму и ждал казни, но был амнистирован. Такой послужной список просто исключает какое-то другое толкование жизненного пути отставного поручика Кравчинского, кроме революционного. И вот такая яркая личность появляется в Санкт-Петербурге сходу вливается в кружок «Земля и воля», причем в его руководящий состав. Он по-джентльменски одет, носит цилиндр, у него тугой кошелек и прекрасные документы, с которыми он свободно фланирует по Невскому, посещает театры и нелегальные квартиры, где производит фурор среди девушек, начитавшихся брошюр «противоправительственного содержания». Какого рода надежными документами располагал Кравчинский, дает некоторое представление агентурная записка, полученная в Третьем отделении от московского коллеги капитана ГЖУ Дудкина:
«В ответ на сообщение капитану Московского ГЖУ Дудкину о том, что имеется сведение о возвращении из-за границы известного Кравчинского и чтобы иметь через нашего Московского агента дознать от любовницы Кравчинского Татьяны Лебедевой, не имеет ли она об этом известия, капитан Дудкин сообщает, что относительно Кравчинского еще ничего не известно, но что Лебедева с нашим агентом находится в столь хороших отношениях, что намерена даже переехать к нему на квартиру в качестве кухарки. К этому капитан Дудкин присовокупляет, что 20 февраля (1879 г.) агент был у Лебедевой и при нем был известный Гольдсмит, бывший редактор журнала “Слово”, причем разговор шел об убийстве Мезенцева; Лебедева и Гольдсмит, оказалось, убийцу хорошо знают; из разговора выяснилось только, что имя его Сергей и что он живет без всякого опасения в Санкт-Петербурге, так как его трудно заподозрить. Если будет так болтать, сказала Лебедева, то он сам себя выдаст. Сережка не из таких, не даром же я ему дал часть денег на покупку лошади, успокаивал Гольдсмит. Агент надеется выведать от Лебедевой более подробные и точные сведения об убийстве генерала Мезенцева и князя Кропоткина» [5].
Надо согласиться с Татьяной Лебедевой, что трудно заподозрить в чем-то криминальном человека, живущего в Петербурге с настоящим иностранным паспортом или, что еще лучше, под дипломатическим прикрытием. Других документов, не подлежавших проверке, в то время просто не существовало. Где только выдавали такие надежные документы Сергею Кравчинскому – не в итальянской же тюрьме!
Сразу по прибытии в Петербург Кравчинский изложил свое кредо изумленным пропагандистам-народникам, которое состояло в том, что пропаганда – это не бессмысленное чтение брошюр, а действие, и действие кардинальное, например убийство какого-нибудь сатрапа. При этом он выразил готовность лично исполнить акт возмездия. В качестве жертвы Кравчинский предложил шефа жандармов генерала Мезенцева как ответственного за преследование «революционеров» по занимаемой должности. Такой подход к делу пропаганды встретил неоднозначную реакцию народников, но нашлись и сторонники… Двое из основного кружка вызвались помочь Кравчинскому – это были Александр Михайлов и Александр Баранников, проходившие по списку Аптекмана, соответственно, пятым и пятнадцатым. Этим двум молодым гангстерам было тесно в роли распространителей прокламаций, и живое дело, да еще в компании с человеком из Европы, показалось им интересным. Действовать начали без раскачки: Михайлов, живший под фамилией Соханского, установил место жительства генерала Мезенцева и маршрут его ежедневных прогулок; Баранников, живший под фамилией Тюрикова, на деньги Кравчинского приобрел выездную лошадь с коляской и одежду извозчика. Извозчиком пригласили Андриана Михайлова, который должен был выезжать на лошади по требованию Тюрикова и после поездки возвращать лошадь в тетерсаль (стоянка для лошадей с экипажами). Кравчинский с самого начала операции больше всего заботился о быстром исчезновении с места преступления. Маршрут отхода начали отрабатывать уже в начале июля 1878 года, ежедневно выезжая на центральные улицы Петербурга втроем: Кравчинский и Тюриков с извозчиком Андрианом Михайловым.
Уверенность, с которой жил и действовал в Петербурге Кравчинский, поражала даже близких к нему людей. Восторженная почитательница его многочисленных достоинств Ольга Любатович так описала Кравчинского среди участников общества «Земля и воля»:
«Итак, я очутилась в Петербурге 4-го августа, как раз в день убийства Мезенцева… Софья Лешерн… приняла меня сердечно… и предложила временный приют у себя. Приют этот была скромная комнатка Александры Малиновской, молодой девушки художницы, гостившей в то время где-то на даче и временно передавшей ключ от своего жилища Софье Лешерн. Здесь в этой комнатке близ Забалканского проспекта в Измайловском полку в тот же вечер собралось человек 15-ть совсем незнакомого мне народа. Но которых влекла туда общность борьбы, надежд и страданья. Тут-то впервые я встретила моего названного брата Сергея Кравчинского… Было уже несколько человек в сборе, когда он вошел в комнату; его крупная мужественная фигура и оригинальная голова невольно привлекли мое внимание; он был одет джентльменом, в руках держал высокий цилиндр, а наполеоновская бородка придавала ему вид иностранца. В комнате, кроме меня, еще были две-три женщины, но он прямо подошел ко мне и свободным товарищеским жестом протянул мне руку».
Понятно, что общество собралось для чествования главного героя дня – убийцы генерала Мезенцева. На огонек заглянули, кроме Кравчинского, главные действующие лица: Александр Михайлов и Андриан Михайлов. Когда все собрались, наступил момент для главного сообщения:
«Вечер закончился подробным рассказом события 4-го августа. День моей встречи с Кравчинским был днем похорон Мезенцева… Мне не говорили еще в то время, кто нанес Мезенцеву смертельный удар, мне врезалось только в память, с какой особой настойчивостью Кравчинский старался остановить мое внимание на том, что убийца встретил врага лицом к лицу, один против двух и нанес удар спереди, а не сзади» [6].
Живописная картинка, оставленная нам Ольгой Любатович, добавляет к убийству Мезенцева существенный штрих – в кружке «Земля и воля» об убийстве и убийце знали все. Несмотря на свою видимую доступность, Кравчинский строго конспирировался от своих друзей из «Земли и воли»: никто не знал, где он живет и по каким документам. Это в конечном счете его и спасло.
Эйфория от безнаказанности убийства породила настоящий культ Кравчинского в «Земле и воле», отодвинув на задний план остальных амбициозных деятелей, рассчитывавших на лидерство. Это обстоятельство особенно проявилось в раздраженном письме Александра Михайлова, направленного руководству кружка 20 сентября 1878 года. Первопричиной письма стало кооптирование Кравчинского в члены кружка без процедуры голосования, предусмотренной уставом. Кроме того, Кравчинский принял на себя роль главного редактора готовившейся газеты «Земля и воля», также без общего согласия основных членов кружка. Характерен тон письма Михайлова – возмущенный и решительный:
«В 1876 году в декабре-месяце мы, соединяясь, положили начало кружка. Необходимо было, чтобы работою руководили везде одни и те же принципы; чтобы кружок и его члены преследовали одни и те же организаторские цели; чтобы, наконец, выбором и принятием новых товарищей повсюду руководили одни и те же взгляды на члена организации как на правоспособного деятеля… В настоящее время выяснилось отсутствие у нас единства взглядов на практические задачи данного времени. Это печально, но при разнообразии специальностей и при свободном выборе их выносимо. Но если у нас не будет единства взглядов на наши взаимные отношения – это будет невыносимо и пагубно. Я первый постараюсь разрушить такой шаткий и бессильный союз, в надежде на создание лучшего, при более подходящем составе» [7].
Письмо содержит целый ряд требований в части приема новых членов, редакционной политики газеты и т. д., высказанных в категорическом тоне. Неизвестно, обсуждалось ли письмо Михайлова в кружке и принимались ли по этому письму какие-то решения. Письменная форма обращения к своим товарищам, да еще в ультимативной форме – необычное явление для нелегальной организации, действующей в условиях конспирации. Михайлов через некоторое время отправился с каким-то поручением от кружка в Ростов-на-Дону, а после его отъезда начались повальные аресты в Петербурге. В кружке никто и ничего не знал, что причина арестов – тоже письмо, но анонимное, и направленное самому императору. Два письма: одно – за подписью Михайлова, с обещанием своим товарищам разрушить «шаткий и бессильный союз», а другое, без подписи, уже выполняющее обещание, никогда не рассматривались историками вместе, как эпистолярные усилия одного и того же лица. Письмо Михайлова хранилось в архиве «Земли и воли», а письма анонима – в архиве секретной агентуры Третьего отделения – вот и все, что их разделяло, кроме почерка. Письма написаны в конце сентября 1878 года, а уже в середине октября все главные фигуранты писем: Ольга Натансон, Алексей Оболешев, Андриан Михайлов и многие другие – оказались в Петропавловской крепости.
Полицейской облавы счастливо избежал только Сергей Кравчинский – первопричина возникшего эпистолярия.
После первой волны арестов и обысков император получил 21 октября 1878 года следующее послание анонима:
«По последним известиям убийца генерала Мезенцова Кравченский не проживает у Малиновской, но только бывает там нередко вместе с другими сотоварищами, делающими ему различные овации. Держат они себя довольно свободно; даже говорят, что Кравченский представляет от себя какие-то статьи в редакцию какой-то газеты. Почему надо думать, что он носит не свою фамилию» [8].
Это письмо, с пометкой царя, подшито к делу «По обвинению в государственном преступлении Малиновской…» и проходит по описи как «Агентурная записка». Письмо написано сразу после первых арестов и несет в себе явное сожаление, что «Кравченский» не попался, и сообщает о нем некую новую информацию, как направление поиска: для представления статьи в редакцию легальной газеты нужны совершенно надежные документы. Вся игра в «письма Государю» приняла окончательно форму доноса на конкретное лицо с целью его нейтрализации.
На Кравчинского в Петербурге началась настоящая охота, и, понимая, что кольцо сжимается, он покинул столицу и выехал в Европу уже в первых числах ноября. Дело было сделано – кружок «Земля и воля» перестал существовать. Осип Аптекман в своих воспоминаниях констатировал:
«Удар был почти роковой, крушение полное. Оставшиеся на свободе члены организации не имели ни денег, паспортов, у них не было даже возможности снестись с провинциальными организациями, так как они не знали их места пребывания. Такая дезорганизация грозила, разумеется, новыми провалами».
Операция по ликвидации «Земли и воли» была проведена хирургически точно: в тюрьме исчезла руководящая группа кружка, а за границей скрылся ее новоявленный лидер Сергей Кравчинский.
Формирование нового общества, с тем же названием, но при непременном условии «создания лучшего, при более подходящем составе», началось практически без паузы. На передний план выдвинулся «вернувшийся из Ростова» Александр Михайлов по кличке «Дворник». Мы не станем описывать возвращение Михайлова из Ростова 30 октября 1878 г., его попадание в полицейскую засаду на квартире одного из членов кружка и счастливый побег от схватившей его полиции. Этот эпизод не имеет никаких документальных подтверждений, кроме рассказа самого Михайлова. Однако остается фактом – возвращение Михайлова в Петербург остановило повальные аресты и полностью изменило картину развала «Земли и воли». Новый лидер умелой рукой наводил порядок. Откуда-то появились деньги и кассовые книги, которые по инерции продолжали вести, зафиксировали рост расходов кружка с 1 500 рублей в декабре 1878 года до 17 500 рублей в марте 1879 года. Дальше записи расходов не велись, так как цифры расходов стали слишком красноречивыми. Вновь сложившуюся ситуацию, хотя и с большой осторожностью, описал Л.А. Тихомиров, ставший впоследствии одним из руководителей нового кружка и правой рукой Александра Михайлова:
«Я прибыл в СПБ. 1878 г., поздней осенью. Не помню ни месяца, ни числа, но когда я переваливал в Новороссийске Небержайское ущелье, в горах выпал первый снег. Приехал я в СПБ. без всего: не было паспорта, не было денег, и я совершенно не знал, кто и где из товарищей или знакомых… За несколько месяцев, что я пребывал на Кавказе, в революционном мире произошли многие важные события».
