Речники не знали, сколько у него было денег, когда он сел за стол. Они безмолвно, в ритме смешных рекламных манекенов в витрине покачивали головами и, может быть, в душе жалели незнакомца, который уже не в состоянии выйти из непонятной им летаргии и снова хоть одну партию сыграть так умно и смело, как он это делал чуть но до самого рассвета. Где им было знать, что от него уплывают его собственные деньги, те самые, которые он вчера утром, обозлившись, отсчитал на кухне и отправился в город наперекор жене и всему упрямому миру, чьи законы он уж не в силах принимать спокойно. Наконец, и сам Макарие не понимал до конца, насколько далеко углубился он в опасную зону, в ту бездорожную лесную чащу, откуда нет возврата. А когда уж было совсем легко сосчитать то, что оставалось на столе, он вздрогнул и понял все. Но путь к отступлению был отрезан.
Сияние июльского дня медленно входило в его сознание. Он устало поднял голову и посмотрел на берег. Пляж уже кишел купальщиками. Прошли почти сутки с тех пор, как он оставил толчею и поднялся сюда, ему казалось, что это было совсем недавно. Он даже удивился, что среди речников нет чернявого. «Стервец,— думал Макарие‚, — он превосходно знал, что меня ждет, и вовремя смылся...» В сущности, у него был выбор: выйти из игры или сыграть еще партию на оставшиеся несколько тысяч. Искушение пересилило. Надежда хоть частично отыграться толкнула его на новое безрассудство. Влекомый инерцией, он совсем упустил из виду, сколь ограниченны его средства. А его милые партнеры, меньше всего думая о. его возможностях, в пылу битвы все повышали ставки. Макарие они просто сбросили со счета. У него больше не было денег. На столе перед ним лежали несколько измятых сотенных бумажек.
— Ну, так что? — услышал он голос Тодора.— Что случилось? Вы будете играть?
Это была излишняя учтивость. Рулевой отлично знал, что на Макарие уже нельзя рассчитывать. Спросил для порядка и только. Или захотел пофорсить перед своими друзьями. Как бы там ни было, Макарие это больше не касалось. Он встал и со словами: «Спасибо, господа», спокойно, стараясь, чтобы ни одна мышца на лице не дрогнула пошел прочь от стола. Речники молча смотрели он удаляется, комкая в руке мелкие купюры.
Сойдя на берег, Макарие направился к бараку, где вчера встретил чернявого. И только здесь, в полном одиночестве, до конца осознал, как изнурила его эта авантюра. К собственному удивлению, денег ему было не жаль. Сейчас он испытывал лишь одно желание — забыться. То самое желание, которое привело его на пляж, а оттуда — на баржу, горело в нем неугасимым огнем, и потушить его было уже нечем. Его манила трава в тени барака, «И в самом деле, где сейчас найдешь лучшее место...»
Было начало двенадцатого. Народ на пляже все прибывал, и недалек был тот час, когда вся эта небольшая бурлящая вселенная вдруг закипит и растечется в собственном бессмыслии. Он опустился на траву, радуясь своему одиночеству. Подложив руки под голову, он лежал неподвижно, бездумно, с глазами, полными раскаленного неба. Шум вокруг него уже не был бурным и неистовым, как вначале, а звучал мягко, бархатисто и потихоньку куда-то удалялся. Это ровное рокотанье еще некоторое время раздражало его слух, а потом он словно невзначай заметил, как все окружающее постепенно растворяется и гаснет. Макарие уже не чувствовал себя без руля и ветрил во, всей этой смешной и невообразимой кутерьме вещей и людей. Растянувшись в тени барака, примостив голову на руку, он был просто одним из тысяч купальщиков, который бог знает почему выбрал тихий, укромный уголок и случайно заснул.
Конечно, сон был не из приятных. Ежеминутно его что-нибудь нарушало: мухи, визг мальчишек, игравших в футбол по другую сторону барака, шаги, разговоры и смех, пароходные гудки, рокот моторов и множество других непонятных звуков, смысл которых терялся почти в тот же миг, уступая место приятной, странной, отчасти кошмарной тишине, которая, хотя и потревоженная, все же совсем не проходила. Долгие часы тянулась эта мучительная пытка сном, но Макарие не сдавался. Обессиленный событиями вчерашнего дня и ночи, он лишь поворачивался на другой бок, сдвигался в еще более густую тень и снова засыпал.
Когда он весь в синяках и с замлевшими членами наконец проснулся, на пляже царила тишина. Стряхнув с ладоней прилипшие к ним травинки, Макарие протер глаза и подозрительно осмотрелся по сторонам. Не успев зародиться, сомнение исчезло: действительно, опускались сумерки,
Последние купальщики покидали пляж. Вдали тянулся хвост их вялой и уже порядком поредевшей колонны. «Пестрый муравейник», — пробурчал он вместо ругательства, по-прежнему злой на всех этих незнакомых и совершенно равнодушных людей, которые медленно двигались к городу. Только теперь до него дошло, сколько он проспал на траве у барака. Они чувствовал себя обманутым. Недовольный и немного напуганный, он встал и пошел по опустевшему пляжу к кабинам. Прошло уже два дня с тех пор, как он ушел из дому. Ни о чем другом он не способен был думать в эту минуту. Спросонья он не мог осмыслить минувшие события. Кипа измятых тысячных банкнот на столе перед ним казалась теперь нереальностью, миражем, химерой. Она была по ту сторону сна и означала поражение.
