В юбилейный год
Глава 1Взорванная конституция
В начале 1880 года громко завершился процесс ликвидации общества «Земли и воли»: с небольшим интервалом прошли аресты двух подпольных типографий: в Саперном переулке и на Васильевском острове. Типография в Саперном переулке была предприятием Квятковского – там трудились пять человек, в том числе гражданская жена Квятковского, Софья Иванова. Типография располагалась в квартире из четырех комнат, была неплохо законспирирована и оснащена. Полиция постучалась в квартиру № 9 дома № 10 по Саперному переулку в ночь на 18 января 1880 года, как раз когда там кипела работа и никто не спал. Целая куча городовых, околоточных и дворников во главе с приставом блокировала квартиру с парадного и черного входов. В квартире происходили страшная суматоха, револьверная стрельба, там что-то лихорадочно жгли. В конце концов, удалось арестовать двух мужчин и двух женщин; один из сотрудников типографии почему-то застрелился. Как отмечалось потом в протоколах: «Кто был застрелившийся – не приведено в известность». Типография Квятковского была вполне коммерческим предприятием, то есть достаточно прибыльным, чтобы содержать штат и делать необходимые приобретения, в том числе на террор. Газета «Народная воля» печаталась здесь же, наряду с прочими заказами. Квятковский на допросе дал такую характеристику тиража газеты: «Народная воля» выходила в свет в количестве 2500 экземпляров, которые распространялись настолько успешно, что существовавший на них запрос не мог быть удовлетворен. Деньги, выручаемые от продажи газеты, вполне покрывали издержки издания». Существование такого самодостаточного и неуправляемого заведения, не потерявшего связи с деятелями группы Плеханова, Хозяин долго терпеть не мог, и все сотрудники фирмы Квятковского отправились в тюрьму, кроме наборщика Лубкина, у которого не выдержали нервы. Затем настала очередь типографии «Черного передела», но там обошлось без эксцессов. Правительственное сообщение, появившееся в газетах, коротко объявило:
«В ночь с 27 на 28 сего января петербургской полицией произведен был обыск в одном из домов на Васильевском острове. При обыске найдены: типографский станок с набором шрифта, большое количество оттиснутых экземпляров революционной газеты «Черный передел», несколько пудов шрифта, различные бланки для паспортов, поддельные виды на жительство и три револьвера, из которых два оказались заряженными. Находящиеся в квартире лица арестованы. По вышеизложенному преступлено к производству дознания».
Официальная история «освободительного движения» объяснила аресты сразу двух типографий очередным промахом революционеров, связанным с неосторожным хранением копий документов, хотя после ареста самого Квятковского прошло полтора месяца.
Полицейские новости оставались злобой дня, а в столице в окружении монарха развернулась подготовка к празднованию 25-летия вступления на престол Александра II.
Бюрократическая верхушка столицы и губернских центров готовилась широко отметить юбилей, составляя поздравительные адресы, телеграммы и высокопарные спичи. Самого императора вместе с мыслями о грандиозной реформаторской работе, проделанной за прошедшие годы, посещали размышления о некоей незавершенности сделанного, что отличало Россию от передовых европейских государств. Остался всего лишь шаг, и император в преддверии юбилея на него решился… Эпизод был весьма многозначителен и удостоился подробной записи в Дневнике секретаря Госсовета Е.А. Перетца. Егор Абрамович Перетц был одним из самых посвященных в дела реформ чиновников России и, получив в 1878 году должность госсекретаря, благодаря своей бюрократической хватке и отлично поставленному перу быстро стал правой рукой председателя Госсовета, брата царя, великого князя Константина Николаевича. Дневник госсекретаря Перетца был впервые издан в 1927 году в Государственном издательстве (ГИЗ) и открывался записью сентября 1880 года. Все предыдущие записи были изъяты и в так называемом научном обороте до сих пор отсутствуют. Некоторые из них удалось обнаружить в самом неожиданном месте: в бумагах самого заинтересованного лица – императора Александра III. После прочтения изъятых записей Перетца становятся понятными все последующие события в их причинно-следственной связи, роль в этих событиях наследника-цесаревича и наступившие последствия.
Бумаги, обнаруженные в фонде Александра III, хранящиеся в ГАРФ, имеют заголовок «Извлечения из воспоминаний статс-секретаря Перетца» и открываются записью января 1880 года.
Перетц с фотографической точностью передает происходившее:
«13 января 1880 года.
Сегодня во время доклада моего Великому князю Его Высочеству доложили, что к Великой княгине приехал Государь и желает видеть Его Высочество. Великий князь извинился передо мной, встал и поспешно вышел. Приблизительно через четверть часа Его высочество возвратился с сияющим лицом и спросил меня, догадываюсь ли я, почему он доволен и весел? Я отвечал, что, по всей вероятности, Государь сообщил Его Высочеству что-либо отрадное. “Вы отгадали, действительно, Государь сообщил мне кое-что, очень и очень приятное. В 1867 году, т. е. почти тринадцать лет назад, я представил Государю записку, составленную мною вчерне в Ореанде и потом разработанную по моим указаниям С.Н. Урусовым, тогдашним Государственным секретарем. Записка эта имела целью привлечение, в скромном виде, сил общественных к делу государственного управления. Государь прочел записку, но никогда не говорил со мной о ней, из чего я заключил, что мысли мои не одобряются. …О записке моей не было и помину… до сего часа.
Государь сообщил мне теперь, что желал бы к предстоящему дню 25-летия его Царствования оказать России знак доверия, сделав новый и притом важный шаг к довершению предпринятых преобразований. Он желал бы дать обществу большее, чем ныне, участие в обсуждении важнейших дел. По этому предмету существует два предположения: одно – мое, другое – Валуева, несколько более либеральное. Его Величество желает, чтобы оба этих проекта были обсуждены в общих чертах, Особым Совещанием, под моим председательством, из Цесаревича, Валуева, Урусова, Шефа жандармов (Дрентельна) и Министра внутренних дел (Макова). Вы понимаете теперь, почему я рад. Быть может, прекратится время реакции и наступит заря возрождения”. Я тоже чрезвычайно обрадовался и спросил, можно ли мне прочесть записку великого князя? Он отвечал, что не сохранил черновой, а подлинная у Государя, который обещал прислать ее сегодня же» [1].
«Извлечения из воспоминаний…» Перетца выглядят как настоящая сенсация. Оказывается, сразу после новогодних праздников 1880 года император предложил своему брату великому князю Константину Николаевичу проработать вопрос создания в Государственном совете совещательной Комиссии из депутатов, выбранных от крупных городов и земств, для предварительного рассмотрения законопроектов, поступающих в Госсовет. Именно такое предложение содержалось в записке великого князя от 1867 года. Как видим, решение императора было абсолютно самостоятельным и означало только одно: Александр II на 25-м году своего правления решился установить в России двухпалатный парламент, с вытекающим из этого новым порядком законотворчества. Так как посыл исходил от самого Государя, то машина Особого совещания заработала немедленно. Перетц, получив от великого князя Константина Николаевича записку с предложениями о преобразовании Госсовета, переработал ее и подготовил для предстоящего обсуждения. Новое предложение императора не было тайной и для высшей петербургской бюрократии, вызвав настороженные чувства нежелательных перемен.