Так как вновь прибывший знал о событиях в Петербурге только из газет, то наиболее интересным является его описание встречи с Александром Михайловым:
«Приехав в Петербург, я еще не был членом никакого кружка. Александр Михайлов встретил меня с радостью, как и я его. Мы друг другу сразу понравились, и не мудрено, потому что, в сущности, по характерам и способностям совершенно дополняли друг друга. Скоро он, переговоривши со своими, принял меня в кружок “Земля и воля”… Спросив меня о желании вступить в кружок, Михайлов привел меня на одну квартиру – чужую: своих квартир мне еще не должно было открывать… Александр Михайлов совершал церемонию с серьезностью и торжественностью, которые меня очень забавляли. Он привел с собой свидетеля, не помню кого, который должен был слушать мои ответы. Сначала Михайлов прочел мне программу кружка – о целях его. Эти цели были довольно чепухисты и сводились к созданию строя, который бы осуществлял идеалы народа относительно общности земель, федерации и т. п. Обыкновенная народническая чепуха. Я согласился с этими целями, хотя, в сущности, у меня уже начинали складываться несколько иные понятия. Но, во всяком случае, в общем я ничего не мог возразить и принял программу. После этого Михайлов предложил мне вопрос о принципах действия: признаю ли я принцип «цель оправдывает средства», централизацию и дисциплину и еще что-то, чуть ли не террор, как средство, дезорганизующее правительство. Тогда Михайлов объявил мне, что я принят в кружок, если приму самый устав. Уставу я заранее подчинился, и Михайлов его, спрашивая за каждым параграфом, принимаю ли я. После этого Михайлов сообщил мне имена всех членов кружка, дал отчет о состоянии его дел, о его средствах и, наконец, сообщил шифры, условные знаки и квартиры. Однако же я все-таки узнал не все. Согласно духу устава, Михайлов, фактически уже почти бывший главным начальником, вводил систематически самую строгую конспирацию. Каждый член, говорил он, должен знать подробно лишь то, чем занимается, а не все, – остальное должен лишь иметь возможность узнать, если понадобится» [9].
Александр Михайлов, которого Тихомиров воспринял как главного начальника, поставил дело вербовки новых членов кружка на совершенно другую основу: полная конспирация, дисциплина и объединяющий лозунг «цель оправдывает средства». «Народническую чепуху» вроде общности земель и какой-то федерации оставили в программе исключительно для декора, а точнее, как флаг, который ни к чему не обязывал, так как цель определял главный начальник, а точнее «Хозяин», как его за глаза стали называть в обновленной «Земле и воле». Под новый флаг, после разгрома старого кружка, встали несколько новых членов, которых Михайлов отбирал по принципу профессиональной специализации, причем отдельные группы формировались как самостоятельные и не зависящие друг от друга.
В причинах провала первого состава «Земли и воли» никто не разбирался, и так как об анонимных письмах царю никто не знал, то случившиеся аресты отнесли к досадной случайности. В тех условиях малочисленные народники, разобщенные и напуганные арестами, были далеки от мысли искать предателя в своих рядах.
Первый исследователь темы арестов осени 1878 года Н.С. Тютчев, обнаруживший в секретном архиве Третьего отделения анонимные письма Александру II, прошел мимо очевидного вопроса: почему следователями не был установлен автор писем, ведь круг подозреваемых был довольно узок. Ответ только один: анонимный автор писем не только информировал императора и его спецслужбу, но и предлагал себя в качестве секретного агента. Он это место получил и, по совместительству, возглавил остатки «Земли и воли» для выполнения специального задания, на которое и нацелил своих новых сторонников. В личном формуляре генерала Черевина есть любопытная запись:
«Шефом жандармов с Высочайшего Государя Императора соизволения поручено управление Третьим отделением С.Е.И.В. Канцелярии, которое исполнял с 16 ноября 1878 года по 3 января 1879 года» [10].
Запись означает, что по докладу Шефа жандармов Дрентельна генералу Черевину поручили все оперативное управление Третьим отделением вместо ушедшего в отставку тайного советника Шульца. Передавая дела именно Черевину, Шульц передал ему, с рук на руки, и всю действующую агентуру и дела по недавно арестованным деятелям «Земли и воли». Опытный Шульц разъяснил коллеге, что самый удобный способ завести свою личную агентуру – это завербовать погрязшего в уликах арестанта. В этом качестве в октябре 1878 года у Черевина был большой выбор. Именно в этот промежуток времени судьба свела этих двух людей: Александра Михайлова, инспирировавшего анонимные письма императору, и самого могущественного на тот момент человека в Петербурге – генерала Черевина.
Через руки Черевина шли все материалы допросов и агентурные записки; по его указанию людей помещали в Петропавловскую крепость или выпускали на свободу. Петр Александрович только приступил к исполнению своих обязанностей, и ему позарез требовались личные секретные агенты, способные «освещать» революционную среду изнутри. Как попал в руки Черевина Михайлов? С фамилией Михайлов полицию познакомил арестованный писарь одного из полицейских участков Александр Жданов. Он попался на краже служебных циркуляров. В докладе начальника ГЖУ Санкт-Петербурга от 1 ноября 1878 года приводится живописный рассказ Жданова о том, как со своим приятелем Березневским он торговал секретными полицейским документами:
«С Березневским познакомился лет пять назад по совместной службе в 3-ем участке Московской части. Затем, будучи без места, перед масленицей 1877, в одном из трактиров С.Петербурга встретился с Березневским, откуда по приглашению Березневского поехал к нему на квартиру, где тот сказал Жданову: не можешь ли, когда поступишь на место, доставать секретные приказы. Спустя несколько минут после этого разговора в квартиру взошел мужчина лет 29, роста выше среднего, блондин. Березневский, указав на Жданова, сказал: если нужны приказы, то вот он будет доставать. После этого пришедший господин вынул 10 рублей и сказал: вот вам на расходы, – а когда он ушел, то Березневский сказал, что его фамилия Михайлов. Поступив вскоре вместе с Березневским в 1-ый участок Московской части, Жданов на квартиру Березневскому стал носить секретные приказы, где их прочитывал упомянутый Михайлов и возвращал обратно» [11].
Писарь Жданов был арестован 28 октября 1878 года и сразу во всем покаялся. Указал он и человека, кому последнее время носил секретные приказы, оказавшегося неким Трощанским. Таким образом, 31 октября, когда Михайлов был схвачен на квартире Трощанского, полиция уже знала его приметы и роль во всем деле. Упустить Михайлова никак не могли – для важных арестов выделялись многочисленные полицейские чины крепкого сложения. Такой прокол вызвал бы обширную переписку, которой в деле нет и в помине. Сказку про свой счастливый побег от полиции из квартиры Трощанского Михайлов рассказал своим товарищам по кружку, точно зная, что проверить ее невозможно. Странно, что историки до сих пор тиражируют очевидную ложь Михайлова. Далее Михайлов был немедленно опознан Ждановым и выйти на свободу мог только одним путем: объявив свое авторство анонимных писем лично генералу Черевину, что легко устанавливалось неправильным написанием во всех письмах фамилии «Кравченский». Такую подробность мог знать только автор. Все остальное было делом техники. Сколько дней потребовалось Черевину для того, чтобы обменяться со своим новым агентом взаимными гарантиями? Дня два, от силы три, а потом Михайлов был выпущен как ошибочно арестованный. Его короткого отсутствия в суматохе никто не заметил…
Тайна вербовки – самая трудно раскрываемая тайна. Как правило, она оставляет только косвенные следы. Вербовка Михайлова оставила очевидный след: вдруг после страшного разгрома аресты в Петербурге прекратились, а кружок «Земля и воля», как ни в чем не бывало, возобновил свою деятельность, но уже с новым лидером во главе. Александр Михайлов, разобравшись с нерадивым руководством «Земли и воли» и отправив за границу ее новоявленного вождя Сергея Кравчинского, перехватил лидерство в группе. Появление у нового лидера «Земли и воли» твердого финансового обеспечения стало еще одним косвенным подтверждением перерождения вчерашнего верстальщика брошюр и разъездного распространителя нелегальной печатной продукции в безоговорочного руководителя растерявшихся народников.
Михайлов, в полном смысле слова, держал кассу: никто не знал, из каких источников она пополняется, но у Михайлова на все важные дела деньги были всегда. Он объяснял это пожертвованиями каких-то мифических персонажей, и такое объяснение всех устраивало, так как дела не стояли и прежняя деятельность продолжалась. Никто не заметил, как Михайлов стал непременным участником обсуждения всех вопросов кружка, с правом решающего голоса. Его санкция требовалась на все: выпуск газеты, наем квартир, оформление видов на жительство и выдачу пособий. Одобрение или сомнение Михайлова означало выделение или отказ в выделении денег на запланированное мероприятие. Делал он это вполне демократично, всякий раз подробно разъясняя, чем вызвано то или иное решение. К такому порядку привыкли, он всех устраивал, потому что решение сразу подкрепляли деньги. Постепенно понятие «Хозяин» укрепилось в головах остальных членов кружка и стало непременным атрибутом организации. Именно такой процесс застал в «Земле и воле» прибывший в Петербург глубокой осенью 1878 года Лев Тихомиров.
Активное сотрудничество Александра Михайлова с генералом Черевиным омрачало опасение, которое испытывали оба партнера, о возможном случайном аресте того или иного члена вновь формируемого кружка. Для обеспечения безопасности работы нелегальной группы была нужна оперативная информация из первых рук. Черевин посоветовал внедрить одного из членов кружка в агентурную часть Третьего отделения и объяснил, как это можно сделать с помощью специальной съемной квартиры, где шла постоянная вербовка агентуры. Михайлов лихорадочно искал кандидата на необычное трудоустройство, пока случайная встреча в студенческой квартире с чиновником из Крыма Николаем Клеточниковым, искавшим, где бы пристроиться в Петербурге, не оказалась из ряда вон удачной.
Николай Васильевич Клеточников представлял собой идеальную личность для внедрения куда угодно: тридцатилетний интеллигент, благообразного вида, в очках и с рекомендательными письмами от приличных людей из провинции. После нескольких встреч в трактирах и портерных они стали приятелями, и Михайлов, представлявшийся Петром Ивановичем, обещал подобрать для Николая Васильевича хорошее место. В задушевной беседе за рюмкой вина Петр Иванович поведал Клеточникову, под большим секретом, что он по убеждениям социалист и стремится к облегчению участи народа: «путем развития и объяснения, как ему выйти из бедственного положения, к полному самоуправлению; что прежние движения не удавались, потому что действовали в разброд, что теперь… нужен центральный кружок, что для устройства этого кружка нужно обезопасить себя от шпионов, узнать, кто они и где собираются, что мне как лицу, ни в чем не заподозренному в глазах правительства, это сделать легче…» [12]. Петр Иванович предложил Клеточникову поселиться в одной из квартир, где по его сведениям находился притон шпионов. Доверчивый Клеточников не устоял:
«Я согласился на это предложение, разделяя со всем обществом нелюбовь к шпионам и веря всем обещаниям Петра Ивановича, который за это время успел меня привязать к себе. По счастливой случайности, в кв. № 35 дома Яковлева оказалась свободная комната, а хозяйка квартиры Анна Петровна Кутузова действительно была агентом 3-го Отделения, в чем она и призналась недели через 3–4 после переезда моего к ней; переехал же я к ней 5-го или 6-го декабря 1878 года.
Получив в течение месяца до 300 рублей от Петра Ивановича, я своей щедростью, проигрышами в карты и своим тихим поведением скоро вошел в доверие Кутузовой, и когда она узнала, что я приехал искать места, обещала похлопотать за меня».
Хозяйка квартиры действительно прониклась доверием к новому постояльцу и впоследствии рассказывала:
«Я сначала советовала ему обратиться в разные учреждения, а затем объявила, что у меня есть в Третьем отделении… знакомый чиновник, которому я могу его рекомендовать, но не знаю, пожелает ли он там служить. На это Клеточников ответил, что он охотно готов служить в Третьем отделении, так как там обеспечивается хорошая пенсия. После того однажды начальник агентуры г-н Кириллов стал просить у меня рекомендовать ему переписчика с хорошим почерком, на что я объявила, что у меня есть квартирант, нуждающийся в занятиях и имеющий хороший почерк. Кириллов просил прислать к нему на следующий же день к 8 утра Клеточникова, что я и исполнила» [13].
Версия трудоустройства в изложении Клеточникова несколько отличается от рассказа Кутузовой: Николай Васильевич утверждал, что трудоустройство затягивалось, и он даже хотел уехать назад в Крым:
«Между тем, не найдя у нее притона, не видя результатов ее хлопот и наскуча своим положением, я уже хотел бросить дело и уехать, но Петр Иванович, с которым от времени до времени я продолжал видеться в трактирах и кондитерских, убеждал меня подождать еще месяц. В конце января 1879 года Кутузова наконец сказала, что хлопоты ее увенчались успехом, чтобы я шел на другой день к чиновнику Третьего отделения Григорию Григорьевичу Кириллову» [12].
Несмотря на рекомендации Кутузовой, Клеточникова принимали на работу, предварительно списавшись с его рекомендателями. На время проверки Клеточников получил место агента с месячным окладом 30 рублей. Служебное положение Клеточникова поменялось с 8 марта 1879 года, когда его оформили сверхштатным сотрудником «на правах чиновника для письма», с окладом 900 рублей в год. На такие деньги в Петербурге того времени можно было сносно существовать. К тому же, имея в лице Петра Ивановича, заинтересованного покупателя «сведений», Николай Васильевич мог рассчитывать на неплохой гешефт. Его допустили к работе, которая давала полное представление об агентурных возможностях всего Третьего отделения С.Е.И.В. Канцелярии. Жизнь скучающего провинциала круто поменялась, в материальном плане тоже: кроме жалованья в Третьем отделении, Петр Иванович выплачивал Клеточникову наградные за особо ценные сведения.
