— Вы только пытаетесь уйти от ответа! — возмутился я. — Когда, по вашим словам, вы беседовали с халифом в Хартуме, там была гражданская война! Какой же биограф станет намеренно увековечивать явные несоответствия?
— Вы столкнулись с довольно сложной дилеммой, если так можно выразиться, — заметил он, и в его глазах мелькнули огоньки. — Кто-то сказал, что биографию должен писать враг.
— Вы так и не ответили на мой вопрос. Чем вы занимались в те годы?
Некоторое время он задумчиво смотрел на меня, сложив вместе кончики пальцев, как делал всегда, когда внимательно слушал или размышлял. Я не решался отвлекать его, пока он обдумывал мою просьбу, зная, что стоит бросить одно-единственное неудачное замечание, и он, подобно моллюску, захлопнет створки своей раковины. Так что я задержал дыхание в надежде, что, наконец-то, услышу то, что я так давно жаждал узнать.
— Едва ли вам это будет интересно, — наконец, объявил Холмс.
— Не пытайтесь увильнуть. Вы прекрасно знаете, что я считаю эти сведения крайне важными.
Холмс снова замолчал, поглаживая уголок рта указательным пальцем. Иногда он не мог удержаться от того, чтобы не пококетничать в подобных ситуациях. Я же пытался изобразить безразличие, напряженно выжидая — куда толкнет его очередной каприз?
— Разумеется, было много такого, о чем я не собираюсь рассказывать, — ворчливо сообщил он и потянулся за чашкой с чаем. — Вас интересуют три года, — добавил он, как будто подразумевая: не думаете же вы, что я возьму и расскажу вам обо всех своих делах за целых три года?
— Вы могли бы дать мне самое общее представление о том, что тогда происходило, — предложил я, — или рассказали бы что-нибудь особенно интересное. Ведь необязательно публиковать это, пока вы не сочтете, что обнародование истории никому не повредит, — до тех пор мне иногда удавалось уговорить его таким приемом.
— Только не надо недооценивать меня, доктор, — произнес он. — Я прекрасно знаю ваши уловки.
Тем не менее, Холмс принялся набивать трубку табаком, и я позволил себе немного расслабить напряженные плечи. Сигареты предназначались для беседы, трубка же означала, что грядет полноценный рассказ. Я достаточно часто наблюдал, как он курит и то, и другое, чтобы улавливать подобные знамения.
— Сейчас я расскажу вам об одной части моего путешествия, — начал он свою историю, словно Шехерезада. — Может быть, когда-нибудь в будущем вам доведется соблазнить меня рассказать и о других.
— Я весь внимание, — объявил я, доставая перо и бумагу.
— Это было любопытное дело, — начал он, обращая глаза к потолку, словно бы уже позабыв о моем присутствии, — в нем, несомненно, есть доля комедии. С другой стороны, это трагедия, которую оценил бы и Аристотель. Я же допустил, чтобы меня шантажировали и в то же время сделал несколько серьезных промахов. Совершенно непростительных, притом, что это было одно из самых необычных дел, какие мне довелось расследовать.
— Я и не знал, что вы занимались расследованиями в этот период.
— Я бы ни за какие блага не взялся за это дело, — мрачно ответил он, прикрыв глаза. — Я уже говорил вам, что самый страшный преступник — врач, сбившийся с пути истинного[12], мой дорогой друг, но уверяю вас, — это ничто в сравнении с безумцем.
— Вы меня заинтриговали.
Он снова открыл глаза и одарил меня победной улыбкой.
— На это я и рассчитывал, мой дорогой Уотсон.
1. Возвращение к жизни
Первым потрясением после Райхенбаха, Уотсон, для меня был тот факт, что абсолютно никто не знал, что я жив[13]. Вы, несомненно, намеревались красочно описать произошедшее, и тогда весь мир должен был поверить в мою смерть. И я внезапно осознал, что само Небо посылает мне редчайший дар, который достается лишь немногим из нас — возможность начать все сначала.
Что за восхитительная перспектива, особенно замечательная своей полной неожиданностью! Я оказался в уникальном положении, и от открывающихся передо мной возможностей голова шла кругом, и я радовался, как ребенок. Я пережил крайне тяжелый период, так что представлялось совершенно справедливым позволить себе небольшие каникулы, гуляя где вздумается и наслаждаясь пьянящими благами, которые дарит анонимность. Отчасти (не могу не признать) мне льстит восхищение толпы — спасибо вашим живым, пусть и не отличающимся точностью рассказам, мой дорогой Уотсон — однако порой известность может обернуться истинным проклятьем, тяжким грузом давя на слабые человеческие плечи. Вероятно, я и не сознавал, до какой степени согнуло меня это иго, пока внезапно не обрел возможность сбросить его.