Поразительно, но оставшийся без работы, после арестов Квятковского и Ширяева, в подвале Зимнего дворца столяр Батышков вдруг встрепенулся к новой теме, чуть ли не день в день, с озвученной императором предстоящей реформой. Он неожиданно купил у своих приятелей по подвалу сундук и установил его в своей комнате. Дата покупки сундука была потом точно установлена следователями и удивительно совпадала с начавшейся в верхних эшелонах власти подготовкой к юбилею. Для сожителей по комнате Степан Батышков объяснил свое приобретение необходимостью покупки и складирования разного рода скарба для предстоящей женитьбы. К таким планам Степана сожители отнеслись уважительно, тем более что Степан возобновил коллективные посещения трактиров и разных увеселительных заведений. Сигнал на покупку сундука поступил от Хозяина, получившего, в свою очередь, срочное указание от своего конфидента генерала Черевина. Необходимость акции в Зимнем дворце возникла вдруг, как только замаячила реальная возможность возникновения в России двухпалатного парламента.
Чем же были напуганы внук барона де Гранси – наследник-цесаревич и его супруга, датская принцесса Дагмар? Наследнику Александру Александровичу, а тем более его супруге, новый государственный орган не сулил ничего хорошего, так как с его помощью можно было изменить в стране все что угодно, вплоть до порядка наследственного замещения русского трона, и не обязательно в их пользу.
«Извлеченные» из Дневника госсекретаря Перетца страницы свидетельствуют о крайне негативной реакции цесаревича Александра Александровича на предложенную императором реформу законодательного органа. Особенно ярко позиция наследника проявилась в ходе обсуждения реформы.
«25 января 1880 года:
Ровно в час Цесаревич вошел в кабинет Великого Князя, где я находился, где я находился минут около десяти, для предварительных объяснений. Поздоровавшись с Наследником, Великий князь предложил идти в залу Совещания, и мы отправились. Когда уселись, Великий князь Константин Николаевич с замечательными подробностью и беспристрастием воспроизвел все суждения, бывшие третьего дня (совещание 23 января проходило без участия Наследника), и заключил их тем, что Совещание, не признавая удобным издать проект к 19 февраля, находит его, однако, в общих чертах, полезным; поэтому проектированные правила, по некоторой разработке их, могут пригодиться в близком будущем: не сегодня, так завтра. “Я не разделяю этого взгляда”, – решительно сказал Цесаревич. “По моему мнению, проекта не нужно издавать ни сегодня, ни завтра. Он есть, в сущности, начало Конституции, а Конституция, по крайней мере надолго, не может принести нам пользы. Выберут в депутаты пустых болтунов-адвокатов, которые будут только ораторствовать, а пользы для дела не будет никакой. И в западных государствах от Конституции беда. Я расспрашивал в Дании тамошних министров, и они все жалуются на то, что благодаря парламентским болтунам нельзя осуществить ни одной действительно полезной меры”…Затем Великий Князь обратился к Цесаревичу: “С проектом моим мы покончили. Но в возражениях против него Ты сказал между прочим, что нам следует заниматься теперь не конституционными попытками, а чем-либо совершенно иным. Может быть, Ты пожелаешь пояснить свою мысль. Мы были бы очень рады Тебя послушать”. Цесаревич отвечал: “Мысль моя очень проста. Я нахожу, что мы находимся теперь в положении почти невозможном. В управлении нет никакого единства. Не говоря уже о Генерал-губернаторах, из которых некоторые творят Бог весть что, я не могу не сказать, что единства нет и между Министрами. Все идут вразброд, не думая об общей связи. Мало того, некоторые из них думают больше о своем кармане, чем о ведомстве, которое им поручено. Мы должны доложить Государю о необходимости установить связь в управлении и держаться какой-либо одной общей системы”» [1].
Аргументация наследника действительно отличалась простотой. Так же просто Александр Александрович продолжал мыслить и до конца жизни. В данном случае ссылка на мнение датских министров и намек на коррупцию некоторых, присутствовавших на совещании министров говорила только о душевном волнении наследника и растерянности перед открывающейся пропастью. Он прекрасно понимал, что его аргументация – не более чем детский лепет и что для остановки реформы нужны более весомые доводы.
Эти аргументы для напуганной наследной четы готовил столяр Батышков, ежедневно складывая в свой «свадебный сундук» динамит, доставляемый ему Желябовым. Потрясающая синхронность в действиях столяра Батышкова и «Народной воли» под руководством Михайлова, в связи с готовящейся реформой государственного управления России, невозможно объяснить простым совпадением, а только агентурной связью неуловимого Хозяина со спецслужбами в лице Черевина. Эта агентурная связь, и ранее проявлявшаяся в адресных арестах «революционеров» и доступе Хозяина к закрытой информации, в случае с акцией в Зимнем дворце проявилась с полной очевидностью. Недаром вся советская историография на протяжении 70 лет существования советской власти восхваляла до небес подвиг «грамотного рабочего» Степана Халтурина, тщательно скрывая истинную цель этой беспримерной провокации.
Столяр Батышков подорвал накопленный в сундуке динамит вечером 5 февраля 1880 года вовсе не в связи с приездом принца Гессенского, что являлось простым совпадением. Причины взрыва именно 5 февраля были совсем другими. Во-первых, закончился полугодовой срок действия фальшивого паспорта Степана Батышкова, и в дворцовом ведомстве паспорт ему вернули для переоформления. С этого момента его пребывание во дворце стало рискованным. Во-вторых, в подвале дворца проходили регулярные проверки помещений, и риск обнаружения в сундуке столяра динамита каждый день возрастал. Наконец, в-третьих, срочно нужен был просто сильный взрыв, на убийство императора никто не рассчитывал. Надо сказать, что к этому времени Хозяин обзавелся полноценной заменой «европейскому профи» Ширяеву. Его дела принял Николай Кибальчич, вызванный из Одессы. Это был действительно самоучка, зато свободный от семейных уз и с академическими амбициями, что не вредило делу. Для достижения видимого эффекта, по подсчетам Кибальчича, требовалось не менее 15 пудов (240 кг) динамита. Халтурин же успел натаскать в сундук чуть более 25 кг. Поступил приказ Михайлова: «срочно взрывать», – и Халтурин его выполнил.
Эффект от взрыва получился, однако, двоякий: кроме многочисленных жертв среди караула, последовала неожиданная реакция императора. Военный министр Милютин описал происходившее вечером 5 февраля:
«10 часов вечера.
Сейчас возвратился из Зимнего дворца, где нашел страшный переполох по случаю взрыва в самом дворце, произведенного, как надо полагать, миною, подложенною под помещение главного караула. Караульное это помещение приходится как раз под теми двумя залами, где в отсутствие императрицы и во время ее болезни накрывается обеденный стол для царской семьи… Взрыв произведен в 6 часов 20 минут, т. е. в такое время, когда обыкновенно сидят за обедом; взрывом этим пробит свод караульного помещения, приподнят пол той залы, где обыкновенно сидят после обеда, а в самой столовой треснула стена; вместе с тем разбиты окна во всех трех этажах; перебита посуда на обеденном столе, но, что прискорбнее всего, убито 9 солдат караула (лейб-гвардии Финляндского полка) и ранено более 40 человек… Взрыв был так силен, что его слышали не только в окрестных зданиях, но и живущие на Мойке.