Приятель Клеточникова по совместной работе в Третьем отделении архивариус Чернышев так описывал круг обязанностей Клеточникова:
«Обязанности Клеточникова в агентуре заключались в переписке агентурных записок, в составлении оных, шифровании и дешифровании телеграмм, переписке более секретных бумаг, как на квартире статского советника Кириллова, так и в агентуре. Вообще, все то, что делалось в агентуре, Клеточников должен был знать, и даже более секретное ранее других служащих».
Место, на которое определил Клеточникова Петр Иванович, оказалось непростым. Как человек неглупый Николай Васильевич быстро сообразил, что после переписки некоторых бумаг сам становился секретоносителем. Эта простая мысль мучила его:
«Не провел я ни одного дня спокойного, то ожидая, что дело раскроется, и я буду арестован, то опасаясь, при сокрытии сведений, быть убитым социалистами… Часто мне приходило в голову, не игрушка ли я мистификации и не служу ли способом для удовлетворения нескольких праздных людей, не верилось в их организацию…».
Первое время работы с Клеточниковым Михайлов изолировал его от других членов кружка и общался с ним строго индивидуально. Клеточников потом вспоминал:
«Я был принят в агенты 25 января 1879 г., а в начале февраля перешел на другую квартиру, куда ко мне стал заходить Петр Иванович, чтобы узнавать о моих успехах… …Я продолжал сообщать разнородные сведения, для чего он раз в неделю заходил ко мне, а другой раз встречались в условленном месте, как то: в трактире “Сергиевском” на Литейном проспекте и “Пекине” на Садовой и в кондитерских Исакова и Андреева на Невском. Сообщал я устно, а тот интересные для него сообщения отмечал на клочке бумаги или в записной книжке» [13].
Из немногих и обрывочных сведений, оставшихся для нас в протоколах допросов и внутренней полицейской переписке, складывается, однако, довольно широкий и разнообразный массив информации, которым владел переписчик секретных бумаг 3-ей экспедиции Клеточников. Становится очевидным, что трудоустройство совершенно постороннего человека в самую секретную структуру империи не могло произойти без скрытого участия человека, хорошо знавшего схему замещения должностей в Третьем отделении. Александру Михайлову такая схема была недоступна, но с помощью Черевина он справился с трудной проблемой. Определив Клеточникова к генералу Кириллову, Михайлов получил доступ к секретам, касавшимся лично императора и его семьи: их передвижениям, мерам охраны, персональному составу охранников и многим другим сведениям. Доходную часть своего бизнеса Клеточников открыл только на личной беседе с министром внутренних дел Лорис-Меликовым, сразу после своего ареста 29 января 1881 года, заявив, что «….делал это за определенное ему денежное вознаграждение, сперва по 150 р. в месяц, а впоследствии единовременными выдачами от 30 до 40 р. за каждое сообщение».
Такого рода информация была полезна и самому Черевину, ибо не все детали императорского обихода были доступны даже Товарищу Главного начальника Третьего отделения. Михайлов «качал» информацию от Клеточникова избирательно, но не вызывая у него подозрений, хорошо приплачивая за особо ценные сведения.
Глава 2Убийца-одиночка
Товарищ Главного начальника Третьего отделения С.Е.И.В. Канцелярии генерал П.А. Черевин использовал время замещения своего шефа генерала Дрентельна в ноябре-декабре 1878 года по максимуму. Главным его достижением была вербовка своего личного секретного агента в самом кружке «Земля и воля» по фамилии Михайлов. Надежность вербовки гарантировалась полным изобличением Михайлова показаниями арестованного писаря А.И. Жданова и признанием Михайловым своего авторства анонимных писем императору. Оказавшись на свободе, Михайлов обрел новые надежные документы и пусть поначалу небольшой, но возобновляемый по мере необходимости денежный фонд. С помощью своего нового конфидента он устроил крымского интеллигента Клеточникова на престижную работу в Третье отделение и приобрел для себя и своего куратора важный источник информации.
Тем временем семейный конфликт в окружении императора, спрятанный за стенами Зимнего дворца, набирал остроту и требовал разрешения. Вторая семья Александра II в лице княжны Долгорукой с детьми перестала быть мифом и реально существовала рядом с покоями императрицы, здоровье которой продолжало неуклонно ухудшаться. Отношения с наследником только внешне можно было считать нормальными, и напряжение возрастало с каждым днем. Император не мог не чувствовать возникшей неприязни, но должного значения этому не придавал, полагая, что власть, которой он обладает, может удержать все на своих местах. Внешне все окружение императора только делало вид, что ничего не происходит, понимая, что развязка неминуема. Конфликт в царской семье шагнул за стены дворца и стал генерировать общую обстановку созревающего убийства. Убитый Мезенцев как индикатор показывал – снаряды начинают падать совсем близко. Окончательно определившись с направлением своей деятельности, в соответствии с пожеланием своего куратора в Третьем отделении С.Е.И.В. канцелярии, Александр Михайлов твердой рукой повел еще совсем небольшую группу своих сторонников по пути политических убийств, пока не объявляя главной цели. В устрашающей акции 13 марта 1879 г. против нового Главного начальника Третьего отделения Дрентельна многие увидели закономерность действий против руководителей охранительных структур. Все, однако, было несколько проще. Михайлову подвернулся экзальтированный молодой человек из разорившихся польских шляхтичей, некто Леон Мирский, который участвовал в кружковых сборищах «Земли и и воли». Так как Мирский горел желанием затмить славу убийцы Мезенцева Сергея Кравчинского, ему предоставили такую возможность. Молодой человек пожелал осуществить нападение на Дрентельна верхом на коне. В распоряжении Михайлова был отличный жеребец, которого переоформили на Леона Мирского, и дали ему возможность объездить коня на проезжих улицах в центре Петербурга. Леон любил покрасоваться перед дамами в жокейском наряде, и когда конь стал его более или менее слушаться, Михайлов вручил ему револьвер системы Веблей. Мирскому указали карету, в которой следовал по делам Дрентельн, и сын польского шляхтича на полном скаку дважды выстрелил в окно кареты, но безуспешно. Дерзость неизвестного наездника, разумеется, взбудоражила общество, не успевшее еще остыть после убийства харьковского губернатора князя Кропоткина 9 февраля, совершенного тоже молодыми людьми и тоже неизвестными.
Михайлов помог Мирскому скрыться из Петербурга и быстро забыл, как его звали, потому что в повестке дня была задача посерьезнее. Готовилось покушение на императора. Началось все с публикации в печатном органе «Земли и воли», так называемом «Листке» в № 2–3 от 14 марта 1879 г., статьи без подписи со зловещим заголовком «О значении политических убийств». Этот своеобразный анонс предлагал читателям впредь не задумываться над тем, почему и кем совершилось убийство того или иного персонажа:
«Политическое убийство – это осуществление революции в настоящем. “Неведомая никому” подпольная сила вызывает на свой суд высокопоставленных преступников, постановляет им смертные приговоры – и сильные мира чувствуют, что почва теряется под ними, как они с высоты своего могущества валятся в какую-то мрачную неведомую пропасть…»
Столь универсальная формула устранения любого лица под флагом «революции» была изобретена близким приятелем Александра Михайлова и автором статьи Н.А. Морозовым, будущим советским почетным академиком, выдающимся графоманом и демагогом. Морозов тогда был близок с Михайловым и в качестве молодого, задиристого теоретика обеспечивал идеологическую подготовку будущих акций «неведомой никому подпольной силы». С этой статьи, собственно, и началась пропагандистская подготовка устранения императора.
В конце 1878 г. в Петербург вернулся некто Александр Соловьев, 33 лет, в прошлом учитель, оставивший свою профессию и ушедший в народ. Ради просвещения народа Соловьеву пришлось оставить семью – жену и сына. Так как Соловьев был вхож в кружки «Земли и воли», то встреча с Михайловым была естественной и неизбежной. Вначале Михайлов не знал, что ему делать с товарищем по хождению «в народ», совершенно опустившимся и обнищавшим. Когда Соловьев попросил достать ему яда и сообщил, что хочет убить царя, картина немного прояснилась. Соловьев обитал у родителей на Каменном острове по своим документам, то есть был вполне легальным жителем Петербурга. Это важное обстоятельство и осознанное желание убить царя делали его интересным и достойным внимания. Михайлов стал подкармливать его в трактирах и за тихой беседой понял, что перед ним персонаж новой оригинальной пьесы. Внешний вид героя-убийцы напоминал бомжа, и Михайлову пришлось потратиться на приличную одежду. Между тем в марте в Петербург явилась еще одна пара искателей приключений. Это были два представителя южных губерний Григорий Гольденберг и Людвиг Кобылянский. Они еще не остыли от убийства харьковского губернатора князя Крапоткина и снова рвались в бой. Григорий Гольденберг, 24 лет, сын купца из Бердичева, 9 февраля 1879 года застрелил в карете харьковского губернатора Крапоткина. В марте, по приезде в Петербург, он вошел в контакт с деятелями «Земли и воли» Ароном Зунделевичем и Александром Михайловым и выдвинул предложение об организации покушения на Александра II [14]. Михайлов, посовещавшись с Гольденбергом и Зунделевичем, сказал им, что на роль исполнителя уже имеется претендент и надо решить, кому доверить серьезное дело. На последующих совещаниях присутствовали уже все три претендента на роль цареубийцы: Гольденберг, Кобылянский и Соловьев. В обсуждении принял участие еще один приближенный к Михайлову деятель – Александр Квятковский. Совещались, естественно, в трактирах, и не самых плохих: «раз в “Северном” на Офицерской улице, другой раз где-то на Садовой». Уединялись в отдельных кабинетах и толковали по нескольку часов. Вначале определились с исполнителем: отпали кандидатуры Григория Гольденберга и Людвига Кобылянского. Гольденберга забраковал Зунделевич, заявив, что участие еврея в таком деле вызовет репрессии против всех евреев без разбора. По таким же соображениям отпал и Кобылянский, по происхождению поляк. В свою очередь, Соловьев подтвердил свою решимость убить императора и даже отказался от помощника в лице того же Гольденберга. После всех обсуждений в узком кругу Михайлов посчитал необходимым вынести вопрос на общее собрание «Земли и воли».
Обсуждение проходило в четверг 29 марта 1879 года. Ходоки в народ и честные пропагандисты, как громом, были поражены сообщением Михайлова, что в Петербург приехал один из их собратьев с целью убить царя и его намерение следует рассмотреть как «главную акцию» из всех запланированных. Никакого сочувствия эта идея не вызвала, наоборот, многие высказывались резко против подобных действий. Самый проницательный отзыв на поступившее предложение исходил от Г.В. Плеханова:
«Единственная перемена, которую можно с достоверностью предвидеть после удачи вашей самой главной акции, – это появление трех палочек вместо двух при имени “Александр”».
Замечание Плеханова в данном случае попало в точку. То, что будущий лидер российской социал-демократии называл «появлением трех палочек вместо двух», реально и было единственной целью «главной акции» Михайлова. В конце концов, решили оказать помощь Соловьеву, не принимая участия в деле непосредственно. Для Михайлова такой результат обсуждения был приемлемым, так как развязывал ему руки. Информируя своего конфидента Черевина о возможности использовать внезапно появившегося фанатика, он получил полное согласие на акцию. В создавшейся ситуации Михайлову пришлось действовать вопреки мнению большинства членов «Земли и воли», на свой страх и риск, привлекая только немногих энтузиастов.
Последние дни перед покушением Соловьев провел, общаясь с Гольденбергом и Михайловым. С Гольденбергом они ездили упражняться в стрельбе на Семеновское стрельбище, и оказалось, что Соловьев неплохо стреляет; вместе покупали патроны к револьверу. От Морозова Соловьев получил револьвер системы «Веблей» № 500, предназначенный для медвежьей охоты; на квартире Михайлова он провел последнюю перед покушением ночь. Михайлов одел Соловьева как ответственного чиновника гражданского ведомства, с соблюдением всех характерных деталей. Без описания одежды, бывшей на Соловьеве в момент покушения, невозможно понять, как была спланирована вся акция. Полицейские протоколы дают полное представление о проделанной Михайловым работе, изрядно потрудившимся над гардеробом Соловьева, покупая в магазинах готовую одежду и нанимая портных на ее подгонку [15]. В результате вчерашний оборванец превратился в солидного «чиновника особых поручений». На нем было «двубортное пальто без талии с одним внутренним и четырьмя наружными карманами». Два нижних кармана пальто были из черного коленкора. Особо устроен был нижний правый карман: «с правой же стороны карман также из черного коленкора, распорот по ширине и затем продолжен, пришитою в виде мешка, замшею. Замша, составляющая продолжение этого кармана, светло-желтого цвета, новая немытая и мало загрязненная. По устройству этого кармана в него совершенно входит, вполне свободно может быть вынут приложенный к делу револьвер». Далее шла форменная фуражка, «установленная для чинов гражданского ведомства, с темно-зеленым бархатным околышем, серебряной кокардою и кожаным козырьком». Остальные вещи были из той же чиновничьей коллекции, но тоже с «изюминкой»: «сюртук малоношеный, касторовый, темно-коричневого цвета, двубортный, на черной ластиковой подкладке; брюки тиковые, темно-серые, малоношеные. Левый карман их белый коленкоровый, в отверстие для правого кармана вшит удлиненный четырехугольный мешок, из зеленой простой клеенки, вместо оборванного коленкорового кармана. Клеенчатый карман сшит и прикреплен черными нитками, по размерам его в нем совершенно свободно и вполне помещается револьвер, приложенный к делу». Прочая одежда без секретов: «жилет одинаковой материи с брюками, мало поношенный; рубаха белая, бумажная, стиранная с полотняной грудью, воротником и нарукавниками; штиблеты кожаные, поношенные; галстух черный, перчатки лайковые, черные и ремень с пряжкой желтый». Одним словом, Соловьев был одет не для прогулки по Дворцовой площади, а для посещения серьезного учреждения. Два кармана, вшитых в брюки и пальто, служили для того, чтобы иметь возможность переложить револьвер из кармана брюк в карман пальто или наоборот, по мере надобности.
