Транзит по набережной
Глава 1Террор перед судом
Прежде чем перейти к описанию последнего эпизода схватки у российского престола, связанного с убийством Александра II, следует вернуться несколько назад, в февраль 1880 года, когда после взрыва в Зимнем дворце граф Лорис-Меликов возглавил Верховную распорядительную комиссию (ВРК). Вместе с Третьим отделением С.Е.И.В. канцелярии Главному начальнику ВРК переподчинили и следствие по делу террористов. Под следствием в это время находились 15 человек арестованных в 1979-м и в начале 1880 года. Все они содержались в Петропавловской крепости, и только один находился под арестом в Одессе. Этому последнему – Григорию Гольденбергу, арестованному 14 ноября 1879 года на станции Елизаветград с чемоданом динамита, и суждено было сыграть определяющую роль в расследовании.
Начальник Киевского ГЖУ генерал В.Д. Новицкий вспоминал:
«…Начальник Одесского жандармского управления полковник Першин обратился ко мне с письмом дать товарищеский совет и указания, каким путем расположить Гольденберга к даче показаний. Обдумав, я отправил из Киева в Одессу отца и мать Гольденберга и, сообщив полковнику Першину, что я родителей Гольденберга убедил воздействовать на сына, который до беспредельности любит мать, предложил полковнику Першину не только допустить Гольденберга к свиданию с родителями, но разрешить жить с сыном и иметь ночлег у сына в камере» [1].
Новаторство жандармского генерала сделало свое дело – сердце еврейского юноши растаяло. Григорий дал обширные показания, давшие властям возможность составить представление о происходящем. Новицкому было приятно получить благодарность от коллеги из Одессы:
«Полковник Першин в письме ко мне 21 марта 1880 года, хранящемся у меня поныне в подлиннике, выражая мне признательность за оказанное содействие, препроводил мне первому копию показания Гольденберга, добавив, что после двухнедельной беседы с Гольденбергом последний окончательно решился давать показания только после свидания с отцом и матерью…».
Показания Гольденберга произвели в Петербурге сенсацию, и Григорий был этапирован из Одессы прямо в Петропавловскую крепость. Вместе с арестантом в Петербург приехал и товарищ прокурора Одесского окружного суда А.Ф. Добржинский, который вел дело Гольденберга. Появление в камере № 35 Трубецкого бастиона важного свидетеля по делу о террористах буквально приковало все внимание Лорис-Меликова, решившего, что это тот самый человек, который может публично разоблачить террористическую организацию. Показания Гольденберга представляли собой сумбурный многостраничный текст, который Лорис-Меликов поспешил размножить с помощью переписчиков Третьего отделения, несколько его отредактировав. После переписки показания получил даже наследник-цесаревич, находившийся в Гапсале. В советской историографии «предательство» Гольденберга давно стало доказанным фактом, вот только опубликовать это самое предательство не хватает духу и по сей день. Причина только одна – в признательных показаниях Гольденберга нет ни одного конкретного указания, которое бы повлекло арест того или иного персонажа. По существу, Гольденберг признался лишь в личном участии в некоей деятельности со множеством действующих лиц, которых он знал по вымышленным именам, ничего не зная об их настоящей дислокации. Единственным конкретным открытием следствия было опознание Гольденбергом Квятковского как одного из организаторов покушения Соловьева. Кроме этого, советская историография скрывает факт нарушенного психического состояния Григория Гольденберга, которое вообще было характерно для него и не являлось секретом для всех, кто его знал на свободе. Это был импульсивный, мятущийся молодой человек, легко поддающийся влиянию любой более сильной личности. Говорить о нем как о серьезном партийном деятеле, как пытаются многие советские историки, смешно. Проще сказать, Григорий был настоящим психопатом, то есть больным человеком, которому требовалась постоянная моральная подпитка. Эти качества были хорошо известны следователям, работавшим с Гольденбергом, тем более что сам он их не скрывал. В одном из последних своих писем к матери, из тюрьмы, он с полной откровенностью писал:
«Я к своей собственной персоне был настолько невнимателен, что не заметил даже, что подобным же нервным расстройством страдаю я давно, а в настоящее время моя нервная система настолько расшатана, что, право, потерял всякий человеческий образ. Благодаря этому я массу глупостей делал на воле, то же самое продолжал делать и во время заключения, но теперь я узнал, что я страшно нервный человек, а посему проверяю уже каждый шаг свой. Раньше я подобное расстройство объяснял известной впечатлительностью натуры, да и другие, по глупости, это так называли, но теперь я понял, что это далеко не так. Я жестоко наказал себя за подобное невнимание к моей собственной жизни…» [2]
В этих строчках к матери виден не просто человек с расстроенными нервами, но еще и очень неглупый и понимающий свою ситуацию арестант. Лорис-Меликов быстро уяснил оперативную пустоту показаний Гольденберга, но разглядел другое – возможность на процессе, с его помощью, показать заказной характер всех покушений на императора и заодно ангажированность так называемой партии «Народная воля». Роль главного обвинителя в лице обвиняемого, полностью осознавшего свою вину, тщательно отрабатывалась с Гольденбергом во время постоянных бесед с ним Добржинского. К этой перспективной работе подключался и сам Лорис-Меликов. Для этого он дважды посетил Григория в камере Трубецкого бастиона и имел с ним продолжительные беседы. После первой встречи, имевшей место 19 апреля 1880 года, был достигнут положительный результат, о котором известно из доклада помощника прокурора Добржинского:
«Имею честь донести Вашему сиятельству, что 19 сего апреля, после того как Вы изволили посетить в Петропавловской крепости арестанта Гр. Гольденберга, я оставался с ним в камере несколько часов, интересуясь удостовериться, насколько посещение Вашего сиятельства укрепило в нем уверенность в правильности избранного им пути, насколько все сказанное ему Вами ободрило его на дальнейший искренний образ действий и в какой, наконец, степени можно надеяться на его открытое показание по обстоятельствам того дела, которое неизбежно должно возникнуть вследствие сделанного уже им заявления… Гольденберг, насколько я мог подметить, начинает все больше свыкаться с мыслью открыто, путем показания при дознании и на суде, сознаться и изобличить своих сообщников. Он уже начинает заговаривать о том вступлении, которое он сделает к своему показанию, и о той речи, которую произнесет на суде в защиту себя против упреков сообщников за сделанное им разоблачение».
Кроме письменных показаний, Гольденберг поведал Добржинскому важные подробности покушений на Александра II – не для протокола. В целом они сводились к тому, что все покушения, кроме взрыва в Зимнем дворце, готовились под руководством Александра Михайлова. Начиная с Липецкого съезда, Михайлов стал формальным руководителем «Народной воли», и по многим признакам именно через него осуществлялось финансирование всей ее деятельности. Подробности подготовки покушений, решения Липецкого съезда и многие другие сведения Гольденберга, не попавшие в официальные протоколы, составили программу его выступлений на предстоящем процессе. Исподволь Лорис-Меликов готовил из Гольденберга «бомбу» для общественности на суде над террористами. Так или иначе слухи о разоблачениях Гольденберга просачивались и гуляли по Петербургу.
Знал о готовящемся суде и Хозяин «Народной воли» Александр Михайлов. Он был осведомлен о пространных показаниях недавнего подельника; знал он также, что его настоящая фамилия уже фигурирует в протоколах допросов и что он объявлен в розыск. Хозяину было несложно организовать настоящую травлю Гольденберга в тюрьме. Григорий стал регулярно получать записки с угрозами и проклятиями. Он отвечал на них записками с оправданиями, но они не находили адресата и попадали в руки конвоиров. Вот одна из них:
«Дорогие друзья, не клеймите и не позорьте меня; знайте, что я тот же ваш Гришка. Любите меня так, как люблю я вас. Помните, что я 3 раза отдавал за вас жизнь. Не гибели вашей я искал. Гришка».
Чтобы как-то объясниться со своими подельниками, Гольденберг попросил свидания с Зунделевичем. Ему разрешили, и они несколько раз беседовали в присутствии следователей. Зунделевич как человек, не потерявший хладнокровия, пояснил ему, что лишняя болтовня на следствии только вредит арестанту, а в случае с террористами может закончиться убийством прямо в тюрьме. Гольденберг остро воспринял доходчивые выводы Зюнделевича и немедленно подал прошение Лорис-Меликову с просьбой перевести его в камеру с Зюнделевичем. В просьбе ему было отказано, но его перевели в камеру № 46, по-видимому, рядом с камерой Зунделевича.
Для укрепления духа арестанта Лорис-Меликов еще раз посетил важного свидетеля в его камере. Это было в конце июня 1880 года. В последнем письме к матери Григорий упомянул об этой встрече:
«Мамаша, у меня был целый рой мыслей, которыми я хотел поделиться с Вами, но они были прерваны посещением… графа Лорис-Меликова, и я теперь в каком-то благодушенствующем настроении. Меня опять охватили какие-то надежды. На отрадное будущее, в котором, если оно только будет, я, Ваш сын, буду играть не малую роль; когда я представляю себе это веселое будущее, то таю как воск» [2].
Последнее письмо к матери, датированное 1 июля 1880 года, в целом выглядит отнюдь не унылым и вполне конструктивным. По-видимому, Лорис-Меликов приходил, чтобы подтвердить арестанту ранее данные ему гарантии. Тем не менее 15 июля в час дня Григория Гольденберга нашли в своей камере подвешенным на полотенце, привязанном к крану рукомойника. В это время в бастионе разносили обед…
Такого рода фальсификации самоубийства (сначала удавлен, а уже потом подвешен) судебно-медицинская экспертиза начнет определять много лет спустя, а в июле 1880 года никому и в голову не пришло разбираться в рядовом суициде. Организация ликвидации опасного свидетеля прямо в Петропавловской крепости была под силу только генералу Черевину.
Григория уже на следующий день похоронили на Преображенском кладбище. Советская историография безоговорочно приняла версию самоубийства Гольденберга как самую удобную и все объясняющую, но до сих пор стыдливо прячет его подлинные показания и дело о самоубийстве.
В июле 1880 года Гольденберг стал опасным свидетелем всей грязной кухни по организации покушений на императора, а его выступления на суде с ужасом ждали как Хозяин «Народной воли», так и его спонсоры. Для Лорис-Меликова ликвидация главного свидетеля стала чувствительным ударом в деле подготовки процесса над террористами, потерявшего свою остроту, несмотря на имевшиеся письменные показания Гольденберга. Свое сожаление по поводу безвременного ухода Гольденберга высказывал и Александр II.
«Процесс 16 террористов» проходил в Санкт-Петербургском военно-окружном суде с 25 по 30 октября 1880 года. Председательствовал генерал-майор С.А. Лейхт, обвинение поддерживал военный прокурор действительный статский советник И.Д. Ашхарумов. Ход суда освещался в прессе: «Правительственный вестник» публиковал ежедневные материалы заседаний.
Приговор был ожидаемо суровым, но император, при конфирмации, несколько его смягчил, оставив смертную казнь только Квятковскому и Преснякову. Главный динамитчик «Народной воли» Степан Ширяев избежал петли и получил бессрочную каторгу. Ширяев перед самым судом дал откровенные показания, куда более информативные, чем Гольденберг, и этим спас себе жизнь. Характерно, что советские историки на этом основании почему-то не стали записывать его в предатели.
