Вместо того, чтобы смотреть слайд-шоу из воспоминаний или идти навстречу свету в конце длинного тоннеля, парень к удивлению своему обнаружил, что стремительно летит куда-то вниз, лицом в землю. Миг спустя твердыня врезалась ему в физиономию, а сухая пожухшая трава вонзилась острыми стеблями в ноздри и щёки, едва не отправив парня на перерождение ещё раз. Боль от падения обрушилась на него мигом позже — и вот тогда аукнулась и авария, и сопровождавший аварию страх. Вспомнилось всё, и это воспоминание стало невыносимо пережидать в неподвижности.
Максим подорвался на ноги, не подумав даже, что прямо сейчас, скорее всего, в его теле могут быть сломаны кости, раздавлены органы или, как минимум, случилось сотрясение; запнулся о сплетения осоки и снова плюхнулся оземь, на сей раз — задом. Хорошо, что руки не подставил — мог бы и запястья вывихнуть. Адреналин, впрыснутый агонизирующим мозгом в кровь, опалил рецепторы, окатил ледяной волной: парень хрипло дышал, бегая по траве немного подслеповатым от животного ужаса взглядом, а в голове вдруг промелькнула идиотская до омерзения мысль: «Это меня с такой силой отшвырнуло, что я в клумбу улетел?»
Неудачная шутка, никто не спорит. Но Макс, чудом по собственному разумению избежавший смерти, нашёл её великолепной и нервно захихикал. Ноги, руки, спина, шея — у него болело без преувеличения всё. Где-то тянуло, где-то ныло, где-то пощёлкивало — вдобавок жёсткая посадка выбила из груди воздух, поэтому отдышаться, сообразить, где он находится, и осознать, что ничего толком не повреждено, для бьющегося в панике сознания оказалось задачей непосильной.
Разрядка вылилась в смех. Юноша упал обратно на землю, но уже по собственной воле, раскинул руки и в голос заржал, опьянённый осознанием: он жив. Несмотря на то, что ощутил дыхание смерти, всё равно остался в живых! И как сильно он был рад, что не придётся оставлять мать в одиночестве в опустевшей квартире, не только овдовевшую, но и потерявшую обоих своих сыновей! Как сильно он обрадовался, что сможет ещё раз обнять Дашку! Максим смеялся от всей души, смеялся искренне, и даже боль в рёбрах не могла его утихомирить: по сравнению с тем, что могло случиться, боль являлась несущественной мелочью. Он уже давно не был так счастлив. Так искренне, по-детски счастлив.
А потому его не смутила ни тишина, совершенно не характерная для города, ни свежесть, которой пахло всё вокруг, ни рассвет, озаряющий деревья неподалёку розовым светом, хотя на Ярославль вообще-то опускалась ночь. Равно как не смутило юношу и то, что никто не бежит поднимать пострадавшего с земли. Минуты, наверное, две он валялся так в пожелтевшей траве и рыдал от радости, как маленький ребёнок, пока шок окончательно не растворился в крови. Только тогда парень прислушался к тревожному гласу инстинкта.
Нехорошее предчувствие медленно пробиралось по рукам и затылку к рассудку, раздвигая когтистыми лапами позитивные мысли. Действительно, почему не слышно шума моторов? Или, на худой конец, ругани? Уж материться-то водитель был обязан — в каком бы состоянии ни сел человек за руль, очень сложно не заметить, как смялся капот и дёрнулся автомобиль от столкновения с чьим-то телом… Хорошо, пускай даже придурок в стельку, но существуют же другие пешеходы или случайные свидетели — а сейчас ни криков, ни голосов… совершенно ничего. Только приглушённый расстоянием щебет.
Макс забыл, когда в последний раз слышал в городе пение птиц — не краткие испуганные писки, а полноценные трели. Медленно открыв всё ещё влажные от слёз глаза, он упёрся взглядом в высокое серовато-розовое небо. Потом так же медленно поднялся и сел, осмотрелся неторопливо и пришёл к весьма неутешительному выводу: он явно, совершенно точно и абсолютно на сто процентов не в Ярославле. Вот прям точно-преточно.
Ни пятиэтажных «панелек», ни выкрашенных серой глянцевой краской фонарных столбов, ни припаркованных прямо на проезжей части машин, ни вырвиглазовых светящихся вывесок «Пятёрочки» и «Магнита» — словом, вообще ничего привычного и родного.
Он в каком-то, мать его, лесу. Ну, или на его опушке, чёрт теперь разберёшь, юноша не силён был в топографии.
Догадка, что Макс, похоже, всё-таки умер, подкралась незаметно, а вот ударила больно. Он как-то автоматически подтянул к груди колени, так же неосознанно обхватил их руками и всё так же против собственной воли жалобно заплакал, уткнувшись вниз лицом. И сложно сказать, что в его страдании превалировало: жалость к маме или жалость к себе.
Он ведь столько всего не успел сделать. Не успел занять первое место на городских соревнованиях, не успел отнести Стёпе на могилу цветы и рассказать о последних новостях, не успел жениться на Дашке и даже не успел сделать ей предложение, родить и воспитать их ребёнка (ему всегда хотелось, чтобы первой была дочка), не успел устроиться на работу, на которую он так сильно хотел… не успел попробовать шаурму недалеко от острова аттракционов, про которую с таким упоением рассказывал Павлик, в конце концов… не успел уехать из родного города куда глаза глядят, да так, чтобы раз и навсегда.