Существует несколько описаний того, что происходило на Дворцовой площади утром 2 апреля 1879 года, но все они грешат явными неточностями, притом, что есть рассказ очевидца, который почему-то никогда и нигде не приводился. Вахмистр рижской полиции Франц Милошевич, прикомандированный к Третьему отделению, дал подробное показание о случившемся, как потерпевший:
«2-го апреля настоящего года, в 9 часов 5 минут, Государь Император изволил выйти на прогулку из Главного подъезда Зимнего Дворца. В это время я находился у Александровской колонны, от которой первоначально прошел к Комендантскому подъезду, а затем, увидев, что Государь Император изволил повернуть по Зимней канавке, я поспешил к Певческому мосту и, дождавшись прохода мимо себя Его Величества, я пошел за Государем шагах в 20-ти расстояния. Когда Его Величество поравнялся с воротами Гвардейского штаба, то я вдруг около Государя Императора увидел неизвестного мне человека, вышедшего, как мне показалось, из ворот Штаба. Человек этот был в длинном пальто, в левой руке держал он форменную фуражку гражданского ведомства с зеленым околышем и кокардой, а правой, внезапно выхватив из кармана пальто револьвер, произвел из него два выстрела, направленных в Государя Императора. Выстрелы эти следовали один за другим, и Государь Император, отступивши, сошел с тротуара на площадь. В это время я успел броситься к преступнику, когда я находился на линии между Государем и преступником, то преступник выстрелил в третий раз, причем я, должно быть, и был ранен в правую щеку, хотя в то время никакой боли не почувствовал. Сделавши третий выстрел, преступник бросился бежать через площадь; пробежав некоторое расстояние, он, споткнувшись, упал и, подымаясь, произвел 4-й выстрел. Затем преступник, продолжая бежать по взятому им направлению, достиг почти до тротуара у подъезда князя Горчакова, но тут я, догнав его, успел схватить за пальто, и в это же самое время преступник был окружен собравшимся у дома князя Горчакова народом. Как только преступник был окружен народом, то он произвел пятый выстрел, прямо вверх; после этого выстрела его свалили и задержали, причем между другими к преступнику подбежал капитан Кох, стоявший до того у подъезда князя Горчакова. По задержании преступника к этому месту изволил подойти Государь Император, который приказал прекратить побои. Затем Государю Императору был подан экипаж, и только после отъезда Его Величества во Дворец я заметил, что кровь, которой был облит, течет из раны на щеке» [15].
Показания Милошевича говорят об одном – император был обязан спасением только самому себе: под прицельным огнем он сумел уклониться от пуль и практически не пострадал. В самом эпизоде есть несколько важных деталей, которые прямо указывают на осведомленность организатора нападения, знавшего расписание прогулок императора, их примерный маршрут и возможность преодоления внешнего оцепления. Михайлову, при всей его изобретательности, такое было не под силу. Царь гулял в оцеплении переодетых агентов, и просто так преодолеть эту цепь, а тем более оказаться внутри ее было невозможно. Соловьев был доставлен Михайловым к Штабу гвардейского корпуса и вошел туда, имея для этого какой-то формальный повод, скорее всего, запечатанный пакет. Сфабриковать пакет с надписями и печатями Михайлову помогли. Соловьев, одетый чиновником гражданского ведомства, вошел в Штаб, передал пакет и на выходе из ворот штаба на Дворцовую площадь оказался внутри оцепления совершавшего прогулку императора, и мало того – прямо на его маршруте. Наблюдательный Милошевич не мог не заметить, откуда появился вдруг возле императора неизвестный в длинном пальто. Скорее всего, выходившего из ворот Штаба гвардии господина заметил не только Милошевич, но и другие охранники, следившие за прогулкой царя. Следствие по данному факту проводилось в закрытом режиме и нигде не комментировалось. Гвардейским корпусом командовал наследник-цесаревич, но со своего поста был смещен помощник главнокомандующего войсками гвардии великого князя Николая Николаевича, генерал-лейтенант Р.Г. Бистром, ведавший пропускным режимом в Штабе. Дневник военного министра Д.А. Милютина (запись от 4 апреля 1879 г.) четко зафиксировал кадровые перестановки:
«Сегодня утром представил я Государю вчерне проектированный указ в присутствии генерала Дрентельна. Тут же окончательно решены все назначения: в Петербурге генерал Гурко назначается временным генерал-губернатором и вместе с тем помощником главнокомандующего войсками округа вместо барона Бистрома, назначаемого в Военный Совет» [16]. Не барону ли Бистрому (или его адъютанту) вручил пакет переодетый чиновником Соловьев утром 2 апреля 1879 года? Официальное следствие по делу Соловьева проводил сенатор С.И. Леонтьев. За два месяца сенатор допросил всех родных Соловьева, и они отметили метаморфозу в одежде Соловьева в последнее время. Один из его родственников, Алексей Вишняков, сообщил, что видел Соловьева 17 марта, тот был щегольски одет в длинный черный английский сюртук, в пенсне. Соловьев заходил к Вишнякову по случаю именин. Леонтьеву удалось разыскать магазин, где был куплен револьвер. Владелец магазина «Центральное депо оружия», купец 2-ой гильдии Эдуард Вениг на допросе показал: «Предъявленный мне револьвер системы Веблей 500 я признаю за тот револьвер, который в прошлом году был куплен в моем магазине, как отмечено у меня по книгам 10 мая 1878 года, доктором Веймаром, за 30 рублей». Доктора Веймара арестовали, но доказать его связь с покушением Соловьева не удалось, так как револьвер сменил с момента покупки несколько хозяев. Сенатору Леонтьеву не удалось выявить никаких связей Соловьева с социалистами, а сам он такую связь отрицал. Кто предоставил ему форменную одежду и как он попал в штаб гвардейского корпуса, Соловьев объяснить отказался, но упомянул о некоем Федоре, оказавшем ему содействие:
«По поводу прочитанных мне показаний Милашевича и протоколов осмотра револьвера и моей одежды я никаких замечаний представить не желаю… Адресов лиц, которые, проживая в Петербурге, посвятили себя социально-революционной деятельности, я при приезде сюда не имел, и только после случайной встречи с Федором, упоминаемым мною в прежних показаниях, установилась чрез него связь между мною и петербургскими деятелями социально-революционной партии. Федор этот – человек развитой и более образованный, чем я. Он высокого роста, плотный, без усов и бороды, с темно-русыми, курчавыми на голове волосами. Человек это, по-видимому, не нуждающийся и имеющий, по словам его, отца или дядю, который дает ему средства к жизни» [17].
Соловьев хотя и несколько исказил образование и внешность Александра Михайлова (Федора), но все же верно указал спонсора своих приобретений и руководителя всей операции. Явным преувеличением выглядит оценка Соловьевым образования Михайлова, который едва закончил гимназию в Путивле и не одолел даже года обучения в Технологическом институте. Что касается источника средств Михайлова, то здесь «заблуждение» Соловьева было просто разительным – вся его амуниция приобреталась на средства из фонда секретной агентуры Третьего отделения. Вот как далеко могут завести человека заблуждения…
Верховный Уголовный суд проштамповал А. Соловьеву смертный приговор. Так его и повесили, как одиночку-террориста, ничего от него не добившись. Казнь на Смоленском поле выглядела простой формальностью.
Реакция Александра II на нападение была, на первый взгляд, не совсем адекватной, по предложенным им мерам. Дневник Д.А. Милютина отметил эту тему специально:
«Государь приказал нам сегодня же собраться и составить предположение об учреждении в обеих столицах и других больших городах временных военных генерал-губернаторов с применением правил военного положения. Государь казался спокойным и судил в умеренном смысле; присутствовавший при этом наследник цесаревич высказывался гораздо энергичнее и круче».
Последовавшие затем отстранение Р.Г. Бистрома и назначение генерал-адъютанта И.В. Гурко одновременно на две должности – помощником главнокомандующего войсками гвардии и округа, а также временным генерал-губернатором Санкт-Петербурга показали, однако, что у Александра II появились первые подозрения относительно роли наследника-цесаревича в происшествии на Дворцовой площади: знание преступником маршрута передвижения по штабу корпуса и специально подобранная для этого одежда наводили на грустные мысли.
В «Земле и воле» выстрелы Соловьева заставили всех вздрогнуть – мирным народникам стало понятно, что курс кружка, нацеленного на пропаганду в народе, стал кардинально меняться. Близким к руководству «Землей и волей» Г.В. Плеханову, М.Р. Попову и другим ничего не оставалось, как наблюдать действия Александра Михайлова, уже самостоятельно определявшего тактику «освободительной борьбы». Он на деле показывал им, кто Хозяин в доме, причем все увереннее. Вокруг Михайлова, как из-под земли, стали возникать сторонники нового направления, сначала называвшие себя группой «Свобода или смерть», но затем, по здравому размышлению, сменившие вывеску на более умеренную.
Глава 3Время динамита
Осечка с акцией Соловьева на Дворцовой площади была весьма болезненной для репутации Александра Михайлова как организатора и как секретного агента, не обеспечившего успех дела при стопроцентном варианте. Кроме досадных промахов при стрельбе, Соловьев дал себя схватить и вполне мог «расколоться» на разоблачающие показания. Имевшийся у него яд, которым снабдил его Михайлов, оказался слабым и не сработал. Только чудом Соловьев выдержал все следственные процедуры и ничего не рассказал об ускоренном курсе подготовки к нападению на императора, пройденном им под руководством Михайлова. Можно только представить, какую взбучку получил Михайлов от Черевина, который тоже многим рисковал.
В окружении Михайлова в декабре 1878 года появился некто Степан Ширяев, 22 лет, убежденный социалист-народник, только что вернувшийся из Европы, где он осваивал специальность электротехника. Был он родом из Саратова, таким же недоучившимся студентом, избравшим «просвещение народа» вместо своего собственного. В Европе Степан Ширяев провел два года на традиционном для русских социалистов маршруте «Париж – Лондон», где непременной достопримечательностью было посещение квартиры беглого полковника П.Л. Лаврова в Париже. После Лаврова, напитавшись от него социалистических идей, все направлялись в Лондон на стажировку. В Лондоне оказался и Ширяев, где изучал электротехническое ремесло в англо-русской мастерской «Reed’a Реньева». Никаких контактов с Secret Intelligence Service (SIS) у начинающего электрика Ширяева, разумеется, не было, по крайней мере исторической науке об этом ничего не известно. Потом снова Париж, мастерские П.Н. Яблочкова, где Степан шлифовал свои электротехнические навыки в приложении к динамиту и подрывному делу, тем более что лаборатория изобретателя динамита Альфреда Нобеля находилась там же, в Париже.
В Петербург Ширяев вернулся в конце 1878 года, как раз ко времени формирования нового состава «Земли и воли». Привезенная им из Лондона плодотворная идея фабрикации динамита в домашних условиях Михайлову пришлась по вкусу, и он выделил средства на опытные работы. Ширяев снял квартиру, где вместе с А.В. Якимовой приступил к первым опытам с нитроглицерином. Впоследствии он так рассказал о своих первых шагах в «Земле и воле»:
«Я остановился на изучении нитроглицерина потому, что при его сильных разрушительных свойствах производство его не требует сложных приспособлений, может быть ведено при самой обыкновенной обстановке и с незатейливыми приборами. Эти первые занятия имели чисто опытный характер, без той определенной цели, какую я преследовал позднее, и количество добытого мною вещества не превышало 10 золотников» [18].