В целом суд дал в руки властей только один бесспорный вывод, что «Народной волей» единолично руководит некто Александр Михайлов, напрямую связанный с источником финансирования и мелькавший во всех эпизодах покушений в качестве организатора. Следствие и суд оказались бессильны определить этот самый источник финансирования, за отсутствием прямых доказательств. В последнем, 10-м разделе обвинительного акта «О доставлении денежных средств членам социально-революционной партии» все сводилось к тому, что основным источником финансовой подпитки «Народной воли» было имущество помещика Лизогуба, якобы отданное им безвозмездно на дело партии. Основным обвиняемым по этому разделу проходил некто В.В. Дриго, управлявший имуществом Лизогуба, по его личной доверенности. Дриго действительно продавал имения Лизогуба, но совсем не в интересах какой-то «Народной воли», а исключительно в целях наживы. Самое интересное, что делал он это под контролем Третьего отделения и его руководства. Советская историография прошла мимо писем Дриго из тюрьмы к директору департамента полиции барону Велио и Лорис-Меликову, красноречиво свидетельствовавших о его непричастности к финансированию «Народной воли». Не в силах ответить на главный вопрос, кто давал деньги на динамитную программу террористов, содержание типографий и многочисленного штата подпольной организации, царский суд, а за ним и целое поколение советских историков ухватились за имущество помещика Лизогуба, которое распродавал добросовестный мошенник Владимир Дриго.
Вот перед нами заявление Дриго директору департамента полиции от 23 октября 1880 года, написанное за два дня до начала процесса. Приводим здесь наиболее красноречивые выдержки:
«Получив обвинительный акт и видя, что я обвиняюсь в том, на что действительных ответов по самому существу дела я на суде по многим и многим обстоятельствам давать не могу, я обращаюсь к Вашему Превосходительству собрать из бумаг и дел вверенного Вашему Превосходительству Департамента государственной полиции, бывшего 3-го отделения, те факты и доказательства, которые дают обо мне сведения как о человеке совершенно другом, не только не противоправительственного направления, а напротив, как известного слугу. В делах бывшего 3-го отделения находится очень много переписки с Черниговским Ж.У., касающейся лично меня, из которой будет видно, что я сделал и хотел сделать; но между прочим я прошу указать и двадцати-тридцати фактов на протокол самого первого дознания при явке моей в Третье отделение, но еще до представления меня Шмидту и Дрентельну, где мною подробно было описано мое отношение к неразысканному революционеру Михайлову (по протоколу Безменову) и на мою телеграмму через начальника Черниговского Ж.У. (шифрованную) во время, то есть после опубликования московского покушения, когда я был задет и до того взволнован, что, несмотря на всегдашнюю мою осторожность, открыто предлагал свои услуги на все, на что бы не понадобилось, и в ответ на что я был вызван тогда в Петербург. Вместе с тем на суде может быть усвоено представление, что я стремился к передаче имущества Лизогуба в руки революционеров на преступные цели, чему воспрепятствовал будто бы только мой арест, то я прошу Ваше Превосходительство констатировать факт, что тогдашний арест был лично по моему заявлению, значит, здесь вовсе не случайное прекращение намерения, что векселей я вовсе не желал передавать, и что для этого был с просьбой к Губернатору, да что, наконец, и не было в действительности надобности в написании новых от меня векселей, так как в то время имущество было ликвидировано и у меня было на значительную сумму векселей, которые вместо передачи революционерам, были в количестве 50 000 представлены в виде залога в 3-е отделение. Эти факты, как показывающие, что я вовсе не придерживался революционной партии, а напротив, всегда старался быть от них в стороне, изолированным, я покорнейше прошу представить к сведению Его Сиятельства графа Лорис-Меликова при окончательной постановке вопроса о моей виновности.
Я умоляю Вас, Ваше превосходительство, как лицо, которому наиболее все может быть известно, выступить в защиту для уяснения не только моей невиновности, но даже известной полезности! Я позволю себе напомнить и то действительно гуманное покровительство, которое было найдено мною как в лице Управляющего 3-им отделением Шмидта, так и в лице самого Шефа Жандармов генерала Дрентельна.
Если будут затруднения в отыскании указываемых мною фактов, то их знает и может указать начальник 1-ой экспедиции генерал Кириллов и начальник Черниговского Ж.У. полковник Мерклин.
Дворянин Вл. Дриго.
1880 г., 23 октября» [3].
Как видим, тень от операций по продаже имущества Лизогуба ложилась на руководство Третьего отделения, получившего в качестве залога векселя от Дриго. Самого Дриго арестовали по приказу Лорис-Меликова, и, разумеется, следователям были известны все документы, на которые он ссылался в своем заявлении от 23 октября. На суде эти документы не фигурировали и невиновность Дриго никто доказывать не собирался. В ходе судебного следствия было установлено только получение Зунделевичем 3 000 рублей от Дриго в начале 1879 года, да и то без определения, на какие цели они были потрачены. Именно за эти 3 000 рублей и был осужден Владимир Дриго.
Он остро переживал вопиющую несправедливость и отправил из тюрьмы последний крик отчаяния:
«29 ноября 1880 года, Петербург,
Дом предварительного заключения.
В настоящее время, когда всякая надежда на возвращение свободы потеряна, когда все и везде дает себя чувствовать, что я не более как лишенный всех прав арестант и что мне одна дорога – Сибирь, я решаюсь дать о себе последний отголосок, решаюсь изложить последовательно и подробно все обстоятельства, которые привели меня на скамью подсудимых, а потом уведут и дальше – в Сибирь, далеко от родины, родных и всего дорогого. Будет ли эта последняя моя исповедь прочтена кем-нибудь, кому ведать надлежит, раньше чем я буду невозвратно отправлен, смягчит ли она мою участь или нет, по правде, положа руку на сердце, говоря, я уже не добиваюсь этого. Я уже смотрю на все как на дело оконченное и невозвратимое. Здесь я считаю за собой даже право восстановить эту истину, восстановить не ради облегчения своей участи, так как это теперь даже невозможно, а только чтобы хоть когда-нибудь, в ком-нибудь пробудить сознание, что я действительно ни за что осужден, без вины до того, что иногда приходит в голову вопрос – не за то ли, что я был против революционеров, меня преследуют…?»
Густая тень от векселей на имущество Лизогуба, находившихся под залогом в спецслужбе, падала на все руководство Третьим отделением.
Лорис-Меликов посчитал за лучшее упрятать Дриго в тюрьму, чем вести дальнейшие раскопки в помойке уже несуществующего ведомства. Вопрос источника финансирования «Народной воли» остался открытым.
Рано утром 4 ноября 1880 года на валу Ивановского равелина Петропавловской крепости повесили Александра Квятковского и Андрея Преснякова. В деле 16 террористов была поставлена точка.
Глава 2Жертва ферзя
Потеря важного свидетеля по делу «Народной воли» фактически отбросила следствие на исходные позиции. Хотя Лорис-Меликов имел точный список неразысканных террористов и знал, что все они находятся в Петербурге, розыск их представлялся чрезвычайно сложным. Министра внутренних дел успокаивало только одно – затишье после взрыва в Зимнем дворце и слабая надежда на то, что подпольная организация обескровлена. Первый сигнал о том, что это не так, поступил в июле 1880 года, когда в Петербурге было отмечено появление № 1 «Листка Народной воли» – сокращенного варианта «Народной воли». «Листки» стали регулярно появляться в Петербурге: № 2 в августе и № 3 в сентябре, а уже в начале декабря 1880 года вышел № 4 «Народной воли», уже в полномасштабном варианте. На фоне таких знаменательных явлений, как регулярный выпуск подпольных изданий, сама возможность подобной издательской деятельности должна была насторожить Лорис-Меликова. По существу, это был открытый сигнал, что оставшаяся на свободе группа террористов вновь получает финансирование из источника, который так и не был установлен следствием и судом над террористами.
В 1930 году в издательстве Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев появилась неожиданная и весьма интересная работа Д.М. Кузьмина «Народовольческая журналистика» с послесловием Веры Фигнер. Эта во многом замечательная работа вызвала в узком кругу еще живших народовольцев странную реакцию: смесь ревности и откровенного негатива. С особой силой эта реакция видна в послесловии к книге Веры Фигнер. Суровая дама от «народного» террора прямо сходу высказала свое возмущение дерзостью Кузьмина:
«В общем работа Кузьмина производит на меня тяжелое впечатление. Характер ее двойственный: многие главы написаны тоном панегирика; быть может, этот повышенный тон и естественен у человека, стоящего в стороне, но он несколько царапает щепетильную честность члена партии. Об этой части я говорю, что она написана “во здравие” “Народной Воли”.
Другие главы, в которых речь идет о Тихомирове или о Михайловском, я считаю написанными “за упокой” Исполнительного Комитета и “Народной Воли”» [4].
Что же, «оцарапанная честность члена партии» на этот раз не обманула Веру Фигнер – книга Кузьмина действительно вскрыла такие подробности «героического эпоса», которые кардинально меняли безукоризненное лицо бронзовых изваяний. Для начала Кузьмин, доходчиво и ничего не придумывая, рассказал советским читателям, что из себя представляла «Народная воля» как печатное издание в сравнении с такими же, издававшимися легально. Прежде всего обращал на себя внимание формат издания: «…народовольческая газета выходила в свет большими тетрадями, размером 22 на 28 см, приблизительно такого формата, как современные еженедельники “Нива” или “Огонек”… Текст в них печатался в два столбца с соблюдением всех типографских правил. Корректура была безукоризненная. Первые номера “Народной Воли”, вплоть до 5-го, имели одну общую нумерацию, в среднем по 20 двухстолбцовых страниц на каждый номер, или по 40 колонок. При таком наборе весь номер, в переводе на журнальный формат, принял бы вид компактной брошюры в 60 или 65 страниц сплошного текста. Для подпольного периодического органа, издающегося в России, эта величина небывалая, даже и в позднейшее время. “Народная Воля” с этой точки зрения должна быть названа собственно не газетой в точном смысле такого слова, а настоящим журналом, выходившим в свет с поразительной правильностью, несмотря на самые жесткие правительственные гонения и репрессии». Понятно, что такой «панегирик» не мог устроить честную революционерку Веру Фигнер. Советскому читателю тем более было не понятно, что это за подпольная газета издавалась в Петербурге, 2 экземпляра которой регулярно доставлялись «на особо прочной бумаге»: 1 экземпляр опускался в ящик Императорской публичной библиотеки, а другой отсылался через посыльного и французского посла в Национальную парижскую библиотеку по ее просьбе. Далее Кузьмин констатирует, что, имея внушительный по объему запас шрифтов, газета «Народная Воля» имела вид «изящно изданного журнала», что оказывало «большое психологическое впечатление на читателя и говорило о большой силе партии». На властные структуры Петербурга «изящно изданный журнал» производил еще большее впечатление: оказалось, что выявить подпольную типографию полиция бессильна. В показаниях Квятковского по делу 16 террористов имеется его справка о доходности «Народной Воли» как коммерческого издания: тираж в 2 500 экземпляров не обеспечивал спроса. Это был отличный результат, но газета, разумеется, не могла служить источником финансирования динамитных мероприятий.
Отчет о работе, проделанной в 1879–1880 годах «Народной волей», прозвучавший на заседаниях суда над террористами, не давал министру внутренних дел Лорис-Меликову никаких оснований для расслабления, тем более что основные фигуранты дела Квятковский и Ширяев откровенно осветили принятую в организации тактику. Она сводилась к тому, что в отдельно взятую операцию посвящались только исполнители и никто более. Этим обеспечивались секретность дела и минимальное количество участников. После процесса и казни осужденных для Лорис-Меликова наступило тревожное время ожидания в условиях отсутствия какой-либо информации о дальнейших планах террористов. Ожидание было прервано в пятницу 28 ноября 1880 года…
В воскресенье 30 ноября в вечерней ежедневной газете «Россия» № 76 петербургская публика с удивлением прочла раздел «Хроника»:
«28 ноября, в пятницу, Государь Император изволил принимать директора департамента государственной полиции, тайного советника барона Велио.