Фельдъегерь прискакал ко мне из дворца с известием о случившемся происшествии. Немедленно же я поехал во дворец; на площади и на дворцовом дворе находились пожарные части; во дворце по лестнице и в коридоре – суета, беспорядок, грязь, запах газа… Государь позвал меня в кабинет, он был спокоен и, как всегда бывало в подобных случаях, спокоен и грустен…» [2].
Место взрыва было немедленно обследовано экспертами, и проведено тщательное предварительное дознание, по результатам которого уже 8 февраля на стол царю положили соответствующий акт. Военный министр, как человек осведомленный, сообщил нам через свой дневник в записи от 6 февраля еще одну важную деталь:
«О вчерашнем происшествии узнал я некоторые новые подробности, между прочим, что взрыв произведен из помещения, где жили мастеровые, из числа которых один столяр, получивший в тот самый день расчет, скрылся».
Император в таких случаях назначал для проведения предварительного расследования особо доверенных лиц – так было и в случае покушения Соловьева, и в случае взрыва свитского поезда под Москвой. Нам неизвестно, кто персонально занимался взрывом в Зимнем дворце, но перед этим человеком открывались все самые секретные замки и извлекались на свет самые недоступные документы. Так было и на сей раз: в акте дознания, представленном императору на третий день после происшествия, содержалась исчерпывающая информация по вопросу. Назначенный царем следователь обратился прежде всего к уликам, добытым в ходе последних арестов, в том числе к найденным в квартире Квятковского минам и плану 2-го этажа Зимнего дворца с тремя комнатами на половине Государя, отмеченными крестом. В акте было отмечено, что все аресты, включая задержание Ширяева и Мартыновского, конспиративной квартиры Квятковского и двух подпольных типографий, стали возможны благодаря донесениям, полученным от секретной агентуры генерала Черевина. В то же время начальник Третьего отделения Дрентельн не принял мер по срочной разработке добытых в ходе арестов улик и не смог вовремя вычислить и обезвредить столяра Батышкова. Акт дознания по делу о взрыве в Зимнем дворце только добавил раздражения императору в отношении к работе Третьего отделения.
Александр II вполне осознал, что российская спецслужба нуждается в глубокой ревизии и перестройке, однако поручить это дело любому известному сановнику значило только умножать ошибки. Здесь требовался свежий человек, не завязанный на высший петербургский свет, а тем более на придворные круги. В принципе, нужна была прежде всего личная преданность императору. Вместе с братом, великим князем Константином Николаевичем они такого человека вычислили.
Отечественная историография давно записала взрыв в Зимнем дворце в серию покушений на Александра II. На самом деле это было отнюдь не покушение, а тот самый недостающий аргумент для решения вопроса о своевременности введения в стране новой системы законотворчества. Даже современники отмечали факт взрыва как отнюдь не направленный на убийство императора. Фрейлина А.А. Толстая, никогда не испытывавшая особого пиетета к Александру II, тем не менее отмечала в своих воспоминаниях:
«Говорили, что опоздание приехавшего из-за границы принца Александра, брата нашей государыни, которого ждали к обеду, стало причиной спасения Царской семьи. На самом деле эта случайность избавила их лишь от великого испуга. Я смогла удостовериться в этом собственными глазами, когда на следующий день пошла на место происшествия, в так называемую морганатическую комнату, где был приготовлен обед. Разбросанная мебель, разорванная обивка, в нескольких местах слегка приподнятый паркет – и все. Без всякого сомнения, никто из тех, кто мог находиться в помещении, не был бы убит или хотя бы ранен» [3].
Честное описание «взорванной столовой», сделанное фрейлиной, «оппозиционной» императору, только подтверждает общий вывод – взрыв в Зимнем дворце 5 февраля 1880 года был произведен наспех и имел значение решающего аргумента против готовившейся реформы.
Некомпетентность Дрентельна как руководителя российской спецслужбы после взрыва во дворце стала очевидной. Более того, под вопрос была поставлена вся служба политического сыска, со своей секретной агентурой, не опережавшая события, а только следовавшая в их хвосте.
Император проводил серию совещаний с сановниками, внимательно выслушивал их мнения и предложения, но решение зрело на других совещаниях в узком кругу, недоступном для министров и даже наследнику. Выбор императора пал на временного харьковского генерал-губернатора, графа М.Т. Лорис-Меликова, удовлетворявшего всем требованиям момента.
Глава 2Деньги спецслужбы
Есть все основания полагать, что выбор графа М.Т. Лорис-Меликова – это личное решение императора. Возможно, Александр II советовался со своим братом великим князем Константином Николаевичем, но с ним обсуждалась форма, в которую предполагалось облечь приход Лорис-Меликова в высший властный эшелон. В указе Правительствующему сенату от 12 февраля 1880 года говорилось об учреждении в Санкт-Петербурге Верховной распорядительной комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия (ВРК). Граф М.Т. Лорис-Меликов тем же указом назначался Главным начальником ВРК. В числе декларированных указом прав Главного начальника содержалось право «прямого ведения и направления следственных дел по государственным преступлениям в Санкт-Петербурге и Санкт-Петербургском военном округе». Указ также упразднил должность временного генерал-губернатора Санкт-Петербурга.
Итак, за неделю до юбилейной даты в столице России появилось должностное лицо с почти диктаторскими полномочиями. Мало кто понимал, что Александр II – вовсе не такой наивный человек и вполне осознает, кому больше всех выгодно его физическое устранение. В такой ситуации он решил загородиться от преследователей фигурой Лорис-Меликова, человека, малознакомого придворному и аристократическому Петербургу. Реакцию на появление диктатора высшего петербургского общества предельно откровенно выразила фрейлина императорского двора А.А. Толстая:
«Высокие чиновники, особенно министры, подчинялись ему с плохо скрываемой яростью. Этот чужак, выросший за одну ночь, как гриб, не мог им понравиться». Все дело, однако, было в том, что Лорис-Меликова ввели в игру не для того, чтобы он всем нравился. Свое предназначение Михаил Тариэлович, похоже, хорошо усвоил, так как с первых своих шагов показал, что намерен играть в команде императора. В указе о его назначении главная цель предстоящей деятельности была тщательно замаскирована и стала проясняться не сразу. Дальнейшие события несколько задержали юбилейные торжества, происходившие 19 февраля: ровно 25 лет назад наследник-цесаревич Александр Николаевич стал императором Александром II. Торжества заняли всего один день, а уже 20 февраля некто Млодецкий, крещеный еврей из Слуцка, стрелял в Лорис-Меликова у дверей его дома на Большой Морской улице.
В Дневнике А.В. Богданович есть описание события:
«Сегодня в третьем часу дня Лорис возвращался домой, когда дурно одетый человек, на вид лет 30, поджидавший его на углу Почтамтской и Б. Морской, выскочив из своей засады, выстрелил в него в упор в правый бок. Шинель спасла графа, пуля скользнула по шинели, разорвав ее в трех местах, а также и мундир. Но, слава богу, Лорис остался невредим. Преступника тотчас схватили. Оказался еврей перекрещенный, но находящийся под надзором полиции» [4].
