Кант утверждал, что хороший поступок только тогда истинно хорош, когда от него не ждут никакой выгоды.
Одна из кульминаций этого поначалу вполне язычески-природного, но постепенно все более христианского возрождения Нильса – сцена, когда крестьянка делится хлебом с орлом. С огромным, приносящим ущерб хозяйству и опасным даже для людей хищником. Сельма формулирует мораль предельно кратко, оставляя читателю самому поискать примеры вокруг себя.
Сострадание выше ненависти.
Религия Сельмы Лагерлёф истинно христианская, потому что она не ориентирована на конфессиональную замкнутость, на защиту от враждебных учений. Наоборот, она словно предваряет Анри Бергсона, который считал, что функция христианства как раз и заключается не в создании, а в разрушении барьеров не только между отдельными религиозными сектами, но и между народами. Более того, Сельма, как и Иисус Христос, не только мечтает об идиллическом сосуществовании людей разных рас и вероисповедований, но и о всеобщей гармонии всего живого на земле.
Мало того, по ходу рассказа она ставит бесчисленное количество требующих ответа нравственных дилемм и ясно дает понять, что эти дилеммы должны быть решены каждым – в меру его искренности и человечности. Например, что важнее: слепое исполнение патерналистских указов или простая человечность? (Главы «Канун ярмарки», «Легенда о фалунских рудниках».) Почему вороны, вполне мирный, хотя и разболтанный народец, поголовно становятся бандитами, как только во главе стаи оказывается бандит? («Глиняный горшок».) Можно ли для своей выгоды воспользоваться минутной слабостью другого, даже совершенно чужого тебе человека? («Искушение».)
И многое, многое другое, что не потеряло своей важности и сегодня.
Есть такое понятие – философско-нравственный парадокс. Чтобы оно не звучало сотрясением воздуха, приведу известный пример профессора Сандерса.
Вы водитель трамвая, и у вас отказали тормоза. Вы видите, что на путях работают трое дорожных рабочих, и вы их непременно раздавите. Правда, у вас есть возможность свернуть, но на боковом пути тоже рабочий, но один. Что вы выберете и какой выбор будет этически верен?
Это потому и парадокс, что на него нет ответа. Он мало чему учит, разве что дает повод к размышлению. И единственный возможный ответ – не идти в вагоновожатые, а выбрать другую профессию.
Для писателя, впрочем, возможность подобной нравственной эквилибристики очень и очень соблазнительна. На ней построена почти вся постмодернистская литература, да и пораньше. Начать можно с Сервантеса и Достоевского.
Но Сельма Лагерлёф не увлекается философскими парадоксами, она ставит нравственные вопросы прямо и искренне и требует от читателя прямых и искренних ответов. И если считать, что книга адресована детям (в чем, кстати, некоторые литературоведы сомневаются), то ответы эти чрезвычайно важны для формирования того типа личности, о котором мечтает Сельма Лагерлёф.
И последнее: по-видимому, это первая в истории мировой литературы книга, где всерьез поднимаются вопросы экологии, взаимоотношений человека и природы. При этом тревогу бьют не люди, даже не ученые, подсчитавшие, что в таком-то пруду количество головастиков пошло на убыль.
Людей предупреждает сама природа. Нельзя осушать озера. Нельзя бездумно вырубать леса, нельзя рыть направо и налево шахты. Никакое богатство не принесет счастья на мертвом пространстве изуродованной людьми планеты.
Невозможно перечислить все приемы, которые использует Сельма Лагерлёф, чтобы донести до читателя главную мысль своей замечательной книги. Фантастические превращения, как у Свифта? – пожалуйста. Звери размышляют и даже разговаривают между собой, как у Киплинга в «Книге джунглей»? – разумеется. Полные приключений путешествия, как у Жюля Верна? – конечно.
Но все бесчисленные истории в нежной и доброй книге Сельмы согреты любовью и состраданием, юмором и печалью.
Это и есть главная мысль книги.
Любовь и сострадание, юмор и печаль… Вот и весь набор ценностей, который необходим ребенку, чтобы вырасти в настоящего человека. Всему остальному можно научиться позже.
I. Мальчик
Гном
Воскресенье, 20 марта
Жил однажды мальчик. Худой, долговязый, с льняными волосами. Лет четырнадцати. Назвать его примерным или хотя бы просто хорошим мальчиком язык не поворачивается. Нет, ни примерным, ни просто хорошим назвать его нельзя. Больше всего он любил поесть и поспать, но это бы полбеды. А беда в том, что, когда мальчик не ел и не спал, он затевал разные зловредные проказы и каверзы.
Как-то в воскресенье родители собрались в церковь. Мальчик оперся локтями на стол, а подбородок положил на руки. Дожидался, пока уйдут.
Повезло. Часа два их не будет. Можно, к примеру, взять отцовское ружье и пальнуть пару раз, и никто ничего не скажет!
Но отец будто прочитал его мысли. Ведь уже ушел почти, и надо же – в последний момент остановился на пороге и внимательно посмотрел на сына:
– Раз уж ты не идешь с нами в церковь, будь любезен прочитать проповедь дома. Понял?
