Когда я вхожу в дом, папа сидит в своем кресле и смотрит эстрадную передачу; он крепко надрался, но, похоже, не сердится на меня за то, что я вернулся так поздно. Он даже довольно веселый — сидит и поет. Я привык к тому, что с ним бывает нелегко. Если мелодия ему нравится, он включает звук в телевизоре на полную громкость и поет, глядя на меня в упор. Мне от этого делается не по себе. Но сейчас, после дурацкого опоздания, мне рядом с ним становится легче, возле него я себя чувствую как у огня. Я слушаю его хриплый голос, который словно века прожил, он отзывается во мне и согревает меня. Обычно мне и разговаривать не хочется. Слушать, как он дышит, кашляет, затягивается сигаретой, поет, — мне такого общения хватает, меня это успокаивает.
Когда мои родители расстались, я и обе мои сестры сначала жили с мамой. С папой мы виделись через выходные. Очень скоро мне стало его не хватать, и я решил перебраться к нему, в его домик, затерянный в горах. Мне недоставало не столько его любви, сколько его физического присутствия. Я думаю, к матери прикипаешь душой, а к отцу — всеми потрохами.
В конце концов он засыпает с горящей сигаретой в руке. Я ее забираю и давлю в пепельнице. Это, должно быть, Патрик Фиори на пару с Ларой Фабиан его добили. Выключаю телевизор и иду наверх спать.
Из своей комнаты я слушаю, как вокруг дома шарятся ночные звери. Наш дом стоит очень далеко от другого жилья и притягивает этих сумрачных тварей. Папа даже уверяет, будто однажды слышал волчий вой. Он в ту ночь, конечно, надрался, но мне нравится немножко в это верить. Каждый вечер я прислушиваюсь и загадываю, чтобы раздался вой.
Глава 3
Назавтра просыпаюсь в четверть седьмого, ноздри ласкает запах гашиша — это папин утренний косячок.
Его поставщик появляется у нас каждый месяц, с ним приходит восьмилетняя дочка. Девочка уверена, что ее папа торгует шоколадом, а мой — главный сладкоежка в наших местах. У нее большие глаза, зеленые, словно шотландские луга. Слышно, как она выкрикивает из-за двери: «Это мы, с шоколадом!» Очень гордится тем, что папа берет ее с собой. Так и вижу себя ребенком, когда папа еще был для меня героем.
В день, когда мы с ней познакомились, и я спросил, как ее зовут, она сказала:
— Сначала ты!
— Меня зовут Пьер.
— Тогда я буду называть тебя Пьеро-луна, потому что ты белый, как луна.
— Называй, если хочешь… А тебя-то как зовут?
— Меня — Лууууууууууула!
— Лула?
— Нет, Лууууууууууула!!!!
— Ладно, я понял! Лууууууууууула!
— На самом деле это потому, что я волк, вот почему.
— А знаешь, что мой папа говорит? Что у нас в горах есть волки.
— Ну да, есть, я же тоже волк.
— И правда…
Лууууууууууула — это как первая снежинка: когда ее видишь, думаешь, что зиму перетерпеть стоит.
Без двадцати семь, мне пора. Я уже внизу, смотрю на небо, ждущее света. И, как всегда, папа встает с оглушительным грохотом.
Мы с ним сидим в столовой, я слушаю, как он затягивается сигаретой, и это лучше любой утренней радиопередачи. Смотрю, как дым — синий, под цвет его глаз — медленно поднимается к потолку и в конце концов заматывает всю комнату в призрачный кокон. Это наш сумеречный кокон, где происходит переход из ночи в день, из мира снов в реальный мир. Мы с ним знаем, что, как только этот кокон прорвется, мы почувствуем себя одинокими и каждый будет брошен в свой ад.
Но за ночь выпал толстый слой снега, и папа решает отвезти меня в школу на машине. Хотя понятно, что сегодня утром ехать на мопеде было бы самоубийством, поездка с таким водителем, как он, не кажется мне намного безопаснее — он уже выкурил свой косячок и наверняка глотнул красного на дорожку. И потом, видели бы вы его тачку: чтобы двигаться по прямой, надо поворачивать руль влево, потому что ее тянет вправо. Чувствую, что папа слегка на взводе, наконец его ждет маленькое приключение. Я-то к этому отношусь прохладнее.
Первый поворот, машина начинает скользить, мы едва не врезаемся в дерево со стволом шириной с нашу колымагу, после чего нас начинает разворачивать на ходу. Папа ржет, а я думаю, что пришел мой последний час. В конце концов ему удается справиться с машиной, и, взглянув на мою физиономию, он начинает хохотать во все горло. Но это еще не все, он прибавляет скорость, даже не глядя на дорогу, и к тому же пытается закурить, не отпуская руля. Я ему ору, чтобы был осторожнее, но чем больше я его упрашиваю сбавить скорость, тем быстрее он гонит. Когда машину заносит на втором повороте, он пробует включить радио, попадает на Paint It Black «Роллинг Стоунз» — и тут вообще перестает соображать. Теперь он проходит повороты на ручном тормозе, качая головой вверх-вниз, а на прямых участках пути изображает гитариста.