На техническом языке то, что рассказал Степан Ширяев, называется отработкой пошаговой технологии производства с целью ее тиражирования. Последовательность всех операций Степан аккуратно заносил в тетрадь, которая потом тоже оказалась в руках следователей. Одним словом, молодой социалист, обученный ремеслу в Европе, наладил в Петербурге поточное производство динамита в условиях городской квартиры. Расширение производства потребовало увеличения штата, и к делу привлекли еще двух проверенных социалистов. Как это выглядело и работало в жизни, рассказал в своих воспоминаниях рядовой функционер-народник Владимир Йохельсон:
«Я прибыл в Петербург с юга России в конце лета 1879 г., и первым делом, к которому меня пристроила организация, была работа в динамитной мастерской. Это была квартира в Басковом переулке в пятом этаже. Она была устроена с таким расчетом, чтобы окна выходили в открытое место и чтобы из квартир соседних домов нельзя было в них заглядывать. В квартире жили Григорий Исаев и А.В. Якимова. Работами руководил Ширяев. Здесь было два лабораторных прибора для производства нитроглицерина. В сосуд с известной смесью серной и азотной кислот, стоявший в холодной ванне, пускали капли глицерина из стеклянной банки с краном. При образовании нитроглицерина жидкость часто начинала дымиться от самонагревания смеси. Для предупреждения взрыва быстро охлаждали смесь бросанием в ванну кусков льда. Раза три, я помню, за время моей работы на этой квартире мы стали задыхаться в ядовитых парах, и пришлось открыть окна с риском обратить внимание соседей на выходивший из нашей квартиры дым. Но все обходилось благополучно. В последнем процессе при смешении нитроглицерина, насколько мне помнится, с магнезией, получался динамит в виде тестообразной жирной массы, которую мы мяли руками. От отравления при вдыхании паров нитроглицерина и от проникновения его через кожу при приготовлении месива появлялась тошнота и головные боли. Я помню, раз с А.В. Якимовой случился продолжительный припадок, и мы в тот день остановили производство. Я ходил за кислотами в аптекарский магазин Штоля или еще в один оптовый склад, название которого забыл. Кислоты покупались обыкновенно в 20 фунтовых бутылях, и это не обращало на себя ничьего внимания» [19].
Молодой и порядочный Володька Йохельсон, зная всю кухню организации, от подделки паспортов до переправки отдельных персонажей за границу, откровенно рассказал о своей «революционной работе» в Петербурге под руководством Александра Михайлова. Это был тот самый период зарождения и формирования новой организации с целевой установкой – убить императора. Простодушием и доверчивостью проникнут и рассказ Йохельсона о средствах, на которые жили первые социалисты революционеры:
«Хотя все народовольцы состояли из людей с самыми скромными потребностями, принципиально дрожавших над расходованием каждой копейки, но масса нелегальных людей вынуждена была жить на революционные средства. Александр Михайлов, исполнявший обязанности казначея, мне раз говорил, что на одни конспиративные квартиры приходилось ежедневно тратить по 200 рублей. По тогдашним представлениям это были большие деньги. Мы ездили всегда в третьем классе, но разъезды по России поглощали много средств. Приходилось также одеваться соответственно занимаемой мнимой позиции. Средства доставляли состоятельные лица, как состоявшие в организации, напр. Лизогуб, так и просто сочувствующие. Отчасти деньги собирались по подписным листам… В числе сочувствующих лиц были и либералы-земцы. Правда, либеральные круги были против покушений на царя, но они сочувствовали террору, направленному против государственных сановников. Вспоминаю разговор на эту тему с одним земцем, от которого я получил для организации 10 000 рублей. Он жил в Европейской гостинице, и я к нему пошел вместе с Иванчиным-Писаревым по поручению Михайлова. Этот земец говорил, что, по его мнению, покушения на царя мешают необходимым политическим реформам, в то время как убийство министров может заставить высшие сферы направить царя по другому руслу».
Сам того не предполагая, честный Йохильсон рассказал об одной из форм передачи денег от генерала Черевина своему агенту Михайлову в гостинице «Европейская». Поразительно, но большинство участников «Земли и воли», а в дальнейшем и «Народной воли» охотно верили, что деньги на террор валятся с неба.
Степан Ширяев в полной мере проявил свои профессиональные навыки не столько в изготовлении самого динамита, сколько в практическом его применении. Отвратительное месиво нитроглицерина с магнезией, которое Йохельсон с Анной Якимовой мяли руками, надо было еще уметь взорвать. Изготовление запалов к уже готовому динамиту явилось едва ли не самой сложной задачей, так как для этого применялась так называемая гремучая ртуть. Здесь без лабораторного оборудования было не обойтись. Пришлось нанимать студента Медико-хирургической академии Григория Исаева. Он оказался удивительно восприимчивым как к социалистическим лозунгам, так и к творческой работе, которой загрузил его Ширяев. Наиболее тонкие манипуляции Исаев выполнял в лаборатории академии, но потом пришлось обзаводиться своими приборами. Ширяев рассказал об этом в своей «Автобиографической записке»:
«…В производство был посвящен… еще один студент-естественник, который, впрочем, не работал со мной регулярно, но зато, имея доступ в лабораторию университета, приготовлял там гремучую ртуть, которая необходима для запалов и производство которой очень опасно, и вообще безумно рискованно в том месте, где делается и хранится динамит».
Когда проблема запалов была решена, сотрудники экспериментальной лаборатории перенесли свои опыты в поле, для отработки практического применения динамита в подрыве конкретных объектов. Ширяев вспоминал: «Я производил кое-какие опыты с динамитом, для чего ездил по Финляндской железной дороге на станцию Териоки и уходил там на взморье». Минировались самые разные предметы, от большой сосны до крупного валуна, и везде получали впечатляющие результаты: динамит разносил все в куски. Испытания посещал Александр Михайлов и однажды высказал Ширяеву пожелание, прозвучавшее как приказ: «Пора отработать схему минирования полотна железной дороги для подрыва поезда на полном ходу». Задача, поставленная Хозяином, требовала серьезных материальных затрат, так как предусматривала закупку дорогостоящих устройств и материалов. Необходимые средства были немедленно выделены, и под руководством Ширяева в специализированных магазинах Петербурга и на складах приобретались индукционные приборы Румкорфа, элементы Грене, мотки изолированного проводника (медного провода) и другое, по мелочи.
Как ни описывай работу, проделанную убежденным социалистом Степаном Ширяевым за какие-нибудь три месяца, все равно получается одно и то же – такая работа под силу только профессионально подготовленному подрывнику-динамитчику. Изобразить деятельность Ширяева как творчество энтузиаста-самоучки, можно только в расчете на очень наивных людей, далеких от самой простой технической практики. Советская историография, а вслед за ней, к сожалению, и современная российская по сей день тщится уверить всех и вся, что Ширяев – одержимый идеей борец за свободу, а не профессионально подготовленный в Европе подрывник. Динамит, изготовленный в лаборатории Ширяева, был исследован русскими специалистами, в силу обстоятельств, только в декабре 1879 года. Ординарный профессор по кафедре химии новороссийского университета Александр Вериго так оценил качественные характеристики динамита Ширяева:
«1) Вещество это имело вид белой однородной массы, весьма жирной на ощупь; масса эта была завернута в свинцовый лист.
2) Качественное исследование показало, что вещество это состоит из нитроглицерина, углекислой магнезии и небольшого количества метилового алкоголя (древесного спирта)… Процентное же содержание выражается в следующих цифрах: нитроглицерина 68,8 %, углекислой магнезии 29,5 % и метилового алкоголя 1,7 %…
а далее выводы:
– Такого рода взрывчатое вещество могло быть приготовлено повсюду из материалов, которые могут быть добыты в любом городе, и людьми, обладающими небольшим запасом технических сведений по имеющимся для приготовления взрывчатого вещества рецептам.
– Это взрывчатое вещество следует отнести к разряду сильных динамитов, который не производится в технических размерах по дороговизне углекислой магнезии этого высокого достоинства» [20].
Профессор Вериго сделал, как минимум, три остроумных вывода после исследования вещества:
1) вещество своему составу является «сильным динамитом»;
2) вещество можно изготовить в любом городе, но надо знать рецепт;
3) вещество не стоит производить в технических размерах, так как это очень дорого.
Красноречивые выводы исследования профессора Вериго так и не были услышаны ни российскими спецслужбами, ни военными ведомствами. Странные вещи происходили в Петербурге с начала 1879 года. Аресты прекратились, и наступило затишье. Зато в городе развернулась подпольная работа невиданных доселе масштабов: приезжали и селились на квартирах вызванные с периферии люди; заработала типография; в секретном логове империи – Третьем отделении – расположился «крот» Клеточников; в лаборатории специалиста Ширяева спешно фабриковали динамит. Вся эта удивительная картина имела место сразу после разгрома «Земли и воли», который Осип Аптекман назвал «полным крушением после рокового удара». Кто же был тем волшебником, возродившим из пепла разгромленную фирму? Это был Александр Михайлов, герой, счастливо избежавший ареста, обманувший всех своих преследователей и изумивший современников предприимчивостью, а главное – своим жизненным кредо «цель оправдывает средства».
Роль Михайлова во всех успехах общества социалистов-революционеров очень точно подметил сотрудник Третьего отделения Николай Клеточников:
«Специальность Александра Михайлова была так называемая конспиративная деятельность: постоянное хождение изо дня в день, с утра до вечера, от одного члена партии к другому, переговоры и проводы с приезжими из провинции, отсылка изданий и других предметов, и поездки лично его в провинции, как я предполагаю, главным образом по денежным делам партии, так как обыкновенно с исчезновением его ощущалась нужда в деньгах, а с возвращением его они являлись в избытке» [21].
Здесь нечего добавить, в особенности по поводу периодических исчезновений Михайлова в провинции, после которых всегда появлялись деньги.
В кружке «Земля и воля» становилось тесно: радикалы, тянувшиеся к Михайлову, перестали воспринимать примитивных народников и их тупое желание просвещать деревню. Пришло время объяснить ходокам в народ, что новая фирма больше не будет морочить голову крестьянам, а займется политической борьбой на самом высоком уровне. Как справедливо отмечал в свое время В.И. Ленин, «пришла пора размежеваться». Многочисленные противоречия и разногласия, обострившиеся после выстрелов А. Соловьева, привели к тому, что по настоянию Г.В. Плеханова и М.Р. Попова решено было собраться в Воронеже и обсудить создавшееся положение. Заполучив такого ценного работника, как Ширяев, Михайлов приступил к формированию команды, способной действовать только по указаниям Хозяина, исключая всякую самодеятельность. В Петербурге имелось несколько реальных кандидатов, но этого было недостаточно. Именно по этой причине он в мае 1879 года выехал в южные губернии, где надеялся пополнить список. Основная масса «Земли и воли» – действующие в народе пропагандисты – даже не представляла, какой крутой поворот задуман, и пребывала в полном неведении. Так как съезд «Земли и воли» назначили на конец июня, Михайлов решил собрать свою группу несколько раньше в Липецке, куда по списку приглашались отобранные кандидаты. Главный теоретик политических убийств Н.А. Морозов так описывал предсъездовскую подготовку:
«Каждый лишний день нам казался лишней отсрочкой, и мы тотчас же написали приглашения немногим известным нам выдающимся деятелям в новом духе, как принадлежащим, так и не принадлежащим к “Земле и воле”. Мы созвали их на совещание в Липецк, который представлялся нам удобным как по причине находящегося в нем курорта, так и потому, что из него легко было переехать в Воронеж, уже назначенный провинциальными товарищами как место для общего съезда организаций “Земли и воли” и для суда над нами» [22].
Брошюра Николая Морозова «Террористическая борьба», изданная в Лондоне в 1880 году
Запланированное в Липецке совещание вошло в историю как Липецкий съезд партии «Народная воля», где собравшимся были объявлены цель, которую преследует новая организация, и условия работы в ней для каждого вступающего. Организатору совещания Александру Михайлову пришлось изрядно потрудиться, чтобы обеспечить консенсус между своими будущими сотрудниками, прежде всего в части руководства и распределения основных функций. На совещании развернулась скрытая от глаз борьба пустых амбиций и крепкой, знающей себе цену группы людей, поверивших в своего лидера.
Благодаря воспоминаниям Николая Морозова, сыгравшего видную роль на съезде в Липецке, нам известен не только внешний антураж пленарных заседаний, но и точный состав участников:
«В начале июня 1879 г. все подходящие лица были уведомлены, и съезд был назначен на семнадцатое число. Я не буду здесь рассказывать романтической обстановки Липецкого съезда, нашего появления в городе в виде больных, приехавших лечиться, заседания на пнях и стволах свалившихся деревьев в окружающих лесах, куда мы брали для виду несколько бутылок с пивом и газетных свертков с закусками, для того чтобы придать нашим собраниям вид простых пикников».
Надо добавить, что в «окружающие леса» компания добиралась на извозчиках, которые неподалеку дожидались окончания «пикника» и развозили участников по гостиницам.
«К 17 июня собралось нас в Липецке около 14 человек. Это были почти все наличные силы нашей боевой организации, наводившей столько страха на современное нам самодержавное правительство стомиллионной России. Из нашей петербургской группы “Земли и воли” приехали, кроме меня: Александр Михайлов, Мария Ошанина, Баранников, Квятковский, Тихомиров. Из посторонних лиц явились: Ширяев, как наиболее выдающийся член незадолго перед тем основанного нами в Петербурге самостоятельного общества “Свобода или смерть”, а из провинции Колодкевич, Желябов, Фроленко и Гольденберг, вызванный из Киева».