На допросе Ипполит Осипович Млодецкий, 24 лет, письмоводитель, заявил, что покушался на жизнь Лорис-Меликова сугубо в индивидуальном порядке, хотя и сочувствует «Народной воле». Сказке Млодецкого Лорис-Меликов, разумеется, не поверил, но и долго заниматься этим делом не стал. Следствие и суд заняли всего один день, и 22 февраля по приговору Военно-окружного суда Млодецкого повесили на Семеновском плацу. Советская историография всегда с сочувствием отзывалась об акте Млодецкого, как героическом поступке молодого интеллигента. Существо дела не имеет ничего общего с геройством, а представляет собой хорошо спланированный террористический акт. При этом был использован молодой человек с надорванной психикой, потерявший всякие жизненные ориентиры и готовый к суициду в любой форме. Млодецкий был вторым изданием Соловьева, таким же жалким и безвольным. За всем этим хорошо просматривался Хозяин «Народной воли» Александр Михайлов, с его оперативными возможностями и знакомыми приемами. Лорис-Меликов находился в столице считанные дни, а письмоводителю из Слуцка был известен и адрес проживания генерала, и его рабочее расписание. Да и револьвер Лефоше, из которого стрелял Ипполит, был вполне профессиональным. В целом все выглядело как заказное убийство, но не как выходка психопата. Кому же перешел дорогу Лорис-Меликов, не успев заступить на новую должность? В эти самые дни граф готовился к докладу императору по работе Третьего отделения С.Е.И.В. канцелярии – всесильной спецслужбы России. Тайный советник И.И. Шамшин по указанию Лорис-Меликова провел негласное обследование дел Третьего отделения и нашел там много интересного. О своей необычной миссии Шамшин потом подробно рассказал своему приятелю госсекретарю Перетцу, а тот, в свою очередь, оставил запись в дневнике:
«По отзыву Шамшина, дела III отделения были в большом беспорядке…
В денежном отношении Иван Иванович нашел в делах III отделения также довольно важные беспорядки. Имена тайных агентов, получавших денежные оклады, были скрываемы от самого шефа жандармов под предлогом опасения скомпрометировать этих лиц. Таким образом, весьма значительные суммы находились в безотчетном распоряжении второстепенных деятелей и, может быть, употреблялись вовсе не на то, на что были предназначены» [5].
Речь шла о сотнях тысяч рублей, ассигнованных на агентурно-розыскные мероприятия. На такие деньги можно было содержать не одну «Народную волю»! В феврале 1880 года устранение Лорис-Меликова стало актуальным именно для распорядителей средств Третьего отделения.
После казни Млодецкого последовала первая мера ВРК против Третьего отделения, касающаяся розыскной работы. Вся агентурно-розыскная работа вместе с выделяемым на эти цели финансированием передавалась в ведение Секретного отделения градоначальника. Передача дел происходила на основании распоряжения Главного начальника Верховной распорядительной комиссии от 24 февраля. Столь крутая мера была вполне обоснована: розыск и следствие в одних руках – питательная среда для разного рода комбинаций. Лорис-Меликов сделал свой доклад императору по делам Третьего отделения 26 февраля, а уже на следующий день председатель Комитета министров граф П.А. Валуев записал в своем дневнике:
«Утром Государь прислал за мной. Он объявил мне об увольнении Дрентельна и о подчинении III-го отделения гр. Лорис-Меликову…
Ген. Дрентельн назначается, конечно, членом государственного совета» [6].
А.Р. Дрентельн на посту начальника Третьего отделения был добросовестным дилетантом: ничего не смысля в оперативно-розыскной деятельности, он был не в силах контролировать даже совсем простые дела. Товарищ Дрентельна, генерал П.А. Черевин, сохранил свой пост, так как смог доказать ревизорам реальную пользу своей агентуры, разумеется, не открывая ее персонального состава. Тем не менее с приходом Лорис-Меликова любые затраты на агентурную деятельность стали контролироваться лично им. Контроль был до такой степени детальным, что даже начальнику петербургского губернского жандармского управления (ГЖУ) генералу Комарову для выплаты 100 рублей студенту-доносчику приходилось писать отдельный рапорт с подробным описанием пользы доноса.
Только после визы Лорис-Меликова: «Выдать 100 рублей генералу Комарову для передачи известному лицу под благовидным предлогом» – начальник ГЖУ мог отблагодарить своего конфидента. К рапорту с визой обязательно прикладывалась кассовая квитанция о выдаче денег [7].
Несмотря на наведенный элементарный порядок, Третье отделение со своей примитивной постановкой работы представляло очевидный анахронизм. Требовалась более продуманная организация полицейского дела, и Лорис-Меликов вместе с помощниками приступили к ее разработке.
В наследство от Дрентельна оставались нерасследованными дела по террору, по которым под арестом находилось около двух десятков человек. Для укрепления и активизации следствия Лорис-Меликов вызвал в Петербург из Одессы товарища прокурора окружного суда А.Ф. Добржинского. В Одессе он вел дело Григория Гольденберга, арестованного в ноябре 1879 г., с чемоданом динамита в Елизаветграде. К этому времени Добржинский сильно продвинулся в следственных действиях и сумел добиться от Гольденберга признательных показаний. Вслед за Добржинским в Петербург переправили и самого Григория Гольденберга, но в Петропавловскую крепость. В крепости Гольденберг под влиянием личных бесед с Лорис-Меликовым начал давать письменные показания о своей революционной деятельности, довольно обширные, с большим количеством имен и кличек, но абсолютно бесполезные в оперативном отношении. Утверждение историков о том, что Гольденберг «выдал всех», мягко говоря, не соответствует реальной пользе такого рода информации. Григорий сумел выдать всех так аккуратно, что за выдачей не последовало никаких громких арестов и раскрытий. Было все же в этих сумбурных и многостраничных показаниях одно сообщение, которое должно было насторожить власть и прежде всего Лорис-Меликова: информация касалась Липецкого съезда, где Гольденберг был непосредственным участником. То, что рассказал Григорий под протокол, а еще больше устно, означало, говоря оперативно-розыскным языком, что в Липецке создали группу убийц действующего императора, назвали ее партией «Народная воля» и, кроме устранения Александра II, эта группа лиц других задач перед собой не ставит. Назвал Гольденберг и руководителя группы Александра Михайлова, сообщил он также, что знал, о средствах, которыми группа располагала.
