Улица была пуста. Никто по ней не шел, ничто по ней не ехало.
Я, не спеша, направился вдоль ряда домов, вошел под арку и сел прямо на мостовую. Каким-то образом я знал, что ничего не получится, но через какое-то время попытался поднять смятый автобусный билет. Ну сколько может весить подобная мелочевка? Я пробовал, но мне не удалось.
Вспомнилось кино «Привидение» с Патриком Суэйзом и Деми Мур. Там тоже убили парня, но в конце, пускай и бестелесный, он научился двигать различные предметы.
К сожалению, в кино я не играл и в духов с привидениями не верил. Зато была нарушена моя вера в фундаментальные основы, а именно в то, что после смерти буду иметь вечный покой. Похоже, что такое мне и не светило. Хотя, с другой стороны, идея моего ангела такой уж плохой и не была. Может я и вправду бредил? Мозги, обработанные бейсбольной битой, произвели на свет вовсе даже и неплохую историю. Так мне, по крайней мере, казалось. Достаточно было терпеливо подождать, когда отключат аппарат искусственного дыхания и капельницы. Впрочем, имелась возможность, что я даже и не был в больнице. Наверняка нет.
Очень медленно я протянул руку и еще раз попытался взять смятую бумажку. Я очень старался, и пальцы мои сильно дрожали. Потом я встал и вышел из подворотни. Улица была такой же пустой. Я подумал, что направлюсь на Петрковскую.
Лодзь — это самый некрасивый город в мире. Я здесь родился, получил образование, и знаю одно — это не город, а дитя аборта. Но пришел Бальцерович, капитализм, а одним из проявлений капитализма было то, что он сделал главную улицу даже вполне ничего. Во всяком случае, по моим личным стандартам. Мостовые и тротуары в торгово-сервисном центре были выложены цветной плиткой. Это вам не фунт изюму, длина улицы километра два. Магазины, пабы, черт знает, что еще; пива можно выпить вполне даже пристойно. Фасады старых домов отреставрировали. Витрины, неон, рекламы. Опять же, запрет проезда на автомобилях. Все лавочники подняли хай — и по делу, впрочем — их заставляли платить сумасшедшую аренду, а никто не хотел покупать товары в местах, куда невозможно подъехать. Деятели из горсовета, вместо того, чтобы понизить аренду, чтобы люди хотя бы на свое вышли, решили вернуть автомобильное движение в центре города. Совершенно вопреки европейским тенденциям. Эксперты посчитали, что плитка на тротуаре, предназначенная, что ни говори, чтобы по ней ходили, но никак не ездили, разлетится за год-полтора. И останется от нее такой разноцветный гравий. Такая вот маленькая польская паранойя. А в плитку эту всадили кучу миллионов. Как мне кажется, по ней стоило бы запустить парочку танковых бригад. По крайней мере, ямы уже копать было бы не нужно.
А сам я их плитку уже не разобью.
Я не пошел на Петрковскую — единственный приятный уголок во всем гадком городе. Подумал, что будет просто жалко. Жалко улицы, жалко себя, а может еще чего-то или кого-то. Мое место было здесь: среди старых, вонючих домов, о которых никто и никогда не заботился и, видно, уже никогда не позаботится.
На ближайшем перекрестке имелся скверик, говоря точнее, всего лишь газон с треснувшей лавкой у самых кустов. Двое мужчин, как это бы действие определил полицейский, потребляли спиртное. Не мужчины, а подростки лет пятнадцати, самое большее — семнадцати. Говоря же еще точнее, не подростки, а двое бандитов. Откуда я это знал? А по результатам вскрытия.
Присев на корточках, я слушал, о чем они говорили.
Вообще-то, ни о чем таком особенном.
Через какое-то время к ним присоединился третий вьюнош, на глаз лет около двенадцати. И надо же такое, что и этого я узнал. Он принес еще пару бутылок вина. Его приветствовали как спасителя:
— Давай, малой, блядь, давай, давай… Что, блядь, дрочил по дороге?
— Да нихуя, Кривой, нихера такого не было…
— Да дрочил, блядь, признавайся!
Честное слово, это они так, блядь, разговаривали.
Я послушал их еще немножко — в конце концов, именно я заплатил за это вино — и тут на меня сошло просветление. До меня дошло, что подобных людей нет. Никто мне в темной подворотне по голове не давал. Ничего не происходило, совершенно ничего. Никакие не бредни полутрупа с мозгами на улицу. Просто я лежал в психиатрической больнице. Меня поплющило, покарежило, я выдумал, что я Наполеон, и тут же еще выдумал этих троих, побивая рекорд психушки. Медведь в шапке при этом сущая мелочевка. Я понял Мастера, который не хотел уйти из дурки, хотя снаружи его ожидала Маргарита. В больнице ты у себя, в больнице все имело смысл. Там было хорошо, было безопасно!
— Сестра! — позвал я на пробу. — Пан доктор, сюда, цигель-цигель!
Я открывал все новые и новые истины. Что не может существовать мир, в котором львы носят шерстяные кашне, Александров Македонских хоть чем-то ешь, а на лавках сидят и бухают дебилы, которых никто по каким-то причинам не усыпил.
Я радовался и смеялся, потому что сложил головоломку. Потому что открыл, что я ненормальный. Я просто шизик, добрейший всем вечерочек.