Одиннадцать молодых людей съехались совсем не затем, чтобы определиться, «как им обустроить Россию», а договориться о принципах взаимодействия и ответственности при выполнении центральной задачи – устранении императора Александра II. Потом, на следствии и в судах, они в один голос будут утверждать, что на сходке в Липецке обсуждались только общие «программные принципы» борьбы с правительством, а не задача убийства конкретного лица. Только двое из одиннадцати, каждый в свое время и по личным мотивам, откажутся от своих прежних убеждений и откроют подноготную происходивших в Липецке обсуждений. Ими окажутся Григорий Гольденберг и Лев Тихомиров. Первый, не выдержав давления следователей, даст откровенные показания; второй, после тщательного анализа всего произошедшего, вообще отречется от своего прошлого и начнет другую жизнь. Советские историки запишут обоих в предатели, а при возведении памятника в Липецке, на месте заседаний съезда, их лишат стелы с именем участника. Так и стоят по сей день девять, по кругу, стел как память о беспримерном в истории России совещании убийц. Советская власть если лгала, то лгала до конца.
Болтливый мемуарист Николай Морозов, выйдя на свободу после амнистии 1905 года, поспешил выложить все, что знал о том, как сговаривались убивать царя-реформатора. Он готовил исходные документы к Липецкому съезду и помнил их наизусть:
«На первом же заседании Квятковский и Михайлов приступили к чтению уже заранее составленной мною начерно программы и устава нового общества, к которому они перед этим сделали несколько дополнений».
Вся программа, подготовленная Морозовым, была еще короче его собственной статьи о политических убийствах в Листке “Земли и воли”:
«Наблюдая современную общественную жизнь в России, мы видим, что никакая деятельность, направленная к благу народа, в ней невозможна вследствие царящего в ней правительственного произвола и насилия. Ни свободного слова для действия путем убеждения в ней нет. Поэтому всякому передовому общественному деятелю необходимо прежде всего покончить с существующим у нас образом правления, но бороться с ним невозможно иначе как с оружием в руках… Поэтому мы будем бороться по способу Вильгельма Телля до тех пор, пока не достигнем таких свободных порядков, при которых можно будет беспрепятственно обсуждать в печати и на общественных собраниях все политические и социальные вопросы и решать их посредством свободных народных представителей».
Все, как видим, коротко и ясно: для свободного обсуждения вопросов надо устранить тех, кто этому препятствует. Именно так поступал швейцарский крестьянин Телль со своими врагами. Убивать врагов, по Морозову, предстояло до тех пор, пока… Список врагов и последовательность их устранения к программе не прилагались. Николаю Морозову очень нравился его маленький шедевр, и он доходчиво объяснил скупость в изложении основных установок:
«Эта программа была нарочно составлена такой коротенькой, так как я из опыта всей своей прежней деятельности убедился, что чем больше деталей заключается в программе, тем более дает она пунктов для возражения посторонним критикам. На Липецком съезде она была принята единогласно, и было постановлено напечатать ее в первом же номере будущего органа преобразованного Исполнительного Комитета».
На программу, написанную в общем конспиративном стиле, почти не обратили внимания – всем было понятно, зачем здесь собрались. Другое дело – Устав нового Исполнительного комитета партии «Народной воли», который предполагали сделать «боевой группой партии “Народная воля”». Здесь сразу наметили первый нюанс членства:
«К партии этой мог причислять себя всякий сочувствующий, но в ее боевую и руководящую группу он мог быть зачислен только по выбору ее самой».
Рука Александра Михайлова чувствовалась в каждом пункте Устава, начиная с первых двух:
«1. В Исполнительный Комитет может поступать только тот, кто согласится отдать в его распоряжение всю свою жизнь и все свое имущество безвозвратно, а потому и об условиях выхода из него не может быть и речи.
2. Всякий новый член Исполнительного Комитета предлагается под ручательством трех его членов. В случае возражений на каждый отрицательный голос должно быть не менее трех положительных».
На членов Исполнительного комитета накладывался еще ряд ограничений в части их поведения на следствии и в суде: отказ от дачи показаний и признания себя членом Комитета и ряд других. Устав обязывал признавать себя только агентом Комитета. Повседневное руководство деятельностью организации возлагалось на Распорядительную комиссию из трех человек. Морозов был удивлен, когда по баллотировке в Распорядительную комиссию, кроме Александра Михайлова, прошел Лев Тихомиров, а не Квятковский, как предполагали в Петербурге. Третьим в комиссию избрали Михаила Фроленко. По своей наивности Морозов не замечал, что у всего происходившего на съезде есть режиссер, заранее обдумавший, с кем и как он будет работать. Морозову нашлось место в редакции печатного органа партии «Народная воля» вместе с тем же Тихомировым. Кроме того, он был оставлен хранителем бумаг и непременным секретарем партии. После всех процедур обсуждения, утверждения и баллотировки наступил главный момент съезда, когда слово взял Хозяин сходки – Александр Михайлов. Это был третий день съезда, и выступление Михайлова логически завершило встречу партнеров и окончательно прояснило общую задачу:
«Александр Михайлов произнес длинный обвинительный акт против императора Александра II-го. Это была одна из самых сильных речей, какие мне приходилось слышать в своей жизни, хотя Михайлов по природе и не был оратором. В ней он припомнил и ярко очертил сначала хорошие стороны деятельности императора: его сочувствие к крестьянской и судебной реформам, а затем приступил к изложению его реакционных преобразований, к которым прежде всего относил замену живой науки мертвыми языками в средних учебных заведениях и ряд других мероприятий назначенных им министров. “Император уничтожил во второй половине царствования, – говорил Михайлов, – почти все добро, которое он позволил сделать передовым деятелям шестидесятых годов под впечатлением Севастопольского погрома”. Яркий очерк политических гонений последних лет заканчивал эту замечательную речь, в которой перед нашим воображением проходили длинные вереницы молодежи, гонимой в Сибирские тундры за любовь к своей родине, исхудалые лица заключенных в тюрьмах и неведомые могилы борцов за освобождение. “Должно ли ему простить за два хороших дела в начале его жизни все то зло, которое он сделал, затем и еще сделает в будущем?” – спрашивал Михайлов в заключение. Все присутствующие ответили “нет!”… Липецкий съезд был объявлен закрытым».
Николаю Морозову исполнилось в то время 25 лет, но демагогия уже тогда воспринималась им как истина, не требующая доказательств. Этот восторг перед легковесными и вздорными утверждениями он пронес через всю свою жизнь, сохранив это чувство даже после двадцатилетнего пребывания в тюрьме. Энергия графомана, накопившаяся до критической массы в заключении, выплеснулась в многотомных сочинениях, удивлявших современников масштабом своей глупости. Остальные участники съезда отнеслись к словам лидера более сдержанно, понимая, что выход из общества, в которое они вступили, – виселица или, в лучшем случае, тюрьма. Это убеждение несколько скрашивали уверенность Михайлова в успехе задуманного и его впечатляющая финансовая состоятельность.
Вся компания, за исключением Ширяева, Фроленко и Гольденберга, проследовала в Воронеж, где предстояло представить свои наработки остальной «Земле и воле», склонной к диалогу с деревней. В Воронеже собралось всего 19 участников, в основном из ходоков Саратовской губернии. По воспоминаниям Веры Фигнер, все обсуждения протекали миролюбиво и компромиссно, если не считать выступления Плеханова, который весьма остро отреагировал на озвученную Морозовым программу в целом и способ Вильгельма Телля в частности. «И это ваша программа? – вопрошал будущий теоретик социал-демократии. – В таком случае мне здесь делать нечего!» Плеханов ушел прямо с заседания съезда, что произвело на присутствовавших неприятное впечатление, впрочем, его никто не уговаривал. Георгия Валентиновича всегда отличало чувство брезгливости ко всякой уголовщине. Невозможно себе представить Плеханова договаривающимся организовать убийство человека, а тем более убеждающим сделать это других. Этот бескомпромиссный жест на Воронежском съезде украшает его образ настоящего либерала, дружившего прежде всего с совестью. Собственно, с демонстративным уходом Плеханова с Воронежского съезда закончилась «Земля и воля» как организация и как идея мирной пропаганды в народе. Несмотря на принятые в Воронеже компромиссные решения, всем стало понятно: пришли другие люди, с другими целями и возможностями. Хозяин имел право считать себя победителем.
Глава 4Человеческий фактор
Кроме пленарных заседаний, на съезде в Липецке проходили частные беседы в узком составе и тет-а-тет, которые проводил Александр Михайлов с конкретными исполнителями, ранее им намеченными. Эти беседы сложно реконструировать, но общее их направление сводилось к тому, что вся организация, по мысли Хозяина, должна была сосредоточиться на устранении императора и сделать это посредством применения динамита. Предполагалось использовать для этого ежегодную поездку Александра II в Крым, на отдых. Задача, поставленная Михайлову генералом Черевиным, звучала просто: из Ливадии император в Петербург вернуться не должен. Как правило, царская семья возвращалась из Крыма поздней осенью. Императорские поезда, царский и свитский, ходили парой, один за другим, с интервалом в полчаса. Для начала требовалось оперативно подобрать удобные для минирования участки: под Одессой, Александровском (Запорожье) и под Москвой. Маршрут возвращения императора из Ливадии мог быть только в двух вариантах: из Одессы или из Симферополя. Предстояло подготовить минирование всех трех пунктов не позднее середины октября 1879 года. Конкретные указания исполнителям Михайлов давал уже в Липецке: на юг, в Одессу, руководителем группы подрывников был назначен Николай Колодкевич, в Александровск должен был отправиться Желябов, а под Москвой Хозяин решил поработать сам. Финансирование операции было щедрым: руководители групп могли арендовать квартиры, нанимать подсобных рабочих и гужевой транспорт. Взрывчатка (динамит), спирали Румкорфа, элементы Грене и мотки изолированных проводников доставлялись на место разъездными агентами Пресняковым и Баранниковым. Техник Ширяев мотался по всем точкам, объясняя технологию работ, правила обращения с приборами и схемы их подключения в электрическую цепь. Исключение составляла Одесса, где Колодкевич обзавелся своим собственным техником – Н.И. Кибальчичем. Ширяев рассказывал о своей командировке в Одессу:
«В моей помощи там не нуждались, имея все нужные вещи и возможность пользоваться советами лица, довольно компетентного по вопросу о взрывах. Это лицо носило кличку “Цилиндр”. С “Цилиндром” я ходил в Дюковский сад пробовать пироксилин, который имелся у одесских в количестве около 2 пудов».
Это был захватывающий спор двух самообразованных мужей: что лучше для подрыва объектов – динамит или пироксилин? Николай Кибальчич, отсидевший до этого четыре года в тюрьме за чтение книжки вздорного содержания, был зол на правительство и рвался рассчитаться за причиненный ущерб. Самоучкой, с помощью того же чтения, он обнаружил в литературе легкий способ получения взрывчатки из обыкновенной целлюлозы и научился производить пироксилин. Знакомство с Ширяевым, европейски образованным подрывником, открыло ему глаза в мир большого взрыва. В Дюковом саду они поладили, и в дальнейшем «подрыв поезда на полном ходу» готовили исключительно с помощью динамита. В Одессе подобралась самая эффективная команда: Колодкевич, Фроленко, Кибальчич и примкнувшая к «Народной воле» Вера Фигнер способны были решать самые сложные задачи.
Осуществляя объезд точек минирования железной дороги, Ширяев побывал и в Александровске:
«Затем, прибыв в Алесандровск, я обсуждал подробности предстоящей работы, объяснял, в какие условия должны быть поставлены приборы для успешного их действия, обучал Бориса (Желябова) обращаться с батареей и спиралью и пр. Я пробыл в Александровске около двух суток».
Короткий срок пребывания в Александровске явился большой ошибкой Ширяева. Желябов не был склонен к чтению книг технического содержания и плохо запоминал сказанное лектором. Все, о чем говорил ему Ширяев, он не воспринял вообще и полностью положился на молодого рабочего парня Ванюшку Окладского и подсобника Тихонова, нанятых для черной работы. Окладскому в то время едва исполнилось 20 лет, и он только осваивал азы минно-подрывного дела. Впоследствии, уже находясь под советским следствием, Окладский припомнил любопытный разговор с Желябовым после всего, что произошло:
«…Я предложил Желябову вопрос, который меня очень интересовал, почему он, как организатор, не пригласил для такого ответственного технического дела настоящего интеллигентного техника-специалиста, а взял меня, невежественного рабочего, знания которого никто не проверял; ведь я мог сделать невольную ошибку, в результате чего была бы неудача. Желябов мне на это ответил, что в интересах революционного дела и партии нужно было показать правительству и всему русскому обществу, что отныне рабочие и крестьяне вступают на путь беспощадной борьбы с самодержавием и идут по этому пути, не останавливаясь ни перед чем» [23].