Глава 3Брак по любви
В первых числах января 1880 года из Канн поступили первые известия о пошатнувшемся здоровье императрицы Марии Александровны. Без долгих обсуждений было принято решение о переезде ее в Петербург, и министр Двора Адлерберг получил соответствующее поручение. Императрицу привезли в Петербург только 23 января и разместили в покоях Зимнего дворца. О состоянии императрицы по прибытии в Петербург имеется запись в Дневнике военного министра Д.А. Милютина:
«Вместе с Гирсом ходил я в апартаменты императрицы, чтобы наведаться об ее здоровье. Нам дали прочесть утренний бюллетень, довольно успокоительный… После того я заехал к баронессе Нине Карловне Пиллар, которая сообщила мне некоторые крайне грустные подробности о состоянии императрицы. По словам баронессы, императрица обратилась в скелет; не имеет сил даже двигать пальцами; ничем не может заниматься. Надобно полагать, что первая встреча с нею должна была произвести тяжелое впечатление на Государя…»
В таком беспомощном состоянии она пробыла еще несколько месяцев, изредка навещаемая детьми, пока тихо не отошла в иной мир. Смерть императрицы даже не сразу заметили, пока утром 22 мая 1880 года ее камер-фрау Макушина, войдя к ней в спальню, не обнаружила труп. Кончина Марии Александровны вызвала в обществе большое сочувствие. Граф Валуев оставил в дневнике такие мысли:
«До сего дня едва ли какая-либо венценосная особа умерла так бесшумно, так бессознательно и случайно, так одиноко…
Недостатка во фразах не будет, но слез будет мало. Пустоты не ощутится, потому что уже при жизни почившей вокруг нея стало пусто и она сама ничего собой не наполняла. Как мать – с благоговением почтут ея память дети…»
Вместе с императрицей отошла в небытие 25-летняя служба ее российскому трону, неяркая, но безукоризненно правильная. Ритуальные торжества продлились несколько дней, а затем не прошло и месяца, как в городе появились первые слухи о повторной женитьбе императора. В дневнике А.В. Богданович есть запись от 28 июня 1880 года:
«Читала “Illustration”. Удивительно, что позволяет себе цензура. В июньском номере “Causerie” напечатано, что после траура государь намерен жениться на княжне Долгорукой, с которой уже давно позабыл les grandeurs de la royaute (величие королевской власти). Неужели можно допустить это писать, когда еще так недавно умерла императрица?»
Для того времени точка зрения генеральши Богданович, быть может, и несла определенный смысл, но путаница понятий «величия» и тривиального изменения гражданского состояния имеет место и по сей день. Другое дело, когда речь пошла о новой расстановке фигур вокруг трона. Здесь обычные критерии теряли свой изначальный смысл. Российская монархическая тусовка не однажды переживала подобные ситуации, и все они заканчивались актами насилия. Достоверно известно, что о своем намерении вступить в повторный брак с княжной Долгорукой Александр II объявил своему сыну, наследнику престола Александру, сразу после похоронных торжеств. Новость произвела на сына тяжелое впечатление, настолько тяжелое, что Александр решил покинуть на время Петербург под предлогом плохого самочувствия супруги. Александр и Мария Федоровна с детьми уехали в небольшой курортный городок Гапсаль (современный Хаапсалу, Эстония), на Балтийском побережье. Для императора отъезд наследника был безусловным демаршем, но повлиять на решение отца он не мог. При Дворе, для которого императрица Мария Александровна была и удобна, и привычна, началась настоящая паника. Небольшой хор старых дев-приживалок усопшей императрицы затянул жуткую песню о предстоящем «бесстыдстве и преступлении», а заодно и о «наглой авантюристке», имея в виду княжну Долгорукую. Более серьезную оппозицию намерениям императора составили прежде всего дети Александра II и Марии Александровны, которые были к тому времени вполне взрослыми людьми, имевшими соответствующее положение в обществе. Их тревога имела совсем другие основания, связанные не в последнюю очередь с их общественным статусом и материальным благополучием. Самую же вершину «пирамиды недовольных» составило семейство цесаревича Александра Александровича и цесаревны Марии Федоровны. Эти двое, стоявшие от трона буквально в одном шаге, теряли очень многое, если не все. Брак императора еще только планировался, а в окружении наследника, правда, пока шепотом, зазвучало слово «коронация». Возможная коронация княжны Долгорукой, в силу логики событий, означала для наследной четы приговор.
Обстановку при Дворе и в тесной среде монаршей семьи в те беспокойные дни лета и осени 1800 года описала бессменная фрейлина двора Анна Андреевна Толстая в своих «Записках фрейлины». Анна Андреевна писала «Записки» на французском языке, и, быть может, поэтому до них не доходили руки исследователей, пока в 1992 году сотрудница Государственного музея Л.Н. Толстого Л.В. Гладкова (Калюжная) не занялась ими вплотную. Появление этих «Записок» в журнале «Октябрь» (№ 5 и № 6 за 1993 год) произвело легкий шок среди людей, посвященных в некоторые подробности убийства Александра II. Оказалось, что «Записки» А.А. Толстой – это вовсе не безобидные эмоции экзальтированной дамы, а форменный приговор Александру II, причем не от лица какой-нибудь «Народной воли», а от лица наследной четы. Аргументация фрейлины, которая полностью покоится на чувствах цесаревны Марии Федоровны, разделяемых самой фрейлиной, – это набор проклятий в адрес императора, княжны Долгорукой и их детей, «бастардов». Свой душевный подъем при написании «Записок» фрейлина предпочла обозначить сама:
«Должна признаться, что пишу эти строки, иногда сжав кулаки и стиснув зубы от усилия соблюсти хоть какое-то душевное равновесие, необходимое всякому непредвзятому рассказчику. Чтобы лучше понять меня, следует помнить, что мы жили в ту пору, словно в центре вулкана, из которого можно было выкарабкаться, лишь потеряв чувство реальности».
Если принять на веру слова фрейлины Толстой, весь аристократический Петербург испытывал подобные чувства ненависти к своему монарху.
Нервная до судорог, трактовка банального события – повторного брака – объяснялась депрессивным состоянием цесаревны Марии Федоровны, с которой фрейлина Толстая была близка. В случае коронования княжны Долгорукой жизненным планам датской принцессы Дагмар не суждено было сбыться. Вместе с цесаревичем Александром Марии Федоровне пришлось бы довольствоваться вторыми ролями, а в худшем случае вообще забыть о троне.
Реакция на публикацию «Записок фрейлины» со стороны историков была вялой, так как многие считали явное, до неприличия, желание отделаться от Александра II со стороны наследной четы, убедительно показанное в «Записках», еще недостаточным для далеко идущих выводов. Однако само существование такого документа в научном обороте стало весьма существенным аргументом в цепи событий.