28 ноября прибыли в Петербург принц Константин Петрович Ольденбургский и генерал-адъютант граф Игнатьев.
28 ноября, в 4 часа пополудни, управлением Московской части 1-го участка, арестован весьма важный политический преступник партии социалистов, отставной поручик Поливанов.
Обстоятельства, которыми сопровождалось его задержание, чрезвычайно интересны: в течение целого месяца полиция, предуведомленная о нем секретным отделением, по описанным общим приметам разыскивала его и следила за ним, но он ловко избегал опасности. В начале 20-х чисел ноября-месяца Поливанов заказал в фотографиях Таубе и Александровского копии с фотографических карточек недавно казненных политических преступников; здесь-то именно полицейские чины, временно принявшие на себя обязанности швейцаров, две недели ожидали его прихода за получением заказа, но он счастливо избег опасности в фотографии Александровского. Он действительно пришел туда, получил карточки и спокойно вышел только потому, что хозяин фотографии, опасаясь, как он говорил, пули, побоялся выйти, а один полицейский чиновник не решился его захватить.
Совершенно обратное произошло в фотографии Таубе; около нее в течение 10 дней следил за его приходом околоточный надзиратель 1-го участка Московской части Кононенко, одетый в гражданское платье… Наконец, только 28 ноября удалось ему захватить действительно отыскиваемого: в 3 часа Поливанов вышел из фотографии Таубе и быстро направился к конке по Загородному проспекту, на которую и вскочил, но следом за ним сел и Кононенко. В Разъезжей улице Поливанов слез и быстро пошел по ней, свернув на Коломенскую улицу, где сел на извозчика и закричал ему “пошел”. Лишь только извозчик ударил лошадь кнутом, как подоспел Кононенко и сзади схватил Поливанова в обхват, требуя, чтобы он шел в участок, где разыскивает его кредитор за дом в 2000 рублей. Поливанов до такой степени растерялся, что, бледнея, дрожал и, сжимая кулаки в кармане, последовал за Кононенко, который с большим трудом доставил его один в участок. При обыске в участке у Поливанова в кармане пальто оказалась медная испанская перчатка с длинными острыми зубцами, а в остальной одежде найдено много фотографических карточек казненных преступников, прокламации: “Казнь Кропоткина”, “Пир на весь мир”, яд, огромный кусок ляписа и 80 рублей денег.
Поливанов среднего роста, плотно сложенный, с красивым, выразительным лицом и светло-рыжими волосами и бородой. На вид ему около 30 лет. Глаза его как-то дико блуждали, быстро перебегая с одного предмета на другой, он был чрезвычайно бледен и растерян. Сидя в участке, он спросил себе порцию бифштекса, которую ему подали, и он съел ее. Все время за ним зорко следили.
С тремя околоточными его посадили в карету и отвезли в Рождественскую часть по его жительству. При обыске в его квартире в доме Фредерикса у него найдена трость со скрытыми в ней в обоих концах кинжалами, в бумагах ничего подозрительного не оказалось, но лишь хотели отпирать чемодан, как Поливанов заявил, что это опасно, и невскрытый чемодан отправлен в секретное отделение…
Нам говорили, что, ехавши в карете, Поливанов грозил поймавшему его Кононенко местью других лиц его партии, от которых он будто бы не уйдет. Поливанов отвезен в Дом предварительного заключения».
Публикация в газете «Россия» вызвала откровенное раздражение министра внутренних дел Лорис-Меликова; было даже назначено служебное расследование по факту утечки закрытой информации. Расследование дало обескураживающий результат: «Автором помещенной в газете статьи оказался отставной штабс-капитан Андрей Максимович Бибиков, совершенно спившийся, ежедневно меняющий место жительства, по углам и ночлежкам». Стало понятно, что услуги пьяного отставника кем-то были куплены для своих целей. Осознал ли это Лорис-Меликов и в какой мере, остается неизвестным. Для немногих людей, знавших отставного поручика Поливанова, а точнее человека, жившего по его документам, газетная корреспонденция о его аресте означала крупные перемены в жизни.
Лев Александрович Тихомиров, правая рука Хозяина по руководству «Народной волей», был постоянным читателем «России» и первым познакомился с воскресной заметкой. Новость об аресте Хозяина, разумеется, не оставила его равнодушным, но он был подготовлен к такому развитию событий. Другое дело – товарищи по Исполнительному комитету, как они воспримут арест Хозяина? Тихомиров немедленно познакомил членов Исполкома, с которыми был в контакте, с ошеломляющей новостью. Реакция товарищей по борьбе была неоднозначной. Даже Вера Фигнер, не отличавшаяся прозорливостью, с удивлением констатировала:
«Александр Михайлов был самым осмотрительным и рассудительным членом организации: в этом отношении он служил примером для остальных товарищей. Однако его арест в ноябре 1880 года совершился при обстоятельствах, совершенно невероятных даже для неопытного и легкомысленного юноши» [5].
Такое впечатление было не у одной Фигнер, но заметка в газете была сильным аргументом в пользу случайного ареста, по неосторожности самого «Хозяина». Примерно так же восприняли неожиданную удачу в Департаменте полиции. Отставной поручик Поливанов был немедленно опознан еще находившимися в крепости, после приговора, Дриго и Ширяевым. Для полной уверенности в Петербург привозили даже мать Михайлова.
О поимке руководителя «Народной воли» Лорис-Меликов отдельно доложил императору. На письменном докладе начальника Санкт-Петербургского ГЖУ генерала Комарова от 1 декабря 1880 года, представленном императору Лорис-Меликовым, Александр II оставил резолюцию: «Буду ожидать последующего».
Кроме занимательных обстоятельств ареста знаменитого конспиратора, полицейские власти получили в свое распоряжение содержание его карманов – подпольный деятель был буквально нафарширован предметами самого разного назначения: медный кастет, золотые очки с синими стеклами в футляре, десять различных ключей, огарок стеариновой свечи и две коробки спичек, завернутый в бумагу ляпис и еще какой-то белый камень. В дополнение к этому богатству из карманов Михайлова извлекли до 50 фотографий разных людей, уложенных в конверты, книжку «Пир на весь мир», 11 штук воззваний от Исполнительного комитета «Народной воли», рабочий листок журнала «Зерно». Комплект изъятий завершали бумажник с примерно 100 рублями денег и записная книжка, вся исписанная карандашными пометками, с вложенной в нее печатной программой Исполнительного комитета. Для полицейских чинов околотка было абсолютно ясно, что перед ними деятель незаурядного масштаба.
Арестованный не стал скрывать своего места жительства, и в полночь полиция провела обыск на его квартире в Орловском переулке. Михайлов снимал комнату в квартире вдовы трубача императорского конвоя Марии Туркиной. В комнате, занимаемой «самым осмотрительным и рассудительным членом организации», полиция обнаружила не менее впечатляющую, чем в его карманах, коллекцию. В одном из чемоданов находились более пуда динамита и прокламации Исполнительного комитета, в шкафу стояла трость со скрытыми в ней двумя кинжалами; у жильца комнаты нашли карту железных дорог России и карту Санкт-Петербурга с сетью конно-железных дорог, десяток фотографий, 18 номеров разных газет с отчетами о процессе 16 террористов. Помимо этого, Михайлов зачем-то хранил расписки Марии Туркиной об уплате им денег за квартиру и белье. Вместе с полицейскими чинами околотка Московской части поверил, как в неожиданную удачу, в случайный арест вождя «Народной воли» и министр внутренних дел Лорис-Меликов.
Чрезмерное количество улик и публикация в газете «Россия» не насторожили умудренного в делах генерала. Мысль о возможной инсценировке не посетила Лорис-Меликова, окончательно поверившего в свою счастливую звезду.
В первую очередь министр решил проверить свою собственную версию о том, что штаб подпольной организации находится в Москве. Поэтому туда было решено направить жандармского подполковника Никольского вместес арестованным Михайловым, под надежной охраной.
В Москве Никольский пробыл несколько дней, и Михайлова показывали всем, кто был связан с политическим розыском. Никто его не опознал. По паспортному учету удалось установить, что отставной поручик Поливанов трижды останавливался в номерах Ечкиной, Мясницкой части – в июне, августе и сентябре 1880 года, но прислуга номеров Михайлова как своего постояльца не опознала. Подтвердилось только проживание Михайлова в той же Мясницкой части, в доме Беляева, в сентябре – ноябре 1879 года по документам крестьянина Ивана Плошкина. Версия Лорис-Меликова о московской дислокации «Народной воли» не нашла своего подтверждения. Между тем квартирная хозяйка Михайлова в Петербурге, вдова конвойца Мария Туркина, у которой он жил с 15 мая 1880 года, дала подробные показания о его образе жизни и посетителях. Она также подтвердила, что Михайлов уезжал из Петербурга на несколько дней в июне и примерно с 15 августа по 22 сентября. Прислуга Матрена Савельева рассказала, что за день до ареста у Михайлова были гости, и он посылал Савельеву за папиросами. В день ареста у него никого не было, и он ушел в 11 часов, напившись чаю и взяв с собой ключ. По возвращении Никольского в Петербург начались интенсивные допросы самого Михайлова.
Кроме интриги, связанной с неожиданным арестом Михайлова, возникла другая, не менее интересная, – о преемственности власти в самой «Народной воле». Хозяин имел двух ближайших к нему функционеров, которым он доверял самые чувствительные сферы своей деятельности: общее руководство главными операциями и финансирование операций по его указаниям. Элементами общего руководства владел Лев Тихомиров на правах заместителя, причем эта сторона его деятельности нигде не афишировалась; официально он редактировал газету. Выдачу денег исполнителям осуществляла Анна Корба, которая с 1879 года являлась гражданской женой Михайлова. Вместе они никогда не жили и вообще свою связь тщательно скрывали. Оба ближайших помощника Хозяина, разумеется, понятия не имели о его агентурных делах, но одновременно полагали, что за его спиной стоят какие-то влиятельные люди. Михайлов умел создать такую иллюзию, не называя имен и званий. Необходимо сказать, что Корба, урожденная Мейнгард, попала в орбиту «Народной воли» после развода со своим мужем Виктором Францевичем Корба в мае 1879 года, когда они перестали жить вместе. Внешне Анна Павловна была красивой брюнеткой, высокой и всегда изысканно одетой. Михайлов изолировал ее от лишних контактов и, как мог, оберегал от каких-либо практических занятий. Корба работала в близком контакте с Тихомировым, осуществляя представительские функции в литературных и либеральных кругах Петербурга. Так же, как «крот» в Третьем отделении Клеточников, Корба искренне верила в то, что деньги на террор дают люди, желающие переворота в России. Периодические отъезды Михайлова неизвестно куда она, как и все остальные члены Исполнительного комитета, воспринимала однозначно, необходимостью общения Михайлова с людьми из либеральных и деловых кругов, оппозиционных правительству. Таким образом, поменяв свою дислокацию на Петропавловскую крепость, Хозяин оставил за себя вполне дееспособный дуэт: Лев Тихомиров – Анна Корба. Вера Фигнер в эпосе «Запечатленный труд» вынуждена была по причинам, о которых придется говорить ниже, изобразить руководство «Народной волей» после ареста Михайлова как исключительно коллективное, через Исполнительный комитет. Так было проще и понятнее советским читателям, которых приучали ко всему коллективному. В жизни все обстояло несколько иначе. Действительно схема руководства нелегальной работой изменилась. Для Анны Корба был установлен отдельный канал связи с Петропавловской крепостью, известный Исполнительному комитету, и она регулярно стала получать от Михайлова записочки, дошедшие до нас. Другим каналом, о котором не знал и не знает никто, пользовался Лев Тихомиров, получавший всю необходимую для дела оперативную информацию из первых рук. Существо проводившейся работы от такой тактической рокировки не изменилось. Сам Хозяин взял на себя, как всегда, самую трудную работу – дезинформацию министра внутренних дел графа Лорис-Меликова.