Наконец мы добираемся до школы, и я весь сжимаюсь от страха, боюсь, что папа подкатит к воротам слишком заметно. Так и выходит, он едет слишком быстро и резко тормозит, увидев, что машина впереди замедляет ход. Мы встаем поперек дороги, перекрыв движение. А хуже всего то, что мотор заглох и не заводится, и я должен просить кого-нибудь, чтобы машину подтолкнули. Мне так стыдно, что вся школа видит моего папу, это пьяное животное. Несколько раз он едва не шлепается на лед. Я слышу смешки за спиной. Мне хочется исчезнуть, провалиться под снег. К счастью, у меня есть друг, мой единственный друг Омар, он старается нам помочь, зовет других. Через десять нескончаемо долгих минут машина наконец заводится, и папа, чересчур сильно газанув, отъезжает, в знак благодарности показывая большой палец.
Все утро я подыхаю от скуки, развалившись на задней парте. Мне стыдно, что я стыдился отца. Боюсь, он заметил, что мне из-за него было неловко. Я злюсь в своем углу, мне не по себе, я мысленно обзываю всех этих кретинов, которые надо мной ржали вместо того, чтобы помочь. Мне хочется крепко обнять папу и сказать ему, что я люблю его, так люблю, что спятить можно.
Омар сидит рядом со мной. Он понимает, что со мной что-то не так, и пытается меня разговорить.
Омар большой и черный, с глазами навыкате, которые мгновенно меняют выражение: только что взгляд у него был детский, кроткий, а через минуту — как у серийного убийцы. Омар — поэт, но он еще этого не знает. У него большие и очень красивые кисти рук, я смотрю, как они двигаются, когда он что-нибудь берет, и не могу оторваться, меня это завораживает. Он намного более прилежный ученик, чем я, и меня это бесит, мне бы хотелось, чтобы и он тоже бездельничал, но у него родители куда более строгие, с ними не разленишься.
Он старается понять, что меня мучает, но мне не хочется с ним разговаривать, не теперь, сейчас я ни с кем разговаривать не могу. Мне хочется свалить из класса, собственно, я это и делаю. Отпрашиваюсь в туалет, а сам сваливаю из школы. Перелезаю через ограду, чтобы никому на глаза не попасться, — как будто из тюрьмы бегу. Я знаю, они попытаются дозвониться папе, но домашний телефон у нас отключен, а мобильника ни у него, ни у меня нет.
Ухожу в холод и снег. Так бы шел и шел, пока не забудется это кошмарное утро, больше мне ничего не надо. Ветер дует в спину, снег под ногами скрипит, и меня постепенно отпускает. Смотрю на прыгающих по этой белизне совершенно черных ворон и вспоминаю, что мне говорил про них папа: это очень умные птицы, они иногда даже валяются в снегу — просто так, ради собственного удовольствия, они так развлекаются. Они могут себе это позволить, потому что никакие хищники на них не охотятся. А еще в одной греческой легенде говорится, что сначала оперение у ворон было белое, но потом стало черным, потому что Аполлон их проклял в наказание за болтливость. Некоторые утверждают, что они катаются по снегу, стараясь вернуть себе первоначальный цвет.
Я ворон люблю за то, что они такие свободные пофигистки, репутация у них паршивая, но им это по барабану.
Я уже почти два часа иду в сторону дома. Улицы пусты. А мне еще идти и идти. Я устал и замерз, пейзаж вокруг меня начинает меняться, как намокшая картинка. Снег растекается, вороны расплываются чернильными пятнами, дома размягчаются, как маршмеллоу, а потом… черная дыра.
Глава 4
Я постепенно прихожу в себя, лежа на диване у огня, закутанный в большое одеяло. Вижу пока не очень отчетливо, но чувствую папин запах — смесь табака, алкоголя и пота.
— Пьеро?
— Да, папа?
— Как ты там?
— Немного расклеился.
— Я сварил тебе шоколад, согреешься.
— Спасибо.
— Это Жюльен, пастух, тебя нашел и принес сюда, ты был без сознания. Что с тобой случилось? Почему ты был не на уроке?
— Я сбежал, плохо себя чувствовал и хотел домой.
— Я не хочу, чтобы ты вот так, никого не предупредив, уходил из школы; тебе надо было сказать им, что ты заболел, все могло закончиться куда хуже.
— Знаю, но они бы меня не отпустили, потому что телефон у нас отключен и они не смогли бы тебе дозвониться.
— Ладно, завтра куплю нам с тобой мобильники, и дело с концом… Я взял у Жюльена телефон и вызвал врача, он скоро будет. И еще я позвонил в школу, сказал, что ты здесь. У тебя явно сахар упал, как на прошлой неделе, но лучше пусть доктор это подтвердит.
Несколько минут спустя я, уже засыпая, слышу, как папа в сарае открывает бутылку вина, но мне пофиг, я рядом с ним, и только это имеет значение.
Потом в дверь стучит доктор, толстяк в крохотных очках. Он входит и машет рукой, разгоняя дым, — в комнате накурено, и он хочет показать, что ему это неприятно. Презрительно оглядывает нашу обстановку — гаже не придумаешь, что правда, то правда.
— Ничего серьезного, я бы вам посоветовал просто хорошенько отдохнуть и получше питаться, особенно по утрам, — осмотрев меня, говорит он.
— Ладно.
— И два дня побудете дома, я дам вам справку.
— Самое то, — говорю я и улыбаюсь.
А он не улыбается. Напоследок прибавляет, что надо бы проветрить комнату. Папа, не отвечая, захлопывает дверь у него перед носом.