Император между тем не собирался идти на поводу обостренных чувств своей невестки и твердо проводил линию на легализацию своей второй семьи. После отъезда наследника в Гапсаль Александр II и княжна Долгорукая жили в Царском Селе. Очень живо и, главное, достоверно описала это время камерюнгфер княжны Долгорукой Вера Боровикова:
«…Княжна переехала в Царское Село к себе на дачу, а Государь в свой дворец. Княжна находилась все более у Государя и ночевала там во дворце, а дети (Георгий, Ольга, Екатерина) жили на отдельной даче на Средней улице и также целый день находились во дворце у Государя, и при них Шебеко. Постоянно гуляли в собственном саду, а вечером их увозили на дачу. Княжна приезжала на свою дачу только мыться и переодеться… Когда приезжала домой и я ей подавала пить кофе или чай, то она всегда боялась, чтобы я ее не отравила! Это ей опять Шебеко внушила, что я могу быть подкуплена, чтобы отравить, так как время близилось к брачному союзу княжны с Государем. Княжна меня постоянно спрашивала: “Вы меня не отравите?” А я ей всегда отвечала: “Упаси Боже такой ужасной мысли!” – и советовала ей не верить злому языку, который меня все время преследует. Княжна все эти недели и дни, которые подвигались к ея браку с Государем, была сильно взволнована, часто плакала и вздыхала, молилась часто на коленях. Когда вымоется, вставала перед образом и вслух произносила молитву за Государя, чтобы его Господь Бог сохранил. Видимо, она горячо любила Государя Императора». Все произошло в воскресенье 6 июля 1880 года. Вера Боровикова вспоминала:
«И вот пришел тот день, в который должна была состояться свадьба и венчание. Я знала этот день только потому, что когда княжна приехала домой вымыться и переодеться в другое платье и я ей подавала пить воды, она спросила: “Тут ничего нет в воде? Сегодня у меня великий день, будет моя свадьба, помолитесь за нас” – и сама заплакала. Ее белое венчальное платье уже несколько времени находилось во дворце и цветы. Но я во дворце не была и княжну не одевала. Г-жа Шебеко одевала сама, ибо она не пожелала меня допустить до этого удовольствия. Княжна сделала распоряжение, что надо ей принести надеть после венца» [8].
Обряд венчания состоялся в 3 часа дня в нижнем этаже Большого Царскосельского дворца, где в одной из комнат установили походный алтарь. Присутствовали: министр Императорского двора граф А.В. Адлерберг, генерал-адъютант Э.Т. Баранов, комендант Императорской Главной квартиры генерал-адъютант А.М. Рылеев и В.И. Шебеко. Обряд совершил протоиерей церкви Зимнего дворца К.Я. Никольский с дьяконом и дьячком.
После венчания с княжной Долгорукой Александр II сделал совершенно естественные шаги для придания этой процедуре законченного вида: был составлен акт о вступлении во второй брак императора с фрейлиной Екатериной Долгорукой и скреплен тремя подписями; в Указе Правительствующему сенату император присвоил своей новой супруге имя Екатерины Юрьевской и титул Светлейшей княгини, такие же имена и титулы получили их дети Георгий, Ольга и Екатерина.
Глава 4Узел затягивается
Время после заключения второго брака императора описывается в отечественной историографии как-то смазанно и, главное, в осуждающем тоне. Складывается впечатление, что Александр II совершил какое-то противозаконное деяние, находясь при этом в не совсем адекватном состоянии, и продолжал упорствовать в своем безобразии. Все, однако, было несколько иначе. Первый брак Александра II закончился теперь уже и формально, и как бы не старалось потомство усопшей императрицы Марии Александровны представить поведение отца в черных красках, поступки императора были и естественными, и законными. Существо происходившего сводилось в конечном итоге к тому, что мезальянс наследника, допущенный Николаем I в далеком 1840 году, всплыл на поверхность через 40 лет, но уже в другом качестве и при других обстоятельствах. Острая нехватка легитимности для всего потомства барона де Гранси вдруг стала в новых условиях катастрофической. Вторую супругу императора хотя и склоняли при дворе как морганатическую, но она была русской аристократкой, да еще представительницей древнейшей русской фамилии. Знающим людям было понятно, что генеалогический вес Долгоруких и потомства незаконной дочери Гессенского герцога на весах российского престолонаследия совершенно несоизмерим. Случилось то, о чем Александра II предупреждала его мать императрица Александра Федоровна, что в делах монархических брачных союзов такие вопиющие исключения, как незаконнорожденная дочь герцога принцесса Мария, совершенно неприемлемы. Это очевидное обстоятельство в 1880 году усугублялось тем, что из детей от первого брака Александра II сын Александр и дочь Мария сами уже были связаны брачными союзами с европейскими монархиями: Александр был женат на датской принцессе Дагмар, а Мария была замужем за Альфредом, герцогом Эдинбургским. Вписаться в такую сложную комбинацию своим вторым браком с княжной Долгорукой и ее детьми, не нарушая установившихся династических связей, Александру II было мудрено. Похоже, что император сразу по заключении второго брачного союза еще не имел далеко идущих планов и ограничился документальным его оформлением. Монархическая жизнь так или иначе развивалась по своим канонам, и в повестке дня сам собой возник вопрос предстоящей коронации новой супруги императора. Именно на этом перепутье и начали происходить события, которые требуют специального внимания, так как они обсуждались в узком кругу близких к императору лиц и на суд общественности не выносились.
Наследник-цесаревич Александр Александрович вернулся из Гапсаля 13 августа 1880 года и был сразу же представлен новой супруге императора светлейшей княгине Юрьевской. В это время в Петербурге находилась дочь Александра II герцогиня Эдинбургская, великая княгиня Мария Александровна, которая тоже прошла нелегкую для нее процедуру знакомства с Юрьевской. Судя по всему, первые контакты детей от первого брака императора с возникшей вдруг новой супругой отца были достаточно корректными и не сопровождались выяснением отношений. Все началось несколько позже, когда император отбыл на отдых в Ливадию.
Июль-август 1880 года были насыщены внутриполитическими подвижками, связанными с перестановками в правительстве. Главными событиями стали ликвидация Третьего отделения С.Е.И.В. канцелярии как государственной спецслужбы и создание в Министерстве внутренних дел полноценного департамента государственной полиции с функциями как обычной полиции, так и политической. Корпус жандармов сохранил структуру, со своим Штабом и губернскими жандармскими управлениями (ГЖУ). Ключевым моментом всей реорганизации, проводившейся по инициативе Лорис-Меликова, стала одновременная с Третьим отделением ликвидация Верховной распорядительной комиссии. Сам Лорис-Меликов был назначен министром внутренних дел и шефом жандармов. Прежний министр Л.С. Маков стал министром почт и телеграфов. Полномочия и властные возможности нового министра внутренних дел стали еще более масштабными, а контроль за деятельностью розыскных и следственных подразделений – полным.
Креатура наследника-цесаревича – генерал П.А. Черевин, хотя и сохранил свое положение Товарища министра, но его оперативные возможности значительно сузились. Все организационные изменения проводились столь быстро и практически без обсуждений, что вызывали изумление бывалых сановников. Граф Валуев в своем дневнике не мог скрыть свою растерянность происходящим:
«3 августа. – Был третьего дня в Царском Селе. Аудиенция у Государя втроем: гр. Лорис-Меликов, Маков и я. С четверть часа. Его величество начал с того, что мы уже знаем, в чем дело, и кончил поручением дело оформить, озаботясь деталями».
Далее записи от 8 и 9 августа:
«…Переход министерства внутренних дел из одних рук в другие до сих пор никогда не совершался при такой массе недоговорок»; «В публике также радуются кончине III-го отделения. Газеты поют хвалебные гимны графу Лорис-Меликову».