Обстановка в столице осенью 1880 года внешне напоминала затишье, и только немногие были посвящены в приготовления к новому нападению на императора. Исполнительный комитет вел активный поиск места нового подкопа. В августе, когда Михайлов в очередной раз отсутствовал в Петербурге по своим секретным делам, состоялось важное событие, которое подробно осветила Анна Корба в своем письме Вере Фигнер от 27 декабря 1929 года:
«Мне хочется убедить тебя, что обстоятельства относительно подвала на Малой Садовой были именно такими, как я утверждаю. Конечно, единственное мое орудие для доказательства этого утверждения состоит в подробном изложении всех тогдашних обстоятельств в связном рассказе. Было лето, июнь-месяц (1880), вероятно, середина его. Однажды днем, когда Мартына (Ланганс) не было дома, пришел Семен (Баранников) взволнованный, торжествующий и сказал, что, фланируя по петербургским улицам, он нашел на Малой Садовой подвал, который сдается в найм. Я спросила, будет ли он тотчас занят Комитетом? Семен ответил, что это невозможно потому, что паспорт для хозяев привезет А. Михайлов по возвращении из своей поездки. На мое замечание, что в таком случае подвал очень легко может быть занят другими лицами, Семен сказал, что это, конечно, возможно, но такой исход предупредить нет никаких средств. Пока он думал сообщить о своей находке распорядительной комиссии и предложить поручить Колоткевичу подробный осмотр подвала. Позднее этот осмотр состоялся и вполне подтвердил мнение Семена, что подвал на Малой Садовой соответствует планам Комитета. При этом осмотре Колоткевич узнал, что хозяин дома согласится отдать помещение только под чистую торговлю. Когда Колоткевич спросил, что хозяин считает чистой торговлей, то получил ответ: магазин чаев, булочная, фруктовая торговля, сырная лавка, молочная и проч. К тому времени уже выяснилось, что хозяевами лавки будут Богданович и Анна Васильевна Якимова. Оба стали посещать базары, торговые биржи и проч. И узнавать цены, а также знакомиться с условиями торговли и покупки товаров. После сведений, полученных от Колоткевича, Комитет остановил свой выбор на сырной лавке. Торговля сыром имела несколько преимуществ. Закупка товаров совершалась раз в год, сыр при хороших условиях хранения долгое время остается свежим; оптовая торговля сыром употребляет тарой огромные бочки, которые могут сослужить хорошую службу при земляных работах. …Оказалось, что торговля сыром обладает еще одним условием, которое чуть не расстроило весь план относительно сырной лавки. Дело состояло в том, что сыр закупается торговцами один раз в год; именно в декабре-месяце. После тщательного обсуждения все же остановили свой выбор на сырной лавке на Малой Садовой. В таком положении было дело, когда Комитету пришлось ожидать возвращения А. Михайлова» [6].
Письмо Анны Павловны своей коллеге по Исполнительному комитету и автору эпоса «Запечатленный труд» доходчиво объяснило не только тонкости сырной торговли, но и ненавязчиво обозначило схему принятия важнейших решений в организации, называвшей себя «Народной волей». Возникающие вопросы могли только обсуждаться в так называемом Комитете, но окончательное решение оставалось за Хозяином.
Александр Михайлов вернулся из служебной командировки 22 сентября 1880 года, о чем свидетельствует расписка Марии Туркиной об оплате занимаемой им комнаты. По приезде Хозяина дела в фирме закипели с новой силой. Как видно из вышеприведенного письма Корбы, Комитет уже мог доложить о подходящем для подкопа помещении на Малой Садовой. Дело в том, что император довольно часто проезжал по Малой Садовой, направляясь в Манеж на смотры войск и разводы караулов. Улица была и остается в настоящее время довольно узкой и в этом смысле идеально удобной для подрыва проезжающей кареты. Михайлов одобрил план в целом и выдал привезенные с собой паспортные данные на крестьянина Воронежской губернии Евдокима Ермолаевича Кобозева и его жену Елену Федоровну, «уволенных в разные города и селения Росийской империи для собственных надобностей» [7].
Свидетельство на право торговли сырами, выданное Санкт-Петербургской городской управой на имя Евдокима Кобозева
Поддельный вид на жительство Евдокима Кобозева
Вера Фигнер своей рукой заполнила бланк паспорта Евдокима Кобозева и вручила его своему гражданскому мужу Юрию Богдановичу, которого она рекомендовала Комитету на роль хозяина сырной лавки. Женой Кобозева по поручению того же Комитета стала Анна Якимова. Общее руководство устройством сырной лавки и подкопа из нее под Малую Садовую Михайлов доверил Желябову. Желябов все лето мучился от недостатка активных действий. Чтобы как-то разрядить его кипучую энергию, Хозяин позволил ему провести минирование одного из мостов Петербурга, по которому якобы должен был проехать император. Из этого, естественно, ничего не вышло. Император проехал по другому мосту, а несколько пудов динамита пропало впустую. После этого конфуза с Андреем Ивановичем случился очередной маразматический срыв: на одном из заседаний Комитета «Желябов изложил свой план о крестьянском восстании в Приволжских губерниях, во главу которого он встанет, чтобы обеспечить крестьянам победу». Комитет отклонил предложение из-за его крайней несвоевременности. С приездом Михайлова Желябов получил обширный фронт работы по устройству сырной лавки и несколько ободрился.
Чертеж фасада лавки сыров Кобозева на Малой садовой улице и разрез подкопа с заложенной миной
Чертеж метательного снаряда конструкции Кибальчича
Михайлову понравилась идея подкопа на Малой Садовой, так как она хорошо вписывалась в новую, задуманную им тактику действий против императора. В основу новой тактики легла плодотворная идея Николая Кибальчича, сменившего Степана Ширяева на посту руководителя динамитного отдела фирмы. Анализируя неудачи, преследовавшие «Народную волю» весь 1879 год, Кибальчич пришел к выводу о полной непригодности метода минирования стационарных объектов с целью уничтожения отдельной личности. Бесконечная череда случайностей сводила на нет колоссальные финансовые и физические затраты. Ручная компактная бомба – вот что было необходимо для решения задачи. Поделившись идеей с Михайловым, Кибальчич встретил его полное понимание и поддержку. Однако легко сказать – ручная бомба, но ведь и она может не сработать в нужную минуту. Такая бомба должна обладать стопроцентной надежностью. Кибальчичу и его помощникам удалось решить проблему надежности, разработав механизм кислотного взрывателя. Изобретение кислотного взрывателя само по себе явилось выдающимся и удивило своей простотой всех специалистов в области взрывного дела. Несколько неудачных образцов, испытанных Кибальчичем, позволило найти оптимальное решение. Опытные работы заняли три-четыре месяца, и к возвращению Михайлова окончательный вариант был представлен на его взыскательный суд. После наглядного испытания, на котором присутствовал только Михайлов и, возможно, Тихомиров, стало очевидно – у «Народной воли» появилось новое оружие. Бомба, брошенная в крупную сосну, разорвала ее в щепы.
Глава 3Секреты фирмы
В последние месяцы 1880 года происходила дальнейшая консолидация исполнительной власти в руках министра внутренних дел Лорис-Меликова. Сразу за назначением А.А. Абазы министром финансов последовали ликвидация министерства почт и телеграфов с его кабинетом перлюстрации писем и передача всех его служб в ведение министерства внутренних дел. Аристократический Петербург в обстановке необъявленного официально нового брака императора начинал понимать, что выполняется продуманная программа подготовки коронации императрицы. Лорис-Меликов то здесь, то там, в общении с министрами и сановниками, делал осторожные намеки на готовящиеся изменения в системе государственного управления. Император по ходу протокольных мероприятий: визитов, приемов и т. д. – исподволь вводил будущую императрицу в круг своего общения, но самым сложным при этом оставался великокняжеский круг, где на княгиню Юрьевскую смотрели как на наступающую катастрофу всего жизненного уклада Романовской семьи. Сохранилось много воспоминаний об этих зимних месяцах 1880–1881 годов, но среди прочих наиболее драматические чувства выражали дети покойной императрицы и в первую очередь наследник-цесаревич и его супруга, датская принцесса Дагмар. Существо надвигавшейся трагедии откровенно признал много позже Великий князь Александр Михайлович в своей известной книге воспоминаний, в которой посвятил княгине Юрьевской целую главу:
«Факт, что княгиня Юрьевская (Долгорукая) принадлежит по рождению к одному из стариннейших русских родов Рюриковичей, делал ее положение еще более трудным, ибо неугомонные сплетники распространяли фантастические слухи об исторической вражде между Романовыми и Долгорукими» [8].
Эти строки великий князь выдавил из себя крайне осторожно, да и то в связи с какими-то сплетнями.
Однако смазанный текст вполне осведомленного автора выдал общую тревогу дома Романовых того времени. Самая чувствительная струна издала наконец звук… Написано это было в 1932 году, когда история сделала уже свой безвозвратный оборот.
Великий князь Александр Михайлович в то же время был вынужден признать, что его собственный отец, великий князь Михаил Александрович, брат императора, относился к предстоящей коронации княгини Юрьевской как к естественному продолжению заключенного Александром II брачного союза. Александр Михайлович привел в своих воспоминаниях любопытную сценку, где его отец объяснял своим детям сложившуюся ситуацию, перед тем как отправиться на торжественный обед к императору:
«Мы все – верноподданные нашего государя. Мы не имеем права критиковать его решения. Каждый великий князь должен также исполнять его приказы, как последний рядовой солдат. Как я уже начал вам объяснять, дети, ваш дядя государь удостоил браком княжну Долгорукую. Он пожаловал ей титул княгини Юрьевской до окончания траура по вашей покойной тетушке, императрице Марии Александровне. Княгиня Юрьевская будет коронована императрицей. Теперь же вам следует целовать ей руку и оказывать то уважение, которое этикет предписывает в отношении супруги царствующего императора. От второго брака государя есть дети, трое: мальчик и две девочки. Будьте добры к ним».
Брат царя вовсе не считал катастрофой предстоящую коронацию княгини Юрьевской и относился к этому вполне прагматично. Тем временем проявилось еще одно направление, сопутствовавшее предстоящей коронации. Лорис-Меликов справедливо считал, что момент для реформирования законотворческого процесса в стране созрел, и активизировал отложенный в январе 1880 года проект великого князя Константина Николаевича.
Многие источники зафиксировали одно бесспорное обстоятельство: осенью и зимой 1880–1881 гг. все важнейшие решения принимались в треугольнике – император, председатель Госсовета (великий князь Константин Николаевич) и министр внутренних дел (граф Лорис-Меликов). С правом совещательного голоса в этот закрытый для прочих клуб имели доступ княгиня Юрьевская и министр финансов Абаза. Молва, разумеется, приписывала руководящую роль во всех вопросах, включая коронацию княгини Юрьевской, Лорис-Меликову.