Не успел узнать, каково это — жить по-настоящему, так, как тебе того хочется, не оправдывая ожиданий окружающих и не борясь с мрачной тенью старшего брата. Не успел узнать, каково это — жить в месте, где тебя никто не знает и не судит по поступкам родни. Не успел рассказать о себе миру — пусть даже и рассказывать особо было нечего, и личностью он был не самой интересной, но всё же — рассказать! Оставить после себя хоть что-нибудь, хоть пару строк, хоть пару слов, пару мыслей, хотя бы несколько хромосом, давших начало новой жизни… жизни лучшей, чем был ты сам… ведь в этом смысл детей, разве нет? Они должны стать лучше своих родителей…
И так Максу стало жалко свою паршивую шкуру, так тошно и плохо, как никогда не было. Какую-то минуту назад он пребывал в абсолютнейшем упоении, а теперь постигал все прелести жестокого осознания. Он не был готов к смерти, как не бывает готов к ней ни один юный человек. Он начал жить — и сразу закончил. Отвратительно обидно. До тошноты.
Так облажаться мог только Вороновский, — невесело добивал Макс, вороша почётные достижения других своих родственников по мужской линии. — Что Стёпа, что ты — два дебила. Одного зарезали, другого сбили. Батя — и тот туда же, не своей смертью помер. Деда зарезали, дядьку отцовского поездом прикончило… Прокляли нас, что ли?..
Максим погрузился в глубокое самобичевание, и тогда на смену горечи пришла глупая злость. Он злился и на мир, что так несправедливо устроен, и на производителей наушников, и на тех, кто наушники придумал — а больше всего, конечно, на себя. За то, что эти самые наушники так невовремя надел. Сообразительностью парень особо никогда не отличался, в отличие от брата — ему больше по душе приходилась прилежность, следование правилам: ведь так гораздо проще… Поэтому до него и дошло не сразу, что боль-то он чувствует, а значит, и телом обладает. Следовательно, не такой уж и мёртвый.
Неизвестно, сколько времени ещё Максим мог бы просидеть на этой опушке, упиваясь презрением к себе и обливаясь бесполезными слезами, если бы не услышал вдруг вдалеке громкое испуганное ржание лошади. Звук, надо сказать, непривычный для городского уха — отчасти поэтому юноша так быстро и вышел из мрачных коридоров самоедства. Отняв от лица руки, он повернулся в сторону, из которой донёсся зов животного о помощи, и сосредоточенно вслушался в стихшее пространство. Когда мгновение спустя откуда-то из-за деревьев сначала раздался громкий боевой клич, похожий больше на медвежий рёв, потом зазвенел металл и послышалось шипение пламени, а после выпрыгнул из кустов тощий грязный человек с подобием самопальной биты в руках, они встретили друг друга с выражением одинакового страха на лице.
Чужак откровенно смахивал на бомжа, однако вместо ватной рваной куртки неопределённого цвета носил кожаный и вполне респектабельный для глубинки жилет поверх заляпанной рубахи, совершенно не соответствующий образу бездомного. Волосы на голове у мужчины (правда, судя по его внешнему виду и телосложению, это был максимум «мужичок») местами обгорели и ещё дымились, глаза — единственное светлое пятно на чёрном от солнца лице — глядели с ужасом.
Неизвестный опомнился раньше: резко рванул куда-то в кусты и, прорываясь сквозь решётку веток щуплым телом, оперативно скрылся из виду. Вне всяких сомнений, он от кого-то удирал. А Максим, совершенно растерянный, в ступоре наблюдал за тем, как постепенно перестают содрогаться на потревоженных кустах листья. Не сказать, чтобы очень приятная встреча, тем не менее, вселила в душу парня уверенность: тут есть другие люди, следовательно, он вряд ли умер и попал в Рай.
Конечно, если Рай не один на всех, да ещё и такой неблагоустроенный, раз можно от чего-то или кого-то здесь спасаться бегством. Или это Ад?.. Возможно, стоит сначала разузнать побольше о месте, в котором довелось оказаться. В конце концов, бывают же случаи, когда люди после травмы головы теряют память на какое-то время, уезжают в другие города, а потом обнаруживают себя на другом конце страны? Бывают.
Вот и с Максом, как бы ни было страшно об этом размышлять, могло случиться нечто подобное. Подождав, не выбежит ли из-за кустов ещё кто-нибудь вооружённый, парень поднял с земли сумку со спортивным инвентарём, закинул ремень на плечо и неуверенно зашагал по опушке в сторону звуков… боя, наверное: за деревьями всё ещё хрипло дышала лошадь. Подходя, он случайно бросил взгляд на растущие неподалёку высокие цветы, и в нерешительности замер. На листьях блестела кровь, и сомнений не возникало никаких: кровь принадлежала тому, кто только что ускакал по целине в неизвестном направлении, сжимая в руке дубинку.
Мысль идти навстречу беспокойной лошади моментально перестала казаться хорошей. Максим осмотрелся, словно искал взглядом помощи, искал кого-нибудь живого и не опасного, чтобы банально узнать, где он очутился и как отсюда попасть домой, но никого рядом не оказалось. Деревья шумели редеющими желтоватыми кронами, по-прежнему щебетала недалеко одинокая птичка — и ни одной живой души. Угнетающая тишина для того, кто всю жизнь прожил в комнате с видом на железнодорожный переезд.