Создавалось впечатление, что работает негласный штаб, где принимаются уже обговоренные решения, и сановникам остается только их оформлять. Так оно и было: император хотел побыстрее покончить с переходным, после своего второго брака, периодом и начал формирование нового большинства в правительстве. Делал он это руками министра внутренних дел Лорис-Меликова, который, в свою очередь, установил короткие отношения с княгиней Юрьевской, советуясь с ней по основным кадровым перемещениям. Другим заметным лицом в разработке важнейших решений был брат императора великий князь Константин Николаевич, председатель Госсовета. Он полностью разделял право императора на брак с княжной Долгорукой и участвовал в формировании нового кабинета министров. Понятно, что такой альянс высших руководителей тоже был очевиден для всех. Определенность наступила в Ливадии, куда отправился в конце августа Александр II с новой семьей и многочисленной свитой. Княгиня Юрьевская впервые за время отношений с императором проследовала в Ливадию не окольными путями, а в отдельном вагоне царского поезда. Военный министр Д.А. Милютин, сопровождавший императора, так вспоминал эту поездку:
«В прошлое воскресенье вечером (17 августа) выехал я в царском поезде из Петербурга. В Колпино сел на поезд Государь и с ним новое тайное семейство его. Узнав об этом, мы все, сопровождавшие Его Величество, были крайне удивлены и несколько смущены, опасаясь быть поставленными в неловкое положение. Однако ж обошлось без особенных неудобств, кроме того только, что рассадили нас по вагонам несколько иначе, чем в прежние поездки, так что в столовую поезда мы не могли проходить чрез царский вагон, а должны были каждый раз ловить мгновенные остановки на станциях. Только граф Адлерберг, граф Лорис-Меликов и Рылеев, посвященные уже в тайну брака, были помещены особо, со стороны женского вагона и столовой. Новая супруга царя, княгиня Юрьевская, с двумя детьми, ни разу не выходила из своего вагона, и во все продолжение пути мы не видели ее ни разу».
Министр двора Адлерберг формально объявил свите о браке Государя уже в Ливадии. В деловом графике императора в Ливадии ничего не изменилось: доклады министров и совещания проходили в том же порядке, что и в Петербурге. Вот только с министром внутренних дел Лорис-Меликовым император проводил больше времени, чем с остальными. Александр II был удовлетворен энергичными мерами Лорис-Меликова по реорганизации политической полиции и решил, что проведенная им реформа стоит государственной награды. Через неделю после приезда в Ливадию он подписал рескрипт о награждении Лорис-Меликова орденом святого апостола Андрея Первозванного. Высший орден империи Лорис-Меликов получил прежде всего за точное исполнение тяжелейшего поручения царя, касавшегося деятельности государственной спецслужбы, утратившей свое главное предназначение. Применяя по возможности округлые выражения, император так обозначил повод для высокой награды:
«Настойчиво и разумно следуя в течение шести месяцев указанным мною путем, к умиротворению и спокойствию общества, взволнованному дерзостью злоумышленников, вы достигли таких успешных результатов, что оказалось возможным если не вовсе отменить, то значительно смягчить действие принятых временно чрезвычайных мер, и ныне Россия может вновь спокойно вступить на путь мирного развития».
В целом рескрипт царя от 30 августа 1880 года о награждении графа Лорис-Меликова – ценное свидетельство полного понимания императором природы покушений на его жизнь, включая взрыв в Зимнем дворце. Дерзость злоумышленников Александр II объяснял не только деградацией спецслужб, но и наличием серьезной поддержки их деятельности, как финансовой, так и оперативной. В Ливадии император убедился, что в лице Лорис-Меликова он обрел помощника, которому можно доверять. Лорис-Меликов был посвящен не только в ближайшие планы императора, но и в самые скрытые подробности первого брака императора и допущенный при этом мезальянс. Принимая во внимание желание царя покончить с половинчатым положением его новой супруги, Лорис-Меликов высказал Александру II мысль о том, что коронация княгини Юрьевской должна сопровождаться либерализацией самодержавного режима, для того чтобы появление русской по происхождению императрицы связывалось в народе с обретением большей общественной свободы. Такая мысль вполне укладывалась в планы самого императора, собиравшегося к 25-летнему юбилею своего правления ввести в законодательную структуру (Госсовет) элементы народного представительства.
Размеренное течение отдыха и деловых совещаний было несколько нарушено приездом в Ливадию наследника-цесаревича с семьей. Обнаружив в апартаментах покойной императрицы расположившуюся там новую супругу императора с детьми, наследная чета высказала Александру II свое негодование, которое получило немедленный и жесткий ответ. Происходившие в это время разговоры и выяснения отношений в семье монарха до нас дошли только в форме пересказов третьих лиц и косвенных упоминаний, но и то, что известно, достаточно красноречиво. Так, военный министр Милютин, чуждый всяких семейных склок, записал в своем дневнике:
«В Ливадии наслушался я рассказов о том, что делается в царской семье и в тесном придворном кружке. Говорят о холодных и натянутых отношениях цесаревны с негласной супругой императора, о неловком положении последней при появлении ее в публике и удивляются тому, что Государь, видимо, желает дать своей новой семье официальное положение. От этого жизнь в Ливадии сделалась невыносимою».
Другое свидетельство, уже более конкретное, исходит от Товарища министра имуществ А.Н. Куломзина:
«Наследник объявил императору, что если состоится коронация Юрьевской, он с женой и детьми уедет в Данию, на что последовала со стороны Александра II угроза в случае такого отъезда объявить наследником престола сына, рожденного до брака от Юрьевской, – Георгия» [9].
Сообщение Куломзина следует рассматривать как услышанное от третьего лица. Такое заявление наследник пропустить мимо ушей не мог. Можно себе представить, какое впечатление произвела такая перспектива на супругу наследника великую княгиню Марию Федоровну. Оказаться отрешенной от русского трона, пробыв в России столько лет, было равнозначно для дочери датского короля краху всей жизни. Ответ императора отрезвил наследную чету и заставил сменить тон. Наследник Александр Александрович отписал своему брату великому князю Сергею Александровичу:
«Про наше житье в Крыму лучше и не вспоминать, так оно было грустно и тяжело! Сколько было нового, шокирующего! Ты можешь себе представить, как мне тяжело все это писать, и больших подробностей решительно не могу дать ранее нашего свидания… Прибавлю только одно: против свершившегося факта идти нельзя, и ничего не поможет. Нам остается одно: покориться и исполнять желания и волю Папа…».
Что ж, вывод наследника для письма брату, которое прочтут чиновники почтового ведомства, отвечающие за перлюстрацию, был выверен и не вызывал вопросов. На деле же наследная чета не собиралась покоряться судьбе и сразу по возвращении из Крыма задействовала свой последний козырь – генерала Черевина и его агентуру.
В сентябре Александр II решил укрепить материальное положение своей новой семьи и объявил ценные бумаги, ранее внесенные им в Госбанк, на сумму 3 миллиона 321 тысячу рублей, собственностью княгини Юрьевской.
Вообще, пребывание императора в Ливадии осенью 1880 года не оставило сомнений о его дальнейших намерениях ни у Двора, ни у наследной четы: всем стало понятно, что предстоит коронация новой императрицы и этот акт будет сопровождаться реформой государственной власти. Однако все предположения находились на стадии разработки. В таком же состоянии находилась и сама процедура предстоящей коронации. Здесь предстояло найти такие генеалогические обоснования для будущего манифеста, которые бы показали обществу глубокие исторические корни рода Долгоруких и таким образом подтвердили неслучайный выбор императором своей новой супруги. Известно, что такие генеалогические изыскания проводились в московских архивах. Злые языки из числа приживалок покойной императрицы Марии Александровны распространяли слухи, что Александр II намерен взять за образец коронацию Петром I своей жены – Екатерины I. Странно, что такую очевидную глупость до сих пор повторяют отечественные историки.