Выключенный из процесса принятия решений председатель Комитета министров П.А. Валуев с явной завистью именовал в своем дневнике графа Лорис-Меликова не иначе, как «ближним боярином». Впрочем, и сам Лорис-Меликов не скрывал своего центрального положения. В январе 1881 года с подачи министра внутренних дел вновь начинается обсуждение создания в Госсовете «редакционной комиссии» для выработки законодательных предложений в составе выборных от земств и крупных городов. Стало понятным, что коронация новой императрицы и введение в государственное управление конституционных начал будут осуществляться одновременно, чтобы общество навсегда связало имя новой императрицы с появлением в России конституционных норм. Для повторного обсуждения предложений, отвергнутых после взрыва в Зимнем дворце в феврале 1880 года, император повелел созвать Особое совещание. По ходу заседаний Особого совещания Валуев оставил в своем дневнике красноречивые записи:
«5 февраля.
Вчера совещание у Государя. Цесаревич, генерал-адмирал, гр. Адлерберг, гр. Лорис-Меликов, кн. Урусов, Абаза, Набоков и я. Читалась, самим графом Лорис-Меликовым, его записка. Затем обсуждалась… Дело кончилось всеобщим одобрением предположений министра внутренних дел с обычными неопределенными оговорками насчет “предосторожностей”, “деталей” и пр. и поручением рассмотреть эти детали и установить предосторожности в совещании из тех же лиц, кроме Государя, под моим председательством».
Прежде всего обращает на себя внимание состав участников Особого совещания под председательством императора: наследник-цесаревич, председатель Госсовета, министр Двора, статс-секретарь, министр финансов, министр юстиции и председатель Комитета министров. Принятое решение не подлежало дальнейшему обсуждению, а лишь редактированию некоторых положений. Такое редактирование имело место на следующем заседании Особого совещания, и наконец 17 февраля 1881 года журнал Особого совещания был подписан всеми участниками, и на нем появилась резолюция царя, о чем свидетельствуют записи в дневнике Валуева:
«17 февраля.
Вчера подписан и… вечером отослан журнал нашего Особого совещания.
18 февраля.
Государь возвратил мне вчера журнал с отметкой: “Исполнить”. Отправил к графу Лорис-Меликову».
Так состоялось важнейшее государственное решение о созыве нижней палаты представителей первого российского парламента под скромным названием «редакционной комиссии Госсовета». Император сделал решительный шаг к национальной конституции и коронованию русской аристократки в качестве императрицы.
Другая драма разыгрывалась в Петропавловской крепости, где главный арестант графа Лорис-Меликова Александр Михайлов давал свои пространные показания, подписываясь своим именем. Машинописная копия показаний, сделанных под протокол, отложилась в архиве Веры Фигнер как образец стойкого поведения революционера. Похождения дворянского неуча, скучные и безликие, в стиле путевых заметок, только с большой натяжкой можно считать показаниями. На самом деле Михайлов тянул время и выжидал. Форма, которую приняли его показания, говорила скорее о его уверенности, несмотря на незавидную ситуацию, в которую он попал. Перед следователями предстал не руководитель шайки убийц, а общественный деятель:
«Как общественный деятель, я пользуюсь представившимся, дать отчет русскому обществу и народу в тех моих поступках и ими руководивших мотивах и соображениях, которые вошли составной частью в события последних лет, имевших большое влияние на русскую жизнь… Я по убеждениям и деятельности принадлежу к Русской Социально-Революционной партии, выражаясь точнее, к партии Народной Воли, исповедуя ее программу, работал для осуществления ее цели» [9].
Отчет перед «обществом и народом» в форме полицейского протокола вряд ли был личным изобретением Михайлова, скорее всего, такая линия поведения «общественного деятеля» больше всего устраивала его конфидента как наиболее выигрышная и убедительная после столь явно инсценированного ареста. Показания Хозяина «Народной воли» растянулись на множество листов протоколов и, в общем, составили книгу о запутанной судьбе бедного дворянина, который предпочел не получать высшего образования, а выбрал другой, жизненный путь.
В двадцать лет Саша Михайлов, сын землемера из Путивля, кое-как окончив гимназию, приехал в Петербург и поступил в Технологический институт. Здесь он столкнулся с неожиданным препятствием: оказалось, что необходимо ежедневно посещать лекции, мало того, в институте требовали регулярно отчитываться о прослушанных лекциях перед профессорами. Такого возмутительного надругательства над свободой личности дворянину терпеть не пристало – выходило, что в институте порядки еще хуже, чем в гимназии. Александр с горечью писал в показаниях:
«Свободных занятий не существовало. Что сегодня профессор сообщил, то назавтра слушатели обязаны приготовить и быть готовыми отвечать. Я чувствовал, что мои надежды и ожидания не сбылись, что я здесь не найду искомого…».
Таких недовольных, как Михайлов, нашлось достаточно: они собирались на квартирах, делились мыслями о правительственном произволе и рассуждали о социальной справедливости, пассивности общества и т. д. Закончилось тем, что не желавших учиться по установленным правилам из института отчислили и выслали из Петербурга. Эпизод с институтом подвел Александра Михайлова к единственному осознанному решению:
«О куске же хлеба и карьере, как главной руководящей в жизни, я не думал. Постепенно приближаясь, я пришел наконец к следующему заключению: решения задачи о цели человеческой жизни нужно искать в жизни же. До решения этого главного вопроса карьеру и специальность избирать невозможно. Кроме всего этого, стало ясно для меня, что положение русского общества и народа крайне печально…».
Что ж, для двадцатилетнего дворянина не самый плохой вывод. Расставшись с Технологическим институтом, Михайлов уехал к матери в Киев, где продолжил активные поиски смысла жизни. Здесь он попал в знакомую по Петербургу среду несостоявшихся студентов, но только более обширную и разболтанную. Именно в Киеве Михайлов обогатил свою память азами социалистической демагогии, слоняясь по разным кружкам, сходкам и вникая в несложную теорию и программные установки местных социалистов.
Социалистические тезисы глубоко запали в душу отвергнутого студента и стали его интеллектуальным багажом на ближайшие годы. Он стал свободно ими оперировать, не особо вдаваясь в их смысл, так что впоследствии мог легко перенести на бумагу полицейского протокола ближайшие задачи Русской социалистической партии:
«Переход земель, как казенных, так и частных, в руки крестьян, работников; переход фабрик, заводов и других орудий труда в руки фабричных, заводских и других рабочих; разрушение существующего государственного монархического строя и замена его другим, соответствующим воле народа и его исконным традициям – общинному и областному самоуправлению».
Не важно, что Александр не понимал, что это такое и возможно ли вообще, но от подобных утверждений исходила магия бунта и неповиновения. Тогда, летом 1876 года, Михайлов даже не предполагал, как ему пригодится знание расхожих клише социалистического букваря в его будущей профессии. Для начала он сблизился с личностями, уже имевшими известную «теоретическую подготовку» и смело агитировавшими за просвещение народа и «отстаивавшими народную самобытность от поползновений государства». Сближение Михайлова с разного рода пропагандистами и бунтарями носило строго дозированный характер и никогда не переходило в прямую зависимость. Недостатки этой публики были для него очевидны: повторяясь и применяя трескучие фразы, они зачастую сводили дело к словоблудию. Натура Михайлова искала для себя «нравственно-чуткую и умственно-развитую среду».
Он не назвал точную дату вступления в организацию «Земля и воля», но дал понять, что это случилось осенью 1876 года, когда рухнули последние надежды на поступление в институт. Тогда же, осенью, он написал отцу из Петербурга:
«Я с настоящего дня отказываюсь от всякой материальной помощи с Вашей стороны… Я думаю, нам нужно свои цели сообразовать со средствами, которыми мы можем пользоваться, если же мы свои цели будем строить на песке, то отсутствие средств будет причинять нам одни мучения» [10].
На какие средства он рассчитывал, Александр отцу не пояснил, зато в своих показаниях подробно остановился на средствах партии, с которой начал сотрудничать. В «части организационной» он больше склонялся к «заведению связей со всеми протестующими элементами народа, с казаками, староверами и т. п. и наклонению их недовольства к общенародным задачам».
В части «дезорганизации государственных сил», тогда еще малопонятной Михайлову, привлекало к себе средство «заведения связей в административных сферах, с целью парализовать их противодействие революционным начинаниям». Вооруженный партийными инструкциями, молодой Михайлов стал заправским «народником» – так называли себя искатели «протестующих элементов народа».
«Земля и воля» оказалась вполне мирной организацией, ориентированной на пропаганду в народе социалистических идей путем свободного перемещения по деревням и селам теоретически подкованных ходоков вроде Михайлова. Основным регионом пеших прогулок оставшихся не у дел дворянских детей, организация избрала Поволжье. В соответствии с принятой стратегией Михайлов весной 1877 года отправился на Волгу, получив небольшие подъемные из кассы «Земли и воли». Деньги быстро закончились, и осенью он был вынужден поступить учителем в одну приволжскую деревеньку.
В показаниях он так описал свои учительские обязанности:
«Роль учителя была следующая: нужно было учить детей по славянской азбуке читать, потом пройти псалтырь так, чтобы мальчик мог по нему молиться, и, кроме того, научить писать по-граждански».
В марте 1878 Михайлов закончил свою педагогическую карьеру и, получив положенные ему 17 рублей, вернулся в Петербург. В столице Александр Михайлов встретил наконец человека, всерьез его заинтересовавшего, в лице С.М. Кравчинского. В показаниях о Кравчинском нет ни слова, но судьбоносная встреча с проходимцем от революции определила судьбу Михайлова. Именно от него Михайлов перенял основные способы «революционного заработка», научился не брезговать самыми изощренными методами «пропаганды действием». Возле Кравчинского Михайлов пережил незабываемое лето 1878 года, когда они вместе организовали убийство шефа жандармов Н.В. Мезенцева. После убийства все лавры достались одному Кравчинскому. Он стал кумиром «Земли и воли», и прежде всего женской половины кружка. Ему аплодировали, им восхищались. Звание народного героя, казалось, было ему обеспечено. Это не могло понравиться амбициозному функционеру Михайлову, занятому на брошюровальном станке и развозке «противоправительственной литературы». В конце сентября 1878 года он написал письмо руководству кружка, сродни письмам обиженных большевиков в ЦК партии.
Советская власть ставила обиженных к стенке, а коллеги из «Земли и воли» даже не сочли нужным как-то реагировать на письмо возмущенного товарища и жестоко за это поплатились. Кравчинский был вынужден срочно скрыться за границей, а невнимательные руководители кружка оказались в тюрьме. Разносчик нелегальной литературы незаметно выдвинулся в первый ряд и принялся строить новое «общество» по своей мерке.
С той памятной осени прошло ровно два года, и вот уже в качестве Хозяина «Народной воли» Александр Михайлов дает показания в Петропавловской крепости. Эпизод с убийством генерала Мезенцева и связанные с ним обстоятельства нарушили плавное изложение событий в показаниях Михайлова. Воспоминания дали себя знать, и он допустил в очередном протоколе некую чрезмерную осведомленность о происходивших тогда событиях. В протоколе № 68 от 7 января 1881 года Михайлов написал:
«Новый начальник, очевидно, решил держаться политики искоренения всего неблагонамеренного, понимая последнее слово в самом широком смысле. Так как шайка злоумышленников живет в мире неблагонамеренных, то при истреблении этого мира погибнет и она. Но неблагонамеренная среда широка: это все студенчество, часть литераторов и адвокатов, молодые люди без определенных занятий и т. д. Чтобы охватить ее, надо гораздо более сил, чем имеется в руках III отделения. Вследствие этого были увеличены его средства. И более всего прибыло «частных агентов», их стало в несколько раз больше, пропорционально возросло «число донесений», а потому и постановлений о производстве обысков».