А после этого я разрыдался, сам не знаю, почему. Если я сумасшедший, то мне все можно. Если же я нормальный — тогда тем более.
Только нормальным я не был. Нет, не был.
— Господи Иисусе, пан доктор. Сделайте хоть что-нибудь, пан доктор. Я так чертовски мучусь сам с собой, ведь есть же какие-то лекарства. Я уже не хочу всего этого.
Никогда еще в своей жизни я так не плакал. И никогда еще в жизни так не мучился.
Все-таки, наверное, в больнице я тоже не был.
Я научился двигать предметы.
Это даже и не было особенно трудно. Следовало лишь открыть чувство осязания, осознать фактуру и вес предмета, ощущать его осознанно — и ничего больше. Вскоре масса перестала иметь какое-либо значение. Я не мог поднять ничего больше, чем при жизни, потому что не мог воспроизвести такой поступок из памяти. Но вот по морде дать мог, причем хорошенько.
Я узнал Яцека, который приносил вино и так любил мастурбировать. Яцека и всю его семью. Какое-то время я даже с ними пожил. Яцек изо всех сил ненавидел своих предков и домой возвращался исключительно по необходимости, не раньше. Там и вправду не было ничего такого, что можно было посчитать приятным. Мама Яцека, всего лишь на пару лет старше меня, выглядела словно моя бабка. С той лишь разницей, что бабка, пускай и в преклонном возрасте, никогда не ходила с синяками под глазом. А вот мама Яцека ходила, пускай и пошатываясь, с вечно битой рожей. Потому что пан Анджей в жизни не достиг ничего; а чего мог он достичь после своего ПТУ, со своим IQ и вообще со всем остальным? Слава Богу, работа у него еще имелась, оплачиваемая по-нищенски, паршивая, неинтересная и тяжелая — но имелась. Вместе с этой своей работой он был нулем, зато полнейшим, никто с ним не считался, ни над кем он не имел хотя бы на крошку власти, а всякий нормальный тип должен ее иметь хотя бы немножко. Только что тут поделать, если разве что каждый десятый обладает истинным значением или властью? Все остальные царствуют над женами, сыновьями и дочерями; такая вот дерьма стоящая власть над домашним скотом: женщины, дети и собаки. Так как же в связи со всем этим пан Анджей мог не пить? Обязан был, блин! Пил и бил (ведь нужно же как-то власть использовать). Не часто, потому что мужик был порядочный, и по правде все маме Яцека даже завидовали, что нашла себе такого мужа. Работу имеет, по бабам не ходит, а деньги домой несет. А то что выпьет или там в карты сыграет? Что приложит своей половине от этих нервов? Да любой, что ни говорите, выпьет. Впрочем, мама Яцека («Нюнька», как называл ее пан Анджей, что бы это не означало) пила с ним, потому что, по крайней мере, пил он дома и не шатался где ни попадя с дружками. Вот так они себе жили и пили.
Я любил посидеть с ними, особенно по вечерам. Нравилось мне кроссвордик решить, да и по телевизору иногда чего-нибудь приятственного показывали. Как-то раз я даже смотрел на секс вживую — то есть, это уже не по телевизору — только вот это как раз приятственным никак не было, так я даже и не досмотрел.
— Ендрек, поговорил бы ты с Яцеком, — как то раз, вечером, сказала Нюнька мужу. — Ребенок должен знать, что у него отец есть. А то ты знаешь, он совсем в школу не ходит? Шатается по ночам неизвестно где, с какими-то хулюганами связался. Сейчас по телевизору столько показывают, еще кто нападет на него, или чего другого. Сам он сейчас шатается с теми, Рудлевскими, что уже отсидели свое в исправительной. Слышишь, что я тебе говорю? Ендрек? Займись им хоть чуть-чуть.
— Хорошо, Нюнька, — сказал пан Анджей.
Но, возможно, он что-то другое сказал. А какое значение, что он там сказал?
Если к нулю прибавить нуль, то не всегда получится нуль. Иногда, к сожалению, равняется и Яцек. Или там Михал, Ендрек, Алик… Оно всегда так, если у тебя такие предки, паршивые, совершенно паршивые перспективы, и тебе двенадцать-тринадцать лет.
Я знал, что Яцек чувствует. У меня самого такой отец был.
Вот мать у меня, к счастью, была другая. Обычная, серая женщина, зато имеющая чувство собственного достоинства, а это означало, что нулем она не была, о нет! И она не хотела быть прибавкой к нулю, так что отца моего отправила пинком в задницу. Мне кажется, что тип этот летит еще до сих пор. И так ему и надо. Только вот Нюнька так не умела.
Я понимал, почему Яцек волочится ночами со старшими дружками. Я просто был переполнен этим пониманием. У этого пацана судьба шла как по рельсам.
Как-то ночью я подождал возле дома, в котором он жил. Дождался только в начале двенадцатого. И взял на себя работу, которую пан Анджей никак выполнить не мог. На эту одну-единственную ночь я заменил Яцеку отца. Я разобрал паршивца на куски — еще раньше я обдумал мельчайшие подробности демонтажа, так что глаза выколупал еще перед тем как переломать обе руки. Потом поломал ноги, чтобы не удирал и весьма старательно обработал колени, потому что у меня мурашки по коже ползали при мысли о том, что он бы мог еще в своей жизни ковылять. Вопли и рыдания были такие, что