Перед возвращением в Петербург император написал своему сыну-наследнику письмо с просьбой позаботиться о его жене и детях в случае своей смерти. Документ, написанный в Ливадии 9 ноября 1880 года, производит тяжелое впечатление, как обращение к человеку, отлично знающему, откуда исходит основная угроза жизни собственному отцу. Страсти, кипевшие вокруг российского трона, принимали шекспировский окрас. Отъезд Александра II из Ливадии, с семьей и сопровождающей свитой состоялся 18 ноября из Симферополя. Военный министр отметил в дневнике дату прибытия в Петербург, 21 ноября, и общую тревожную обстановку даже в пути:
«Почти нигде Государь не выходил из вагона; на станциях не позволяли быть на платформе ни одному постороннему человеку. Во время самого пути граф Лорис-Меликов получал тревожные телеграммы об арестовании разных подозрительных личностей, о провозе каких-то снарядов, орсиньевских бомб и т. п., боялись даже за переезд в самом Петербурге от вокзала до дворца, так что в столице никто не знал часа приезда Государя, а между тем велено было начальству и всем офицерам гвардии находиться на станции для встречи Его Величества. Таким образом, все ждали в воксале с 8-го часа утра до 10 часов. Однако же все обошлось благополучно, и Государь спокойно проехал по Невскому проспекту с многочисленным конвоем гвардейских кавалерийских офицеров».
По приезде в Петербург княгиня Юрьевская разместилась в Зимнем дворце, в новых, специально для нее подготовленных апартаментах. Режим негласного пребывания закончился, но спокойствия не наступило. Камер-юнгфер княгини Вера Боровикова так вспоминала обстановку во дворце после возвращения из Крыма:
«Вся наша жизнь шла прекрасно в Зимнем дворце, и ожидали еще лучшей. Княгиня с Государем ездили на обеды к Наследнику Александру Александровичу и Великому князю Владимиру Александровичу, и также они всегда приглашались к Высочайшему семейному обеду. Часто Государь обедал у нас наверху вместе с княгиней и детьми Георгием, Ольгой и Екатериной. У нас наверху был свой штат, четырнадцать человек придворных служащих: два официанта, два камердинера, два рейткнехта, два ездовых, два выездных и четыре истопника – все были избранные из штата лучшие. Комнаты у нас во дворце были обставлены просто, но очень большие были апартаменты. Жили очень весело и в полном удовольствии, но чувство всегда было тяжелое, потому что всегда слышали, что делается против Государя зло».
Растерянность перед грядущими переменами царила среди фрейлин покойной императрицы. Одна из них – Дарья Тютчева, не выдержав напряжения, написала письмо императору сумбурного содержания и попросила отставку. Экзальтация этой дамы перехлестывала все рамки приличия, но обнаруживала характерную осведомленность, необычную для рядовой фрейлины. Вполне разделявшая позицию Тютчевой фрейлина А.А. Толстая позже вспоминала:
«Дарья Тютчева покинула нас накануне приезда Государя. На прощанье она сказала: “Запомните, Александрин, что я вам сейчас скажу: у меня верное предчувствие, что все переменится. Не знаю, что произойдет, но вы увидите, что через три-четыре месяца вся гадость будет выметена из Зимнего дворца. Вы и Антуанетта Блудова правильно поступаете, не следуя моему примеру, – у вас совсем другой характер. Вы сумеете сдерживаться – я же не могу ручаться, что не устрою публичную сцену и даже не плюну в лицо княгине Юрьевской при первом же удобном случае”».
Волны враждебности имели свой очаг образования в Аничковом дворце, резиденции наследной четы. Особый вклад в это не самое достойное дело вносила супруга наследника, великая княгиня Мария Федоровна: на все лады она склоняла морганатическую жену императора, не стесняясь в выражениях и совершенно потеряв чувство меры. К этой признанной солистке в деле посрамления русской аристократки, осмелившейся понравиться императору, негласно присоединились и самые знатные люди аристократического петербургского истеблишмента Воронцовы, Шуваловы, Балашевы, имевшие придворные должности и чины. Эти господа тоже почувствовали надвигающиеся перемены и реальную возможность удаления их на обочину жизни. В этом хоре, звучавшем до времени только на салонно-дневниковом уровне, выделялся известный острослов и карикатурист А.А. Бобринский, бессменный предводитель петербургского дворянства. В своих дневниках Бобринский записывал все, что слышал в гостиных и за обеденными столами в домах своих многочисленных родственников, успевая при этом острословить и рисовать шаржи на известных людей. Среди обычного пустого трепа в писанине предводителя дворянства проскальзывали любопытные сведения:
«24 ноября 1880 года.
Екатеринин день. Город ожидает манифеста, который должен появиться в этот день, чтобы объявить о браке императора с княжной Долгорукой. Никакого манифеста не появилось… Брак еще не объявлен официально – княгиня Екатерина не имеет права ни заказать визитных карточек, ни носить герба. Ее лакеи носят ливреи с простыми золотыми пуговицами. Будущий герб – это соединение императорского орла и льва – принадлежности, как кажется, герба Романовых. Двор постоянен и усерден. Великие князья Николай и Константин раболепствуют у ног madam Екатерины. Великий князь Алексей держится с достоинством, но очень вежлив.
28 ноября 1880 года.
27 ноября княгиня Юрьевская обедала с супругом у наследника. Она должна была снести августейшим детям подарки в ответ на дары, полученные маленькими Юрьевскими со стороны государя наследника и наследницы. Прекрасные подарки, кажется – стенные часы! Очень любезны эти семейные отношения. Какова-то их подкладка?» [10]
Петербург замер в ожидании развязки. Внешне ничего не происходило: визиты, обеды и вежливые разговоры ни о чем. За кулисами: в кабинетах и салонах шепот, сплетни и ожидание очередного выстрела.
В конце юбилейного 1880 года все внимание общества приковано к одному человеку, который решает все, – министру внутренних дел графу Лорис-Меликову. Он меняет министра финансов, присоединяет к своему министерству почтово-телеграфное ведомство, готовит программу общественного представительства в Госсовете и ведет скрытую от глаз подготовку к коронации княгини Юрьевской.
Сама княгиня Екатерина Михайловна в близком кругу не скрывала своих ожиданий и делилась своими планами. Даже комнатная девушка Вера Боровикова была в курсе приближавшихся событий:
«Княгиня часто начинала мечтать быть коронованной, и когда она со мной говорила о том, что поедем в Москву, то я приходила в ужас и думала, что это невозможно и никогда это не может осуществиться…Но княгиня уверяла меня, что Государь что захочет, то и сделает и что народ русский добрый и на все будет согласен для Государя».
Зимний дворец перед Новым 1881 годом жил надеждами и планами грядущих преобразований; в резиденции наследной четы Аничковом дворце, затаив дыхание, ожидали своей участи, приняв позу согласия и покорности.
Октябрь и ноябрь 1880 года дали повод министру внутренних дел Лорис-Меликову для серьезных размышлений и неутешительных выводов.