Действительно, после убийства Мезенцева правительство выделило Третьему отделению значительные ассигнования на организацию агентурной работы, но как закрытая информация стала доступной Михайлову и что он знал о наборе свежих сил в «частную агентуру»? Такой прокол не прошел мимо внимания следователей Добржинского и Никольского, производивших расследование. Они решили немедленно сменить тактику рутинных допросов под протокол, на свободные беседы с информированным арестантом. Несколько сеансов дали наконец положительный результат, и вот на стол министра внутренних дел графа Лорис-Меликова легла докладная записка Начальника ГЖУ Санкт-Петербурга с грифом «Секретно»:
«13 января 1881 года. № 74
Продолжая беседы с Александром Михайловым, производящий дознание о нем завел разговор о денежных средствах революционной партии и расходах ее. На вопрос Михайлова, имеет ли Правительство верное сведение об этих расходах, производящий дознание отвечал, что сколько известно, революционная партия могла расходовать в последние два года приблизительно от 40 до 50 тысяч рублей, кроме издержек на такие предприятия, как покушение 19 ноября 1879 года и 5 февраля 1880 года, что, конечно, не могло входить в указанную сумму расходов. Михайлов подтвердил верность этих сведений, присовокупив, что расходы партии в настоящем году едва ли могут быть менее 100 тысяч рублей, объяснив такое увеличение будто бы дороговизной жизни, усилением конспирации и необходимостью со стороны нелегальных членов партии более лучшей обстановки, дабы избежать малейшего внимания со стороны полиции. Продолжение же разговора по этому предмету, с целью хотя бы какого-либо намека с его стороны на источник доходов партии, Михайлов отклонил.
О чем имею честь донести Вашему сиятельству.
Генерал-майор Комаров» [11].
Секретный доклад министру внутренних дел о финансировании «Народной воли» по показаниям А.Д. Михайлова
Многозначительное сообщение Комарова не могло не заинтересовать Лорис-Меликова. Как следовало из письма, «Народная воля» отнюдь не бедствовала и могла себе позволить любые затраты «в целях конспирации». Понятно, что такое было возможно только при условии стабильного источника финансирования. Поскольку Лорис-Меликов вернул письмо Комарову на следующий день, без резолюции, очевидно, что министр решил побеседовать с Михайловым сам, прежде чем докладывать что-либо императору. Такая встреча произошла не позднее 16 января и имела далеко идущие последствия. Министру привезли Михайлова из крепости в здание у Цепного моста, где располагалось Третье отделение с внутренней тюрьмой. Здесь можно было побеседовать с любым узником Петропавловки, не документируя ни визита, ни содержания беседы. Беседа была весьма конструктивной и настолько содержательной, что уже 17 января 1881 года допросы Михайлова были внезапно прекращены, а министр доложил императору о нецелесообразности ведения дальнейших допросов Михайлова ввиду полного признания им своей вины. Секретную докладную записку Начальника ГЖУ, с резолюцией Лорис-Меликова: «Доложено Его Величеству 21 января 1881 года», приводим с некоторыми сокращениями:
«19 января 1881 года. № 110
Дворянин Александр Михайлов в настоящее время окончил показания о своем вступлении в ряды Русской революционной партии и дальнейшей своей террористической деятельности до дня своего выезда из г. Москвы, после преступного покушения 19 ноября 1879 года на Московско-Курской железной дороге. На предложение же рассказать свою жизнь, со времени прибытия в С.Петербург в конце ноября того же года и по день его задержания, Михайлов, не называя ни фамилий, под которыми он проживал, кроме фамилии Поливанова, ни лиц, его посещавших, ограничился одним общим ответом, что вся деятельность в означенный период “принадлежала всецело организации общества Народной Воли”.
Таким образом, в данных Михайловым до настоящего времени показаниях он сознался во всех приписываемых преступлениях; дальнейший же расспрос его по подробностям дела отложен на некоторое время. О чем честь имею донести Вашему Сиятельству.
Генерал-майор Комаров» [12].
Содержание беседы Лорис-Меликова с Михайловым нам неизвестно, но обилие розыскных документов, появившихся сразу после разговора и вышеприведенной докладной записки, не оставляет даже малейших сомнений о предмете переговоров: Лорис, естественно, объяснил Михайлову, что за все, им содеянное, положена виселица, но откровенные показания могут повлиять на окончательное решение его судьбы. В свою очередь, Михайлов наотрез отказался стать новым Гольденбергом, но согласился дать некоторые указания, с условием, если они будут документироваться как принадлежащие другому лицу. Компромисс был найден, и полицейская машина завертелась. Подходящего человека нашли сразу – им оказался молодой «революционер» Иван Окладский, уже получивший бессрочную каторгу по процессу 16 террористов, но оставленный в крепости для выполнения мелких поручений по опознанию арестованных, перестукиванию с обитателями различных камер по подсадке и другой грязной, но необходимой тюремной работы.
Окладский выполнял порученное ему дело с должным рвением, и на него можно было списывать любые доносы и указания. Следователи Добржинский и Никольский принялись писать постановления на обыски и протоколы арестов, везде ссылаясь на «полученные негласным путем сведения». События развивались столь стремительно, что уже 26 января 1881 года министр внутренних дел доложил императору о первых арестах:
«Согласно повелению Вашего Императорского Величества долгом считаю представить первоначальные показания содержащегося в Петропавловской крепости арестанта Ивана Окладского. Опросы его будут продолжаться.
Генерал Адъютант Граф Лорис-Меликов» [13].
На докладе министра имеется пометка царя: «Надеюсь, что этим не ограничится». Преданнейший Лорис-Меликов, разумеется, посвятил своего суверена в существо комбинации Михайлов – Окладский. Замечательно то, что дело, связанное с арестами в январе 1881 года, оформили как вторую часть дела о задержании Михайлова:
«Дело № 751. Часть 2.
О задержанном в С.Петербурге, назвавшим себя отставным поручиком Константином Поливановым и оказавшимся государственным преступником Александром Михайловым (он же Безменов). (О задержании Фриденсона, Баранникова, Колодкевича, Клеточникова и др.)».
Во второй части дела о задержанном Михайлове нет ни одного документа, написанного Окладским, зато все дело содержит массу информации, якобы полученной от него. Министра Лорис-Меликова легко понять, ведь ему не было разницы, как обозначить источник информации, лишь бы поскорее перехватать злоумышленников. В целом дело № 751(части 1 и 2) дает полное представление о сделке, заключенной министром внутренних дел с арестантом Михайловым, спасавшимся от петли, но пожелавшим при этом сохранить лицо. В этот день, 26 января, Лорис-Меликов еще дважды брался за перо, так как число арестованных увеличилось. Царь восхищался оперативным талантом своего министра и на листах его докладов оставил заметки, сделанные карандашом: «Считаю результат этот весьма важным» и, наконец, «Браво!».
Арестован был и знаменитый «крот» Николай Клеточников, который сразу стал делать обширные признательные показания.
Остальные арестованные отказывались от показаний. «Главный информатор» Иван Окладский, как выяснило потом уже советское следствие, понятия не имел о том, какая кухня работает от его имени. Триумф Лорис-Меликова был налицо, и он купался в лучах славы. Михайлову ослабили режим содержания и разрешили свидания. Его стала регулярно навещать в крепости двоюродная сестра Е.Н. Вербицкая, жившая в Петербурге. Хозяин «Народной воли» достиг своей цели: департамент полиции был по горло загружен работой – допросы, обыски, и бумаги, бумаги…
Тем временем план подготовки покушения неукоснительно выполнялся. Как только испытания бомб показали их надежность и простоту сборки, Михайлов засекретил все, что с ними было связано, а Кибальчичу было дано указание подготовить отдельные элементы бомб, и прежде всего детали кислотного взрывателя, состоявшего из стеклянных трубочек, заполненных кислотой, воспламеняющегося стопина и ударного механизма. Кроме того, никто, кроме Михайлова, не знал мощность бомб, на которой было решено остановиться. Кибальчич рассчитал диапазон поражения при взрыве таким образом, чтобы метальщик бомбы был гарантированно убит взрывом. Такой подход к делу позволял быстро набрать несколько метальщиков из студенческой бедноты, не заботясь о последствиях. Желябов как руководитель группы террора подбирал на роль метальщиков нищих студентов и чернорабочих, соблазняя их высокими премиальными от партии. Минную галерею, которую принялись копать под Малой Садовой улицей из арендованной сырной лавки, Михайлов вообще рассматривал как отвлекающее мероприятие, которое можно будет использовать для «слива» и отвлечения внимания. Хозяин построил работу так, что Исполнительный комитет был нацелен на устройство подкопа под Малую Садовую как на основной элемент нападения. Относительно использования бомб говорили как о маловероятном варианте. Январские аресты ключевых деятелей, при всей их неожиданности, в Исполнительном комитете были склонны рассматривать как цепь случайностей и личной расхлябанности каждого из арестованных. Хозяин смотрел на эту сторону дела иначе: лишние игроки должны быть вовремя выведены из игры. Все исчезнувшие в Петропавловской крепости уже свою роль сыграли и стали ненужными. От них можно было ожидать только вреда всему делу.
Для уточнения места последнего нападения на императора было организовано наблюдение за передвижением императора по городу.
Студенты, разумеется, их беднейшая часть, рассматривались помощниками Михайлова как основной дешевый материал для всякого рода подсобной деятельности. Один из студентов, вовлеченных в процесс подготовки устранения императора, А.В. Тырков, оставил откровенные и располагающие к полному доверию воспоминания:
«Мое знакомство с радикальным студенчеством и с некоторыми членами партии, не помню теперь, с которыми, перешло в известные деловые отношения. Я начал оказывать партии разные мелкие услуги. Осенью 80 г. я принял участие в серьезном деле, именно в подготовительных работах к взрыву 1 марта. Однажды в начале ноября 80 г. ко мне зашел Л. Тихомиров и предложил принять участие в наблюдениях за выездами царя. Наблюдениями должно было заняться несколько человек…
Наш отряд должен был определить, в какое время, по каким улицам и насколько правильно царь совершает свои выезды и поездки по городу. Наблюдения решено было вести каждый день двум лицам, по установленному наперед расписанию. Каждый из двух должен был наблюдать до известного часа, после чего на смену ему выходил бы его товарищ. Пары наблюдателей должны были чередоваться каждый день. Эта система пар с постоянной сменой очереди и порядка имела в виду замаскировать наблюдение…
Наблюдения продолжались без перерыва приблизительно до двадцатых чисел февраля».