В кармашке плавок он нащупал вместе с ключом от кабины несколько сотенных ассигнаций. «Тысяча чертей, — вздрогнул он,— от этого не убежишь. Всегда что-нибудь да напомнит...» Сначала он зайдет в буфет и купит сигареты. Пожалуй, и на две-три рюмки коньяку хватит. Потом оденется и пойдет на трамвайную остановку. Домой ему по-прежнему не хотелось, но придумать что-нибудь другое он уже не мог.
— Здорово, старина! — прохрипел рядом знакомый голос. У буфета стоял спасатель Йон Трандафил. На плече у него было весло, а под мышкой он сжимал огромную поджаристую буханку.— Хотите освежиться?
— Нет... — промямлил Макарие, стараясь не подать виду, как мало обрадовала его эта встреча.— Только купить курево...
— Как игра? — тихо спросил кучерявый.
— Да... так...
— Хулиганство это, вот что. Я туда не пойду, пока рыжий не снимется с якоря.
— Рыжий — ерунда. Самый опасный Тодор.
— Не скажите, — засмеялся спасатель.— Вы конца не дождались.
— Правда? — удивился Макарие.— А я думал...
— Да, старина. Я заглянул туда около двенадцати. Это надо было видеть. Надеюсь, Тодор больше не пустит его на свою баржу.
— А вы? — спросил Макарие.— Вы нашли того?
— Кого?
— Да кого вы искали ночью.
— Ах, вы имеете в виду утопленника? Нет, не нашли. До самого утра шарили как ненормальные да без толку.
— Ну ладно. Спокойной ночи.
— Зайдете еще как-нибудь? |
— Вряд ли,— ответил Макарие и вошел в буфет.
Он купил сигареты и свежую вечернюю газету, а затем, после недолгого колебания, заказал двойной коньяк. Небольшая, посыпанная гравием терраса перед кабинами была совсем пуста. «Гардеробщица, наверное, еще там, — спохватился он.— Минут через пятнадцать она уйдет». Он уже раскаивался в том, что заказал коньяк, но идти на попятный было поздно. Он попросил кельнера зажечь свет. Торопливо глотая коньяк, он перелистывал газету. Это была многолетняя привычка, которая скрашивала ему вечерние часы. Потягивая черный кофе или что-нибудь покрепче, он часами листал газеты, извлекая из них до последней капли наслаждение, точно ребенок, который долго и терпеливо сосет последнюю конфету. Сейчас он просматривал одни заголовки. Попадется что-нибудь интересное — прочтет в трамвае. Дома ему, конечно, не удастся прочесть ни слова. Дома его ждет утомительное объяснение, долгое и бессмысленное, продолжение той ссоры, которую он прервал вчера своим уходом. «Тысяча чертей, — грустно улыбнулся он.— Почему надо каждый день возвращаться в один и тот же ад?»
И вдруг будто его кто ударил.
Удар был неожиданный, в спину, совершенно непонятный. От изумления у него пресеклось дыхание, а внезапно размякшие пальцы выронили газету — она упала на стол, опрокинув до половины выпитую рюмку. Онемелый, без единой мысли, продолжал он смотреть на раскрытую, теперь влажную страницу газеты. В набранном довольно крупным шрифтом заголовке стояло его имя. Макарие прочел сообщение о собственной смерти.
Было совсем неважно — верить или не верить в это сообщение. Буквы были четкие, нестираемые, точно выбитые в граните. Имя, фамилия, место, где он завершил свою не слишком бурную и богатую событиями жизнь, — все убеждало его в том, что это явь. Для всей планеты, для всех знакомых и незнакомых на ней, он, Макарие, в этот вечер был давно почившим, несуществующим... Утонул в жаркий июльский день так же незаметно, как и жил окруженный тысячами незнакомых купальщиков, которые не могли ему помочь, ибо никто из них и понятия не имел, кто такой Макарие, где находился в тот роковой момент, умел ли плавать и, наконец, что у него был за голос, если он не сумел перекричать гвалт на берегу... Если б это случилось с кем-нибудь другим,— подумал он, еще не опомнившись от потрясения, — я бы решил, что мне рассказывают анекдот и от души посмеялся бы над такой нелепицей». Но покойником, чье имя стояло в заглавии газетной статьи, был он сам, и потому вместо смеха на него накатила жуть. «Так вот как это выглядит. Точно так... Только ты уже не можешь прочесть. Это привилегия живых, привилегия всего мира, который ты до сих пор считал своим, пока в один прекрасный день но обнаружилось, что он преспокойно существовал бы, если б ты и вовсе не родился...» Уставившись на свои длинные бледные пальцы на скатерти, Макарие вдруг почувствовал желание схватить со стола эту проклятую газету и изорвать ее на мелкие кусочки. Разумеется, в ту же минуту ему стало ясно, что это ничего не изменит. Сотни тысяч заголовков уже разлетелись в разные стороны, словно подхваченные взрывной волной. И каждый из них назойливо повторяет: он умер.
Все это разыгралось вчера вечером, на пляже, когда гардеробщица собиралась домой. В одной кабинке осталась одежда. Прошел час, хозяин не появлялся. Тогда забили тревогу. Обыскали каждый уголок, сообщили в милицию, а потом, потеряв всякую надежду, обратились к его жене. Удостоверение личности нашли, конечно, в бумажнике. Именно так обстояло дело, ретивый газетчик быстренько состряпал сообщение. Один из тех, у кого хороший нюх на трупы. В конце концов такая у них профессия. Это же, черт побери, жизнь. Жизнь, из которой тебя, родимый, вычеркнули одним небрежным росчерком пера... Вот, к примеру, тот кудрявый Йон Трандафил.