Ответ Желябова рабочему пареньку – яркая вспышка маразма, часто посещавшего выдающегося революционера-террориста, когда дух его бывал угнетен. Работа по минированию железнодорожного полотна под Александровском вообще протекала драматически. Желябов всей душой стремился к подвигу, и в результате с ним случился нервный срыв. Окладский рассказывал:
«В особенности я стал бояться за Желябова после того, как в одну бурную ночь мы не пошли на работу, зная, что ничего не удастся сделать, и я остался ночевать в одной комнате с ним. В течение ночи я несколько раз просыпался от его крика, когда он вскакивал с кровати, ползал по полу и кричал: “прячь провода!”, “прячь провода!”. Может быть, физические страдания тоже подействовали на нервную систему Желябова, так как он положительно дрожал и коченел от холода, лежа в грязи и мокрый до костей во время работы. Как мы его ни уговаривали не ходить с нами на работу, доказывали ему, что обойдемся без него, так как я работаю на одной стороне оврага, а Тихонов на другой, и он для нас лишний, тем более что и караулить не может за своей слепотой, но уговорить Желябова было невозможно. Он прямо сказал нам, что пока он может двигаться, он будет разделять все лишения со своими товарищами, а также и опасность хочет делить вместе. К счастью для нас, погода улучшилась, и мы быстро закончили работу…».
Образ Желябова в советской иконографии – это образ революционера, сгинувшего в борьбе с самодержавием. Он никого не убил и ничего не взорвал. Так вышло. Вместе с тем Желябов делал все, чтобы взрывали другие. Михайлов ценил в нем целеустремленность и внутреннюю порядочность. Эти два качества с лихвой окупали его техническую безграмотность и некоторую прямолинейность в делах, где требовались осмотрительность и расчет. Рисовать Желябова примитивным фанатиком было бы не совсем правильно. Личность его оставалась малоразвитой только в силу прерванного образовательного процесса.
Под Москвой, куда направился после Александровска Ширяев, дела обстояли куда лучше. Во всем чувствовались хозяйский глаз и хватка Михайлова. Для минирования полотна железной дороги был куплен двухэтажный дом, стоявший неподалеку. Сделку оформили на супругов Сухоруковых – Николая и Марину. Под именами Сухоруковых скрывались Лев Гартман и Софья Перовская, недавно примкнувшая к «Народной воле». Гартман был креатурой Михайлова. Они пересекались в Саратовской губернии во времена хождения в народ.
Из подвала дома повели минную галерею в сторону железной дороги длиной примерно 40 метров, призматической формы. В земляных работах принимал участие Хозяин, желая показать всем, что в общем деле все равны. В данном случае Михайлов все правильно рассчитал, так как окружающие его товарищи были чрезвычайно подозрительны и самолюбивы. Землю рыли по ночам, а потом прятались в большом доме. Труд был действительно тяжелый: в работе Михайлов себя не жалел и требовал полной отдачи от помощников. Самым нерадивым в команде землекопов оказался Григорий Гольденберг. Гришке, как его звали товарищи по борьбе, не нравились строгости, которые завел Михайлов: запрет на поездки в Москву и полная изоляция в доме. По-видимому, на этой почве имели место стычки Гольденберга с Хозяином. С приездом Ширяева оказалось, что завезенного на объект динамита может не хватить. Решили послать Гольденберга за недостающим динамитом в Одессу, тем более что поступили первые сведения, что император через Одессу не поедет. Гришка был рад случаю вырваться из неволи, в которой оказался в доме под Москвой. Уезжая в Одессу из опостылевшей Москвы, незадачливый террорист не предполагал, что участь его решена и дисциплина в окружении Хозяина не пустой звук.
Гольденберг уехал из Москвы 9 ноября 1879 года, а 15 ноября был «случайно» арестован на обратном пути из Одессы, на станции Елизаветград. В Третье отделение в Петербурге поступила шифрованная телеграмма от 15 ноября 1879 г.:
«Сего числа в Елизаветграде на вокзале железной дороги задержан прибывший с Одесским поездом и направлявшийся в Курск неизвестный, назвавшийся Ефремовым, при задержании он оказал вооруженное сопротивление револьвером, а в багаже его оказалось более пуда взрывчатого вещества».
Арест Гольденберга был вторым из серии «случайных», имевших место после съезда в Липецке и образования партии «Народная воля». Открыл эту печальную серию арест в Петербурге Аарона Зунделевича, еще более случайный, нежели казус с Гольденбергом. Зунделевич не был на Липецком съезде и придерживался позиции Плеханова в вопросе о терроре. Для партии это был весьма полезный человек, державший канал переправки за границу всякого рода нелегальщины и отдельных личностей, скрывавшихся от властей. Зунделевич полагал, что сможет остаться «сам по себе», делать свой маленький бизнес на контрабанде, не занимаясь явной уголовщиной. Михайлову он стал не нужен только потому, что был слишком умен и проницателен. Насколько случайно попался Зунделевич, можно судить по письму директора Публичной библиотеки И.Д. Делянова Главному начальнику Третьего отделения А.Р. Дрентельну от 27 октября 1879 года:
«Милостивый Государь, Александр Романович!
Третьего дня вечером поднят в швейцарской Императорской Публичной Библиотеке прилагаемый при сем листок (объявление об издании газеты “Черный передел”), а сегодня указан полиции и взят ею в здании Библиотеки читатель, при коем найдено несколько экземпляров журнала “Народная воля” и других подозрительных бумаг. Один из служителей библиотеки указал на этого человека как на лицо, коего он подозревает в подбрасывании означенного объявления. По паспорту – фамилия этого человека Брофман. Покорнейше прошу Ваше высокопревосходительство принять уверения в моем полном почтении и преданности.
И. Делянов» [24].
Получалось, что сверхосторожный Зунделевич сначала подкинул в библиотеку листок с объявлением, а потом явился сам с полными карманами запрещенных изданий. Аресты имели место до конца 1879 года, и занятые нелегальной работой люди охотно верили, что их товарищи стали жертвой случая, а не просто «изъяты из оборота», как использованный материал.
Организовать устранение человека, обставив все как стечение обстоятельств, донос или собственную неосторожность, было несложно, если имелось точное указание, кто он такой. Указания секретной агентуры в таких случаях никогда не документировались. Никто из советских историков ни разу не усомнился в настоящих причинах ареста того или иного революционного персонажа, совсем позабыв о существовании Третьего отделения с его агентурой.
Дело минирования железной дороги между тем успешно продвигалось к полной готовности, по мере приближения возвращения императора из Ливадии. Особенно хорошо дела обстояли под Москвой. Ширяев после скоротечной инспекции в Александровске 27 октября прибыл в Москву, быстро подготовил электрическую цепь и заложил мину в подготовленное в насыпи отверстие. Сигнал о проходе царских поездов должен был дать Пресняков, который был отправлен в Симферополь. Расположившись рядом с железнодорожным вокзалом, Пресняков, конечно, мог заметить прибытие царских поездов и вовремя сообщить об их отправке в Александровск. Дальше задача Преснякова как сигнальщика для подмосковной группы была практически невыполнима. Дело тут не только в средствах связи, с которыми тоже была проблема. Поезд особого назначения, как его именовали железнодорожники, был также подвержен всякого рода привходящим обстоятельствам, включая поломки. Всеми деталями прохождения поездов императора владели только жандармские управления, которые по телеграфу передавали информацию по линии.
Сюжет с возвращением императора в Санкт-Петербург стал разворачиваться 17 ноября 1879 года, когда оба царских поезда вышли из Симферополя, причем поезд императора шел первым, а за ним с получасовым интервалом следовал свитский с багажными вагонами.
Желябов, получив сигнал от Преснякова, приезжавшего в Александровск днем раньше, выдвинулся на позицию. Окладский рассказывал:
«В день проезда 18 ноября 1879 года Желябов, Тихонов и я выехали в телеге, запряженной двумя лошадьми. Желябов чувствовал себя бодрым, хотя имел вид человека измученного, как бы перенесшего тяжкую болезнь. Перед проходом поезда мы подъехали к оврагу и остановились на условленном месте. Я вынул провода из земли из-под камня, сделал соединение, включил батарею, и когда царский поезд показался в отдалении, привел в действие спираль Румкорфа и сказал Желябову: “жарь”. Он сомкнул провода, но взрыва не последовало, хотя спираль Румкорфа продолжала работать исправно. После этого я все разъединил, провода спрятал в землю, и мы, печальные и потрясенные неудачей, поехали домой» [25].
Царские поезда, благополучно миновав Александровск, двинулись на Москву. Под Москвой их ждали Михайлов с Ширяевым, имевшие точную информацию о приближении поездов. Им заранее было известно, что первым идет поезд императора. Вечером 19 ноября оба поезда были под Москвой. О том, что произошло в тот вечер, рассказал Николай Морозов в письме Вере Фигнер, со слов самого Михайлова:
«Относительно того, почему Ширяев пропустил первый поезд, хотя и было известно, что в нем едет царь, А. Михайлов тотчас по приезде в Питер мне говорил, что с ним от волнения или от жалости к ехавшей с царем публике произошла минута нерешительности, в продолжение которой поезд промчался. Михайлов, смотревший неподалеку на улице, бросился к нему, а тот стоит бледный и как бы в полузабытьи. Михайлов после нескольких спешных вопросов сказал ему: “Теперь все наши труды пропали даром, как только стает снег, откроют под ним выброшенную из мины землю. Теперь взрывай хоть обозный поезд”, что и было сделано» [26].
Замешательство Ширяева спасло поезд императора, но свитский состав пострадал. Дневник Милютина точно зафиксировал главное событие понедельника 19 ноября 1879 года:
«Выехав из Ливадии 17-го числа утром, Государь и вся свита доехали уже поздно вечером до Симферополя, откуда по железной дороге благополучно прибыли в Москву вчера, около 10 часов вечера. Въезд Государя в первопрестольную сопровождался обычными восторженными криками толпы, ожидавшей царского проезда по иллюминованным улицам. Но едва въехали мы в Кремлевский дворец и не успели еще разобраться в помещениях, как узнали с удивлением, что второй поезд, шедший на полчаса сзади первого, с частью свиты, прислугой и багажом, при самом въезде в предместье Москвы потерпел крушение от взорванной мины. Очевидно, злодейское это покушение было приготовлено против царского поезда; совершенно случайные обстоятельства ввели злоумышленников в заблуждение: царский поезд обыкновенно идет на полчаса позади другого, так называемого “свитского” поезда; на сей же раз он был пущен от самого Симферополя получасом ранее, чем было назначено по маршруту, впереди “свитского”. Взрыв произведен был в то самое мгновение, когда к месту заложенной мины подходил второй поезд».
Доклад Московского ГЖУ о происшествии был куда более информативен, а местами просто захватывал:
«19 ноября 1879 года, в 10 ч. 23 мин. вечера, в то время когда дополнительный Императорский поезд проходил близ Рогожской заставы по предместьям города Москвы, произошел взрыв полотна ж.д., и поезд потерпел полное крушение: багажный вагон, третий от локомотива, взлетев в воздух, опрокинулся под насыпь, а следовавшие за ним два пассажирских вагона, выбитые с рельсового пути, остановились поперек дороги; третий же пассажирский вагон хотя и остался на рельсах, но повис набок, так как из-под рельсов взрывом вынесло землю. Несчастья с людьми не было. При осмотре оказалось, что взрыв произведен из дома, стоящего в ряду других, находящихся против ж.д. в 17.1/2 саженях. Дом этот двухэтажный деревянный, вход в него со двора; ворота найдены запертыми изнутри. При входе на второй этаж дома оказалось, что он состоит из 4-х комнат, из коих 3 выходят окнами на улицу к месту катастрофы. В столовой комнате, направо, стоял сундук, в котором оказалась спираль Румкорфа, с приращенными к ней проводниками, из желтой меди, изолированными гуттаперчей. Направление проводников в две стороны указало, во-первых, что в сарае, принадлежащем к тому же дому, устроена электрическая батарея из 4-х элементов Грене с приспособлением для соединения тока, и, во-вторых, что из нижнего этажа дома проведена минная галерея под полотно ж.д., к тому самому месту, где произошел взрыв.
На столе в средней комнате горела свеча и стоял чайник с чаем и два стакана, бутылка водки и бутылка вина; печка была протоплена, и в кухне находилась кухонная и столовая посуда.
На воротах дома находилась доска и удостоверение местного полицейского надзирателя, что дом принадлежит саратовскому мещанину Николаю Степановичу Сухорукову, проживающему с женой Мариной Семеновной» [27].
В полицейском описании дома у железной дороги поражает рационализм выбора места и инженерные решения минирования. Провалить такой проект можно было, только работая с таким психологически надорванным человеком, каким оказался Степан Ширяев. Простить такое Хозяин не мог. Даже бригада безграмотных рабочих во главе с Желябовым выглядела предпочтительнее, хотя тоже потерпела фиаско. Как выяснилось позже, неудача в Александровске стала результатом халатности того же Ширяева, проводившего инструктаж Желябова наспех, без практических указаний. В результате Желябов неправильно составил схему соединения проводов между электрической батареей и двумя зарядами динамита под полотном дороги. На разбирательстве у Михайлова в Петербурге, в присутствии Морозова и Ширяева, Желябова попросили нарисовать, как он соединил два заряда и батарею; Желябов изобразил неверную схему соединения. Морозов вспоминал:
«Ширяев говорил, что он показывал Желябову, как надо пустить провода, и, казалось, Желябов хорошо понял, а потом, очевидно, забыл…».
На самом деле очевидна была неряшливость самого Ширяева, отвечавшего за техническую сторону дела. Так рухнул масштабный проект устранения Александра II осенью 1879 года.