К концу января 1881 года основные подготовительные мероприятия были закончены. Можно было выдвигаться на позиции…
Глава 4Быстрый финал
Январские аресты хотя и основательно ударили по персональному составу Исполнительного комитета, но никак не повлияли на стратегию и тактику, выбранную Хозяином «Народной воли». Руководящая рука Александра Михайлова, действовавшего из Петропавловской крепости через свою креатуру Тихомиров-Корба, направляла все действия оставшихся на свободе исполнителей. В январе 1881 года была проведена передислокация некоторых конспиративных квартир с заменой паспортов ключевых игроков финальной сцены. Финансирование операции продолжалось беспрерывно, в особенности что касалось террористической группы Желябова. Бытовой бюджет фирмы составлял, по признанию самого Михайлова, более 100 тысяч рублей в год. Боевые затраты «Народной воли»: приобретение оружия, компонентов динамита, типографского и лабораторного оборудования, различных приспособлений и материалов – едва ли были меньше, и общий итог в 200 тысяч рублей в год говорит сам за себя. Хозяин вел дела рачительно, не допуская к участию в работе бездельников и не подчинявшихся приказам. Люди работали в специализированных группах, не ведая, чем занимаются остальные. Лица, участвовавшие в неудачных акциях и попавшие под малейшее подозрение, немедленно «сливались» полиции и исчезали в тюрьмах. Общим положением дел в фирме владели только два человека – Михайлов и Тихомиров. Почему Хозяин доверил главное направление работы фирмы Желябову? Прежде всего потому, что Желябов был тяжко болен вождизмом и заражен стремлением совершать необычные поступки с целью обратить на себя внимание. Такими людьми легко управлять, регулярно подбрасывая в костер самолюбования сухие сучья. Содержание Желябова обходилось дорого, но оно того стоило: никто так не мог зажигать на «боевую работу» незрелую студенческую и рабочую молодежь, как это умел делать Желябов. Это обстоятельство, а также желание жить барином в столице определило выбор Хозяина. Несмотря на замашки вождя, Желябов был на коротком поводке Михайлова, державшего «партийную кассу» и определявшего уровень жизни каждого революционера.
В этом смысле для удовлетворения амбиций Желябова делалось немало: в Петербурге он жил вместе с Перовской в большой квартире в центре города. Любил после трудового дня посидеть в трактире. Для вечерних посиделок предпочитал «Венецию». Обедал тоже не дома, а в трактире. Имеется любопытная зарисовка официанта Осипа Панкратьева, которому довелось обслуживать Желябова и его компанию:
«Был на углу Малоцарскосельской и Броницкой улиц, что в Семеновском полку, трактир Аракчеева. Тогда я обслуживал кабинет с тремя столиками. Мой кабинет стали занимать приказчики Гостинного Двора, и с ними была молоденькая барышня, небольшого роста, худенькая. Мы так и думали, что она хозяйская дочь. Бывало, приедут на паре лошадей, покрытых сеткой. Занимали они все три стола. За двумя столами садились обедать, а на третий складывали свои вещи. Требовали обед по карточке. Не забывали и кучера – здоровеннейшего мужчину, – ему я выносил стакан пунша. Уходя, обязательно оставляли мне под чайным блюдцем 30 или 40 копеек. По-видимому, им у нас понравилось, что они стали ездить к нам обедать каждый день. Называли они себя по имени. Распоряжалась больше всех барышня, называя меня по имени Ося, и обращалась со мной не как со слугой, а как с братом… Об этих посетителях знал и хозяин, но никто не знал, кто они такие в действительности. Когда разнесся слух, что царя убили, а наши посетители прекратили приходить к нам обедать… – мы стали подумывать, что это дело их рук. Когда мы узнали, что убийц царя будут казнить на Семеновском плацу, то в день казни я пошел на плац и взял с собой лесенку. На эшафоте я признал кучера Желябова, барышню Перовскую и других своих посетителей – друзей и в последний раз с ними попрощался» [15].
Бесхитростный рассказ Оси Панкратьева реально показывает условия жизни группы Желябова, которые смог обеспечить Хозяин. Примерно так же, то есть достаточно комфортно, чувствовали себя и остальные работники фирмы: динамитчики, печатники и группа поддержки. В плане образа жизни все придерживались общего правила – ничем не выделяться в одежде, быту, поведении на улице и т. д. Ядро организации составляли 20–25 человек нелегалов, проживавших в Петербурге на съемных квартирах и получавших ежемесячное содержание из кассы от 30 до 50 рублей в месяц, не считая квартирной платы.
В этом смысле январские аресты были связаны еще и с необходимостью сокращения расходов перед последним действием пьесы. Фирма в январе была во всеоружии и действовала достаточно слаженно. Что касается оружия, выбранного Хозяином для заключительного этапа, то оно представляло собой продвинутый вариант так называемых «орсиньевских бомб», известных в Европе.
Впервые ручные бомбы применили во Франции в январе 1858 года. Бомбы были заряжены ртутным фульминатом, или, как его еще называли, гремучей ртутью. Джузепе Орсини бросил их в карету императора Наполеона III в Париже. Погибли лошади и 8 человек, оказавшихся поблизости, но император уцелел. Опыт Орсини показал, что гремучая ртуть не может служить основным компонентом взрывчатого устройства из-за слишком низкого порога взрываемости.
В лаборатории Кибальчича в качестве взрывчатого вещества для будущей бомбы рассматривали только динамит. Проблема состояла во взрывателе, который бы позволял безопасно переносить бомбу и эффективно срабатывал на взрыв в нужный момент. Поиск варианта конструкции взрывателя занял некоторое время, но в результате удалось создать оригинальный механизм, срабатывавший при механическом ударе корпуса бомбы о любую твердую поверхность. Мощность бомбы была заранее согласована с Хозяином, но исполнители не должны были знать ее реальную взрывную силу. Для этого Кибальчич во время показательных испытаний бомбы вместе с Желябовым и его метальщиками демонстрировал им только действие самого взрывателя. Взрыватель срабатывал даже при соприкосновении с рыхлым снегом, издавая легкий хлопок.
Перед завершающим актом основательно отрепетированной пьесы возникло новое осложнение, и снова связанное с Желябовым. В эпосе Веры Фигнер этому эпизоду, но в сокращенном виде, нашлось место в главе «Февральские дни»:
«15 февраля, в воскресенье, император, ездивший по воскресеньям в Михайловский манеж и всегда по разным улицам, проехал по Малой Садовой. Подкоп к этому времени был уже кончен, но мина не заложена. Когда мы узнали об этом, то возмутились медленностью техников. Следующего проезда приходилось ждать, быть может, целый месяц.
Негодуя, Комитет на заседании постановил, чтобы к 1 марта все приготовления были кончены, мина и разрывные снаряды готовы. Наш план состоял из трех частей, преследовавших одну цель, чтобы это, по счету седьмое покушение наше было окончательным. Главной частью был взрыв из магазина сыров» [16].
Заминка последних приготовлений объяснялась вовсе не «медленностью техников», как повествовала Вера Николаевна, а очередным обострением застарелой болезни Желябова – вождизма.
Первые признаки пробуждения болезни обнаружились сразу после ареста Михайлова. Желябов вызвал в Петербург своего старого приятеля по Новороссийскому университету М.Н. Тригони. Самомнение и гордость распирали Желябова: ему не терпелось показать Тригони свои достижения в столице: сырную лавку на Малой Садовой, типографию, конспиративные квартиры и, главное, свою свободу принимать решения, которой у него не было до ареста Хозяина. Для удобства передвижения по городу Желябов завел себе персонального извозчика, Тетерку, официально оформившего номерную бляху в городской управе. Душа не лежала потерять такое благосостояние в один миг. Желябов, как мог, тормозил последнюю акцию. Университетский приятель Тригони сразу по приезде в Петербург почувствовал за собой слежку, но значения не придал, так как жил по своему паспорту и возможной проверки не боялся. Все телодвижения Желябова были доложены Михайлову в крепость, и после того, как Желябов обзавелся извозчиком, решение было принято. Для начала взяли Тетерку, который только успел прикипеть к своей лошадке. Лишившись извозчика, Желябов сигнала не понял и продолжал гнуть свою линию, о которой поведала нам Вера Фигнер. Тогда Михайлов обратился к своему агентурному конфиденту Черевину и попросил изъять Желябова из «революционного» оборота. Двух университетских друзей взяли вместе в номерах г-жи Миссюры, на Невском проспекте, где остановился Тригони [17]. В номере Михаила Николаевича нашли мешок нелегальной литературы. Арест Желябова 27 февраля 1881 года был продиктован исключительно его невнятным поведением и опасностью срыва запланированной акции, как это случилось когда-то под Александровском. Важную задачу по формированию группы метальщиков Желябов успел выполнить. Она составилась из двух нищих студентов Гриневицкого и Рысакова, чернорабочего Михайлова и приемного сироты Емельянова, рекомендованного Анной Корба.
Вся группа представляла на самом деле довольно ровный состав людей, одинаково мотивированных на получение внушительного бонуса. Каждый из этих несчастных молодых парней, обманутых социалистическим бредом и пустыми обещаниями, строил свои планы на будущее. Рабочий Тимофей Михайлов мечтал открыть лавку в родной деревне и зажить припеваючи. Дело, в которое они впутались, поставило крест и на их планах, и на самой жизни.
Последний штрих в программе Михайлова по дезинформации министра внутренних дел Лорис-Меликова – указание на подкоп под Малую Садовую улицу. Сообщение поступило к министру от агентуры Черевина, что где-то на Малой Садовой ведут подкоп. Немедленно для проверки сигнала был отправлен техник градоначальства генерал-майор Мровинский. Ему было предписано провести сквозную проверку всех подвальных заведений на улице в сопровождении чинов полиции. Техник Мровинский не справился со своей задачей и не проявил должной бдительности. Он посетил лавку Кобозева и не обнаружил в ней ничего подозрительного [18]. Впрочем, это уже ничего изменить не могло. Получив отрицательный результат проверки Мровинского, министр тем не менее отдал распоряжение не направлять кортеж императора по Малой Садовой – «береженого Бог бережет».
Решающее совещание по проведению акции состоялось на другой день после ареста Желябова, то есть 28 февраля 1881 года, в субботу. Вера Фигнер запамятовала, был ли на совещании Лев Тихомиров. На этом основании можно смело утверждать, что Тихомиров на этом совещании был, и более того, он его проводил и ставил задачи. Как стало очевидным: мина в подкопе на Малой Садовой так и не была заряжена, и указаний на сборку ручных бомб никто не давал. Результат подготовки покушения под руководством Желябова был налицо. Тихомиров передал товарищам по борьбе категорическое указание Хозяина, поступившее из тюрьмы: «Действуйте или расходитесь». Со стороны техников никаких проблем не возникло, так как Кибальчич уже имел готовые компоненты бомб и необходимый запас взрывчатки. Исаев направился в лавку сыров заряжать мину и готовить электрическую цепь. Фроленко получил приказ замкнуть цепь, если царь поедет в воскресенье по Малой Садовой.
Руководить метальщиками вызвалась Перовская. Запущенное состояние дел к решающему моменту касалось ее лично. Желябов был ее гражданским мужем, и все собравшиеся понимали ее душевное состояние. Все приходилось делать в последнюю ночь. Трое техников: Кибальчич, Грачевский и Суханов – без особого напряжения за ночь собрали четыре снаряда на квартире Веры Фигнер. Утром 1 марта 1881 года Перовская вместе с готовыми бомбами отправилась на инструктаж метальщиков. Метальщики в полном составе прибыли на квартиру по Тележной улице, недавно снятую именно для этих целей. Надо отдать должное Софье Перовской, умевшей делать дело без суеты и лишних слов. На вопрос одного из метальщиков: «Куда подевался Желябов?» – Перовская честно ответила: «Он арестован». Конечно, ей пришлось прибавить несколько успокаивающих слов об условиях контракта, которые будут выполнены при всех обстоятельствах. Метальщики, получив каждый по бомбе, завернутой в белый платок, вслед за маленькой женщиной-командиром выдвинулись на Невский проспект в район улицы Малая Садовая. По близлежащим улицам рассыпались наблюдатели-сигнальщики. Точную картину ожидания проезда императора на развод караулов и обратно дал Лев Тихомиров:
«Перовская сначала расположила своих бомбистов на Малой Садовой. Но затем поместила их на Невском в кофейне Андреева, откуда их одинаково удобно было бросить, глядя по обстоятельствам – на Малую Садовую и на Екатерининский канал. Обстоятельства эти вполне определились, когда император, кончив развод, заехал в Михайловский дворец. Стало ясно, что он поедет дальше по Екатерининскому каналу. Туда Перовская и двинула поспешно свою команду…» [19].