Путешествуя, как вам известно, под именем Сигерсона, я сел на поезд в Милан, не ставя перед собой какой-либо цели, кроме как уехать подальше, в неведомые мне места, где незнакомые зрелища и звуки подняли бы мой дух. Я рассудил, что со временем эти безответственные устремления пройдут, и тогда я снова должен буду посвятить себя работе, для которой был предназначен, однако, если я и научился чему у одного знакомого доктора, так это — не принуждать себя к режиму, представляющему угрозу для психического равновесия.
Милан, надо признать, мне не подошел. Я оказался в дымном, несимпатичном промышленном городе, и, осмотрев знаменитый собор, решил там не задерживаться.
Более тщательно взвесив свои дальнейшие планы, я понял, что на самом деле хотел бы попасть в Париж, город, который я едва знал, как это ни иронично, учитывая мое французское происхождение[14]. Я бывал там в молодости, но всегда — недолго, проездом в какое-нибудь другое место. А со временем, как вам известно, я все реже покидал Лондон, прекрасно зная о нездоровом возбуждении, возникавшем в преступной среде каждый раз, когда они узнавали, что я в отлучке. Однако в эйфории моей новообретенной второй жизни подобные рассуждения не имели веса, все бледнело перед тем поразительным фактом, что я мог поехать в Париж, раз уж у меня возникло такое желание, и вволю изучать этот город, именуемый столицей XIX века.
Нужно было только купить билет на другой поезд, и через каких-то 52 часа после того, как у меня возник этот каприз, господин Хенрик Сигерсон из Осло уже шагал по улицам прекраснейшей столицы на свете.
Но так уж вышло, что я отношусь к тем любопытным людям, которым не по себе в новых местах, пока они не узнают о них все, что могут. А значит, я должен был выяснить, как шли дела раньше, прежде чем начать разбираться, как они обстоят теперь.
Еще на вокзале д’Орсэ я купил Бедекер и другой подобный материал, запасшись сэндвичем, устроился на скамье у реки, с видом на Сад Тюильри на другом берегу, и принялся читать о городе, в который приехал.
Имя Париж, оказывается, происходит от названия древнего галльского племени паризиев, обитавших в этих болотистых краях, когда сюда пришли легиона Юлия Цезаря и подчинили их. Римляне назвали это место Лютецией, и, подобно Лондону, она начала свою цивилизованную жизнь в качестве римского лагеря. Началом города стали острова Сен-Луи и Сите в середине Сены, но вскоре он распространился и на берега реки и с течением лет беспорядочно разросся в запутанный лабиринт жутковатых узких улочек и неприветливых аллей. Французские короли приходили в ужас от этого города и предпочитали жить за его пределами, для чего был выстроен Версаль.
Определенно меня окружал совсем другой Париж, и, не успев доесть сэндвич, я, к своему изумлению, обнаружил, что превращение средневекового винегрета в знаменитый Город Света произошло не более сорока лет назад! Вижу, вы улыбаетесь, Уотсон. Несомненно, вас поражает мое невежество, но я ведь не раз говорил вам, что память подобна чердаку с ограниченной вместительностью, и прежде я берег место там для фактов, важных для моего искусства. Помню, как вы были ошеломлены, когда я сказал вам, что не знаю, земля вращается вокруг солнца, или наоборот, коль скоро это не имеет отношения к моей работе[15].
Преображение Парижа, как оказалось, было делом рук императора Луи-Наполеона, величавшегося Наполеоном III, племянника Маленького капрала. Насколько я мог судить, это был такой же племянник Наполеона, как, к примеру, я, однако этот ловкий мошенник, обладая в равной мере хитростью и дерзостью, сумел захватить власть и объявил себя монархом так называемой Второй империи.
Этот Наполеон, имевший не больше прав на монаршество, чем король пиратов из комической оперы, объявил своему архитектору, некому барону Оссманну, что Париж следует «открыть», если он претендует на положение современной европейской столицы, достойной этого названия в глазах остального мира.
Вероятнее всего, истинные цели императора были гораздо прагматичнее. За свою долгую историю Париж претерпел немалую долю революций и восстаний, и каждый раз на его улицах раздавался один и тот же клич: «Aux barricades!». Мятежному населению ничего не стоило перегородить многочисленные узкие улочки телегами и мебелью, так что властям приходилось отвоевывать их буквально дом за домом.
Томас Кук не упоминал о том, знал ли Оссманн об истинных целях императора, и волновали ли его эти цели, однако он взялся за дело с усердием подвижника. Он взял карту города и провел от Триумфальной арки двенадцать прямых линий, подобно спицам колеса или лучам звезды. Каждая линия превратилась в просторный бульвар, ширина которого не позволяла перегородить его и отрезать улицы от правительственных сил. В эпоху императора с сомнительными правами Париж пережил строительную программу, равной которой не видела ни одна столица. Должно быть, Париж глох от грохота, задыхался в собственной пыли, и страшно подумать, что сталось с массами бедноты, наблюдавшей, как их жалкие хижины сносит архитектор Наполеона, которого называли не иначе как «Хирургом».
Я и сам не забыл раздобыть себе карту на вокзале, и, покончив с едой, принялся бродить по городу, поражаясь величественным бульварам, созданным циничным тираном.