– Само собой. Почему бы не прочитать.
Только и дел мне, что читать вашу проповедь!
А мать точно пружина подбросила. Не успел мальчик оглянуться, она уже схватила с полки «Домашнюю Постиллу»[1] и впечатала в стол у него перед носом. И когда только успела – открыла книгу как раз на странице с сегодняшней проповедью! Рядом положила Новый Завет. А напоследок придвинула к столу кресло, купленное в прошлом году на распродаже в пасторской усадьбе. С чего бы честь такая – обычно в нем позволялось сидеть только отцу.
Что это они так стараются? – подумал мальчик. Пару страниц прочитаю, но уж никак не больше. Еще чего!
И опять! Да что ж это такое! Отец, похоже, и вправду умеет читать мысли. Подошел вплотную к сыну и раздельно сказал:
– И чтоб прочел как следует! Не с пятого на десятое, а как следует. Придем из церкви, спрошу по каждой странице! По каждой странице! Пропустишь что-то – пеняй на себя.
– Проповедь на четырнадцать с половиной страниц, – подлила уксуса мать. – Начинай прямо сейчас, а то не успеешь.
И ушли. Наконец-то.
Мальчик подошел к двери и посмотрел им вслед. Хороши родители – подстроили ловушку. Идут, наверное, и радуются, как здорово придумали… А ему весь день мусолить эту проповедь.
Но тут он ошибался. Родители вовсе не радовались, хотя радоваться было чему. Конечно, они небогаты, но трудолюбивы и упорны. Арендовали крошечный клочок земли и работали в поте лица. Когда переехали, у них был только поросенок и пара кур. Но сейчас и хутор побольше, и надел получше, и дела пошли неплохо. Теперь и коровы есть, и гуси. Всех они в состоянии прокормить. Что еще надо? Можно со спокойным и радостным сердцем идти на воскресную службу.
Все бы так и было, если бы не сын. Отец считал, что мальчишка туповат, ленив, ничему не хочет учиться, да и вообще ни к чему не пригоден, разве что гусей пасти. А мать с ним не спорила. Все правда – и туповат, и ленив. Но это, как говорится, от Бога.
Ее больше беспокоило другое. Ей казалось, что у нее вырос недобрый и даже жестокий сын. Нет для него большего удовольствия, чем подстроить какую-нибудь злую шутку или поиздеваться над животными.
И молилась она только об одном: чтобы Бог дал сыну доброе сердце. «Боже, дай ему доброе сердце», – чуть не каждый день шептала она, опустив голову в ладони. Дай ему доброе сердце, иначе принесет он родителям одни горести, да и сам счастья не узнает…
А мальчик довольно долго стоял на пороге, смотрел им вслед и размышлял, читать ему проповедь или нет. Отец сказал – пеняй на себя…
На этот раз лучше послушаться. Уселся в пасторское кресло и начал вслух читать. Бормотал, бормотал… и то ли проповедь его усыпила, то ли собственное бормотание, но очень скоро он начал клевать носом.
А на дворе весна. Всего-то двадцатое марта, но в приходе Западный Вемменхёг на юге провинции[2] Сконе уже весна. Зелень еще не появилась, но почки – тут как тут. Придорожные канавы залиты до краев талой водой, по обочинам цветет мать-и-мачеха, заблестела и потемнела кора на кустарнике у забора.
Родители оставили дверь приоткрытой, и слышно, как весело заливается жаворонок. По двору бродят куры, и, судя по кудахтанью, им тоже весело. Степенно, но бодрее, чем обычно, вперевалку выступают гуси и при каждом шаге поворачивают голову: налево, направо, налево, направо. В коровнике тоже, наверное, пахнет весной – оттуда время от времени доносится радостное мычание.
Мальчик читал, бормотал и то и дело встряхивал головой. Вот засну, не успею все это выучить, ну и попадет мне от отца!
И все же заснул.
Он и сам не знал, сколько проспал. Разбудило его тихое постукивание за спиной.
На подоконнике, как раз напротив, стояло большое зеркало, в нем отражалась почти вся комната. И он сразу увидел, что крышка большого сундука открыта.
Большой, тяжелый, посеревший от старости дубовый сундук с железной резной окантовкой. Никому, кроме матери, не разрешалось не только открывать, даже прикасаться к этому сундуку. Там хранилось ее приданое. Чего там только не было! Два старинных народных костюма: красные блузы с коротким лифом, сборчатые юбки, большая брошь с жемчугом. Накрахмаленные косынки, тяжелые серебряные пряжки и цепочки. Теперь, конечно, никто такое не носит. Мать много раз собиралась выкинуть все это старье, но так и не собралась.
А сейчас крышка откинута. И как это может быть? Он сам видел – мать копалась в сундуке перед уходом, а потом закрыла крышку. Она ни за что не оставила бы сундук открытым.
И ему стало страшно. А что, если, пока он спал, в дом забрался вор? Что делать? Настоящий разбойник может и убить, им это нипочем, разбойникам.