Любые планы корректируются на месте, и в данном случае расположение метальщиков вдоль Екатерининского канала было идеальным. Нападение на императора потом описывали более 40 свидетелей. Здесь стоит привести только три показания, наиболее информативных и достоверных, – Кузьмы Мачнева, унтер-офицера Собственного Его Величества Конвоя, Михаила Назарова, мостового сторожа на конно-железной дороге, и Василия Горохова, младшего медицинского фельдшера Павловского полка:
«Кузьма Мачнев. Я вчера сопровождал Государя императора и ехал на козлах его кареты. Перед взрывом мы ехали очень шибко, но я успел заметить на набережной Екатерининского канала, а именно: на панели у решетки канала, какого-то молодого, безбородого человека, который, когда карета Государя поравнялась с ним, обернулся к ней лицом и метнул под нее одной рукой какой-то белый комок. Вслед за тем раздался первый взрыв, который меня только оглушил. После того я пошел вместе с Государем, вышедшим из кареты, к тому месту, где задержали произведшего взрыв человека, показавшегося мне тем самым, который метнул комок под карету, – хорошо я не мог его рассмотреть, так как была густая толпа народу. Государь спросил о чем-то задержанного и затем, обернувшись, сделал несколько шагов назад, как у него и у меня под ногами раздался второй взрыв, после которого Государь и я упали. Что было потом, не помню, так как был ранен»;
«Михаил Назаров. Сегодня я счищал снег с пути конно-железной дороги по проезду Екатерининского канала, когда увидал ехавшую по проезду карету Государя Императора. Тут я увидел, что шедший по панели канала навстречу карете Государя человек, теперь мне предъявленный, когда карета с ним поравнялась, бросил под ее задние колеса что-то вроде белого кома, которое я принял за ком снега; тотчас же раздался взрыв, и человек, бросивший ком, побежал по панели, я бросился к нему на встречу и повалил его на панели. Ко мне подбежали два офицера, ехавшие за государем, и трое или четверо солдат. Карета остановилась, и Государь, подойдя к нам, изволил спросить: «Этот самый преступник?», на что один из солдат отвечал утвердительно. Тогда Государь изволил сказать «Держите его» и затем отойти. Не успел он сделать пяти, шести шагов, когда раздался второй взрыв, от которого меня откинуло в сторону. Я видел, как Государь упал от взрыва»;
«Василий Горохов. 1 марта в воскресенье я был уволен со двора и около двух часов пополудни проходил по набережной Екатерининского канала по левой стороне, направляясь к Невскому. Около Михайловского сада я обогнал человека невысокого роста, так примерно не выше воротника моего мундира (2 аршина, 6 вершков), с светло-русыми, вернее беловатыми, длинными волосами, одетого в летнее драповое пальто, и высокой шапке, как бы котиковой, на манер гречневика. У этого человека в согнутой кверху руке был маленький белый узелок. Когда я перегнал его, приблизительно шагов на 15, то увидал выезжающую из Инженерной улицы карету Государя Императора, окруженную казаками. Казаки ехали два впереди, двое по бокам у задних колес кареты и два сзади ея. За каретой Государя ехало несколько экипажей с г.г. офицерами, из которых один на паре впристяжку ехал первым или вторым, не припомню, в полустоячем положении, выглядывая из-за кучера, смотря вперед к карете Государя. Карета ехала мне навстречу, почему я остановился и стал во фронт для отдания чести Его Величеству и в это время случайно увидел человека, которого я обогнал, так как он тоже остановился, не дойдя до меня шагов шести, только я стоял ближе к решетке, а он у самой панели. Во время проезда Государя Императора мимо меня я провожал карету глазами, стараясь смотреть в самое окно кареты, и видел, как Его Величество изволил сделать мне под козырек. Когда же карета проехала шагов на десять и со мной поравнялись сани впристяжку, я стал поворачивать направо к Невскому, то есть становиться спиной к карете, и в это время услыхал выстрел, как из пушки, и почувствовал сильное движение воздуха, подпиравшее мне снизу под зад. Я моментально повернулся назад и увидел, что из двух задних казаков одного не было на лошади, а другой не то падал с лошади, не то слезал с нее, и около них расходился дым, а на меня бежал человек, которого я обогнал, только уже без узелка в руке, и за ним гнался городовой. Мне показалось, что городовой усиленно шагнул вперед и наступил бежавшему на пятку, отчего тот упал вперед на руки…».
Один и тот же эпизод, рассказанный разными людьми, зафиксировал бросок бомбы под задние колеса кареты. Бомба, взорвавшись под днищем кареты, поразила двух задних казаков конвоя, но не затронула метальщика Николая Рысакова, который остался невредим и был схвачен на месте. Не менее четко у фельдшера Горохова отложился в памяти второй взрыв, последовавший после задержания злодея:
«В это время я взглянул по направлению кареты Государя и увидал, как Его Величество уже выходил из левых дверей кареты, а к нему навстречу бежали офицеры, по-видимому, те, которые ехали в экипажах, так как таковые стояли пустыми у панели возле сада.
Государь изволил направиться к нам и остановился шага на два или на шаг, не дойдя до преступника, спросив: «Это тот, который стрелял?» – «Так точно, Ваше Императорское Величество», – отвечали мы враз. – «Посмотрите, нет ли у него чего».
На это мы ответили, что из-за пазухи торчит револьвер, и Государь приказал офицеру, который ехал стоя, отобрать револьвер. Офицер вытянул за рукоятку револьвер, после чего Государь поправил на себе за концы воротника шинель, и, как мне показалось, вместе с поправлением шинели, Государь погрозил преступнику указательным пальцем правой руки, а затем, повернувшись к нему спиной, пошел к своей карете. Мы вчетвером продолжали держать преступника в том же положении, и я провожал глазами Государя Императора.
Тут мне, как во сне, как бы в тумане, показалось, будто спешит сойти с тротуара на мостовую, навстречу Государю, какой-то молодой человек небольшого роста, и как будто я видел у него меховой воротник на пальто, затем если не от молодого человека, то, во всяком случае, от решетки канала что-то промелькнуло к самой ступне левой ноги Государя, – все это произошло в одно мгновение, после которого раздался оглушительный взрыв.
Как только раздался треск, Государь, окружавшие Его офицеры, казаки, молодой человек, который мне показался, и народ поблизости – все сразу упали, точно что сразу всех подкосило. За выстрелом на высоте выше человеческого роста образовался большой шар беловатого дыма, который, кружась, стал расходиться и распластываться книзу…» [20].
Фельдшер Горохов оставил нам бесценные штрихи беспрецедентного убийства монарха, окруженного своими офицерами и бесчисленной толпой народа, в самом центре своей столицы. Два нищих студента, с невинными, белыми узелками в руках, без всяких видимых усилий покончили с человеком, ехавшим в блиндированной карете в окружении конной охраны. С технической точки зрения это был триумф нового, компактного оружия. В политическом смысле произошел насильственный захват российского трона нелегитимным потомством императрицы Марии Александровны. Российскому обществу так и не объявили, каким был первый брак императора Александра II, в соответствии с законами империи. Не успели объявить…
Дальше все происходило по формуле «Победитель получает все». Формально все было чисто – убийство совершила революционная партия «Народная воля», и разбираться тут было не в чем. Убийством был потрясен весь мир: в Санкт-Петербург потянулись иностранные делегации, скорбными телеграммами был переполнен весь мировой эфир.
Особые чувства испытывал Британский королевский дом, для которого сохранение «статус-кво» в брачных делах своих членов было главным политическим приоритетом. Передача власти в Петербурге проходила не менее драматично и зрелищно. Проигравшим «number one», разумеется, был министр внутренних дел граф Лорис-Меликов. Для него устранение суверена стало не просто катастрофой, а своеобразным концом жизни. Воспрянувший духом граф Валуев, с трудом сдерживая свои чувства, записал в дневнике: «Не могу забыть лица графини Лорис-Меликовой, когда ея муж уезжал во дворец. Она стояла на лестнице, как статуя, как жена Лотова, без краски, без движения, без голоса, даже без подвижности в устах и взгляде. Она чувствовала и сознавала, смутно, но более, чем он». Кроме моральной победы над своим конкурентом, Валуева распирала гордость за порученную ему новым императором Александром III подготовку манифеста о восшествии на престол:
«Когда я поехал в Аничков дворец в 11-м часу с проектом манифеста, Невский был похож на обыкновенный Невский в эти часы. Мне было поручено написать манифест. Исполнил это при сотрудничестве Набокова, кн. Урусова и Сольского. Переписал Набоков, и он же, по званию министра юстиции, поехал со мной в Аничков и после подписания манифеста взял его с собой для дальнейших распоряжений. Государь и императрица (еще непривычно их так называть) были вдвоем. Впечатление homely – доброе, семейное. Я читал проект; он подписан» [21].
Русский трон был передан в новые руки в ту же ночь…
Официальное перенесение тела покойного императора из Зимнего дворца в Петропавловскую крепость происходило около полудня 7 марта. При сильном морском ветре многочисленная процессия пешком преодолела довольно длинный путь «чрез Николаевский и Тучков мосты и кругом крепости чрез весь Александровский парк в Иоанновские ворота» [22]. За гробом шли Александр III, вдова покойного государя светлейшая княгиня Юрьевская, великие князья, иностранные принцы и свита. Поминальные торжества шли своим чередом еще несколько дней и были отмечены не совсем рядовым событием даже для самых громких похорон.
В «Дневнике событий» [23] церемония, происходившая в Зимнем дворце 16 марта 1881 года, удостоилась небольшой сухой записи:
«Происходила передача Его Величеству ордена Подвязки. Принц Уэльский, представляющий при этом случае королеву Викторию, наследный принц германский и прусский, герцог Эдинбургский, великий герцог Гессенский, свита принца Уэльского и члены английского посольства по прибытии в Зимний дворец были встречены почетным караулом и потом, предшествуемые придворными чинами, неся знаки ордена, вступили в тронную залу, где Его Величество, при этом случае не имея на Себе никаких других орденов, стоял перед троном, окруженный членами Императорской фамилии, министром двора, обер-гофмаршалом, обер-церемонимейстером и свитой. Лица, несущие знаки ордена, стали в стороне от трона, возле принца Уэльского, который передавал эти орденские знаки…».
Британский королевский дом увенчал Александра III своим высшим орденом, имеющим девиз «Пусть будет стыдно тому, кто подумает об этом плохо». При всей двусмысленности награждения британским орденом на похоронах убитого отца Александр III не мог отказаться его принять. Вместе с орденом началась новая европейская политика России, в которой германское направление стало на глазах трансформироваться в нечто, совершенно не свойственное тем основам, которых придерживались два последних российских императора – Николай I и Александр II. Присутствовавший при награждении принц Вильгельм, посвященный своей германской родней в особенности происхождения покойной русской императрицы Марии Александровны, сына которой награждала британская корона, мог только гадать, куда подует ветер российской политики при внуке барона де Гранси. Убитый император открыл ворота власти кучке людей, порожденных им самим, оставив русский трон тщеславным и пустым отпрыскам слуги немецкой герцогини.