Прочитав доклады жандармских ведомств, император вполне осознал, какой опасности он избежал. Над Третьим отделением нависла очередная грозовая туча: Александр II, разбираясь с подчиненными, пощады не знал. Своих постов могли лишиться и Главный начальник Третьего отделения Дрентельн, и его товарищ Черевин.
Д.А. Милютин так вспоминал первые после взрыва поезда дни и отъезд из Москвы в Петербург 24 ноября:
«Происшествие 19-го ноября положило на все наше пребывание в Москве какой-то мрачный колорит. Под этим тяжелым впечатлением совершился и наш переезд в Петербург. Принимались все возможные меры для предохранения царского поезда от какой-нибудь новой опасности; в этих видах даже не было дано знать в Петербург о часе прибытия туда… Всякие телеграфные сообщения были приостановлены. Таким образом, мы прибыли в Петербург только около 3-х часов пополудни и прямо со станции отправились все в Зимний дворец, где отслужено было благодарственное молебствие. При этом находились почти все наличные члены царского семейства (кроме наследника и цесаревны, которые по болезни оставались в Царском Селе) и главные лица придворного синклита. Государь был грустен и серьезен; настроение его отражалось и на всех присутствующих».
К приезду императора Третье отделение постаралось как-то подсластить горькую пилюлю подмосковного взрыва, произведя прямо в день приезда арест конспиративной квартиры в Лештуковом переулке, д. 13, вместе с обитателями и кучей серьезных улик. Квартиру снимал с августа 1879 года, по подложному паспорту учителя Чернышева, Александр Квятковский и сестра Веры Фигнер Евгения. За квартирой давно наблюдали люди Черевина, и изобретать ничего не пришлось. Отставной солдат Алмазов донес в местный околоток, что ему предложили купить номер «Народной воли» за 25 копеек и указал на продавцов. Дальнейшее было делом техники. Полиция пришла прямо на квартиру Квятковского и нашла там массу улик – от печатных изданий до динамита. Это было настоящее гнездо террора.
Агентурный источник столь своевременного ареста не вызывает сомнений, но что характерно: кроме Квятковского и Фигнер, никто не был арестован, хотя квартиру посещала масса всяких людей, включая Михайлова. Впрочем, такие очевидные подробности всегда были неинтересны советским историкам. Так и этот громкий арест 24 ноября списали на неосторожность Евгении Фигнер.
После проведенной Михайловым работы над ошибками с Ширяевым и Желябовым, в присутствии Николая Морозова, неприглядная роль Ширяева в срыве операции «Динамит» прояснилась полностью. По-видимому, Ширяев почувствовал исходящий от Михайлова холодок и сразу после разбирательства уехал в Харьков, но 4 декабря вернулся, так как в Петербурге оставалась его невеста. Ширяев появился у своей невесты Анны Долгоруковой в меблированных комнатах Ковалевой, но там его уже ждали… Все было обставлено как рядовой обыск в гостинице. Кроме Ширяева, в этот же день и в этом же доме взяли Мартыновского с чемоданом, в котором хранилось паспортное бюро для изготовления фальшивых паспортов. Услугами бюро пользовалась как пропагандисты «Земли и воли», так и работники Михайлова. Сам Сергей Мартыновский, совсем еще юноша, по указанию Михайлова получил опасный чемодан на хранение от Володьки Йохельсона и поселился в номерах всего пару дней назад. Так одним ударом Хозяин избавился от нерадивого специалиста по динамитным делам и сомнительной документации несуществующей фирмы. Жаль было юношу Мартыновского, но что поделаешь…
Акции Третьего отделения и, в частности, генерала Черевина после серии плодотворных арестов значительно окрепли. Органы дознания получили в свои руки обильный материал для анализа и дальнейших разоблачений. Как ни странно, Третье отделение быстро установило личность владельца дома под Москвой, из которого была отрыта минная галерея. Им оказался архангельский мещанин Лев Николаевич Гартман, фотографию которого удалось разыскать в картотеке Третьего отделения. Гартман скрывался на конспиративной квартире в Петербурге, и так как он был объявлен в розыск, его необходимо было надежно спрятать. Он хорошо выполнил свою работу: купил дом, переоборудовал в нем подвал и первый этаж. Террористам оставалось только прорыть минную галерею и заложить мину. В глазах Хозяина такой полезный человек заслуживал переправки в Европу. Это почетное мероприятие выполнил Володька Йохельсон, которому Хозяин полностью доверял. Он провел Гартмана по тропе, пробитой еще Зунделевичем, и Гартману не суждено было познакомиться с удобствами Петропавловской крепости. В Европе и Америке Гартман сделал немало для укрепления революционной репутации Александра Михайлова.
Во всей истории покушений на Александра II в 1879 году, со всеми ее неудачами, арестами и неприкасаемым ядром «Народной воли» во главе с Александром Михайловым, поражают близорукость и доверчивость людей, окружавших Хозяина. Мысль о том, что организация работает под контролем, даже не посещала их. Все, как один, включая Льва Тихомирова, прониклись уверенностью, что аресты – это результат собственной неосторожности отдельных личностей, а нахождение на свободе остальных – следствие четкого выполнения инструкций Хозяина. Постоянное наличие денег в обороте фирмы воспринималось как умение Михайлова работать со спонсорами, не стесняясь способов и приемов. Эта доверчивость исчерпала себя только через много лет отсидки в тюрьме и тяжелой последующей жизни, но далеко не у всех. Только у Льва Тихомирова хватило духу открыто сказать о своих сомнениях в воспоминаниях, увидевших свет, но после его смерти, в 1923 году. Получив от власти, за которую боролась «Народная воля», паек, всего лишь третьей категории, Тихомиров дрожащей рукой написал:
«Еще в России, в 1879–1881 годах, я, переживая жизнь заговорщика, почувствовал, что мы все и все окружающее, воображая делать все по-своему, действуем, однако, словно пешки, двигаемые чьей-то рукой, ввиду достижения цели не нашей, а какой-то, нам неизвестной. Меня удивляло присутствие какой-то руки не только в ходе нашей политики, но прямо в судьбе моей и моих товарищей. Эта неизвестная рука действовала так властно, что я испытывал суеверный страх и отчасти обиду: “Что же я за дурак такой, что буду действовать в чьих-то, неизвестных мне целях. Я думал, будто работаю на такое-то дело, а выходит, что я работаю на совсем иное. Что за чепуха!”… Я рассудком считал это суеверием, но в чувстве не мог отделаться от впечатления».
Рассудок Тихомирова не мог объяснить впечатления от работы под контролем, потому что не располагал информацией, но чувство обусловленности событий старого мудреца не подвело…
Зачистка неспособных к выполнению порученных функций Гольденбергом, Квятковским и Ширяевым не ограничилась. Дело в том, что на квартире Квятковского при обыске обнаружили три готовые к употреблению мины. Эксперты дали такое заключение по найденным минам:
«Все эти мины вполне снаряжены для приведения их в действие; остается только мины зарядить нитроглицериновым составом, вложить в коробки боевых винтов капсюли с терками и привинтить их латунными втулочками, и, наконец, дернуть за ушко терки, тогда произойдет взрыв. Найденного в квартире нитроглицерина вполне достаточно для снаряжения осмотренных трех мин, совместное действие которых должно произвести весьма сильное разрушение» [28].
Найдя у Квятковского три готовые мины, в Третьем отделении на этом успокоились, и вопрос, для чего они предназначались, как бы повис в воздухе. Квятковский объяснить назначение мин отказался. Однако, кроме трех мин, в комнате Квятковского обнаружили поэтажный план Зимнего дворца, выполненный эскизно на полутора листах почтовой бумаги. Такая улика оказалась для Квятковского смертельной. Он, разумеется, пытался от плана откреститься, говоря, что, вероятно, кто-то его принес и оставил: «Если бы этот план принадлежал мне, то, конечно, первым бы делом я постарался бы уничтожить его, как самый важный документ…». Доводы Квятковского и сейчас выглядят наивными, тогда им тоже никто не поверил. Один из эскизов на плане был сразу опознан комендантом Зимнего дворца генерал-майором Дельсалем: «набросок этот, с “Ад. 2 эт.”, представляет детальный план половин Его и Ея Величеств и совершенно соответствует действительности, при этом комнаты, обозначенные буквами: “Пр.”, “Уч” и “Каб.”, означающими приемную, учебную и кабинет, перечеркнуты на плане крестом».
Таким образом на свет выплыла невиданная по своему коварству акция, готовившаяся против монарха: взрыв мины в его собственном кабинете. Главный начальник Третьего отделения генерал Дрентельн, имея на руках кричащие факты подготовки покушения прямо во дворце монарха, даже не попытался их расследовать. Такая халатность руководителя спецслужбы сама по себе заслуживала сурового наказания. Главная же интрига заключалась в том, что и Александр Михайлов, руководитель «Народной воли», ничего не знал о замысле своих подельников. Все готовилось Квятковским и Ширяевым втайне от Хозяина и вскрылось только после ареста Квятковского. Вскрылось и другое: еще в сентябре 1879 года Плеханов познакомил Квятковского с продвинутым рабочим Степаном Халтуриным. Оказалось, что Халтурин, имея хорошую квалификацию столяра, может через своего приятеля устроиться на работу в Зимний дворец. Квятковский сделал Халтурину фальшивый вид на имя Степана Батышкова, по которому тот устроился на работу в Зимний дворец по рекомендации Романа Бундули, уже работавшего во дворце столяром. Так сложился крепкий, но недолгий союз трех заговорщиков: Квятковский, Ширяев, Халтурин. Квятковский после липецкого съезда тяжело переживал второстепенную роль, доставшуюся ему в организации, где всеми делами заправлял Михайлов. Близко сдружившись с Ширяевым, Квятковский решил перехватить лидерство в организации, устроив решающую акцию против монарха самостоятельно, без помощи Михайлова. Ширяев подготовил для минирования помещений Зимнего дворца три компактные мины, Халтурин определил места во дворце для возможного минирования. Всю затею финансировал Квятковский. Что касается передового рабочего Халтурина, то он не стремился к лидерству в «Народной воле», но идея устранения монарха прямо в собственном дворце увлекла его, и он, не раздумывая, примкнул к группе Квятковский – Ширяев. Как ни таились заговорщики, информация о тайной подготовке «центральной акции» просочилась к Михайлову.
Халтурин тем временем быстро вошел в дворцовую подвальную жизнь. В комнате, выделенной для столяров, помещались четверо: «личный почетный гражданин Василий Разумовский, крестьяне Аверкий Богданов и Степан Батышков и отставной унтер-офицер Василий Петроцкий, состоявший в качестве надзирателя за подвалами дворца». С приходом Халтурина (Батышкова) в комнате столяров закончилось размеренное существование: после трудового дня новый работник стал регулярно приглашать всю бригаду в трактиры, а после хороших возлияний компания, как правило, следовала в бордель. Батышков укреплял дружбу, не считаясь с расходами. Общему порыву поддался даже Василий Петроцкий, отвечавший за порядок в подвале. Красивая жизнь оборвалась с арестом квартиры Квятковского, которую регулярно посещал Батышков, для согласования своих замыслов. В результате столяр Халтурин (Батышков) остался без связи, без денег и без мин, которые оставалось только зарядить. Оказавшись отрезанным в подвале Зимнего дворца, Халтурин был вынужден по своим каналам искать выход на Михайлова. В конце концов, связь с фирмой была восстановлена, но некоторое время Михайлов не знал, что ему делать с дворцовым столяром. Прежде всего он доложил о Халтурине и его возможностях Черевину.
Заканчивался 1879 год. Александру Михайлову удалось внешне безболезненно отмежеваться от «Земли и воли» и создать свою организацию по типу мафиозной структуры, разделенной на небольшие группы, со своей специализацией. Процесс развода еще не закончился: слишком кардинальные изменения проводил Михайлов. Вчерашние народники, упертые и амбициозные, плохо воспринимали правило единоначалия, которое у Михайлова стало обязательным. Бунт на корабле Квятковского и Ширяева, замышлявших свой собственный вариант устранения императора, за спиной Хозяина, был жестоко подавлен – заговорщики оказались в тюрьме.
Полная зачистка оставшегося хозяйства Квятковского и отколовшейся группы Плеханова «Черный передел» происходила уже в январе 1880 года, когда под предлогом частного доноса были ликвидированы типографии в Саперном переулке и на Васильевском острове. Разбираться с причинами разгрома типографий никто не стал, но было очевидно, что оба объекта ходоков в народ давно находились под наблюдением полиции. Плеханов и его ближайшие сторонники, сообразив, что они будут следующими, без шума и пыли покинули Петербург и уехали из России, теперь уже на долгие годы. Скрытый саботаж Ширяевым динамитного проекта Хозяина привел к его срыву как под Алексадровском, так и под Москвой. Затраченные на динамитную операцию средства пропали даром, но приобретенный при этом опыт заставил Михайлова полностью пересмотреть тактику минирования отдельных объектов как неэффективную для поставленной цели – устранения всего лишь одного лица.
Наступил 1880 год, и «Народная воля» готовилась к новым делам, в обновленном составе и с новыми тактическими идеями.