И уровень совсем другой да на другом языке.
Да нет, всё, доктор Гольдберг. Ты своё отработала.
Была надежда, что её бывший ученик в Чикаго поможет устроиться на академическую работу, но, подумав, отказалась. Это значит опять одна, без семьи. Уж лучше детям с внуками помогать, приживалкой не буду.
За мыслями продолжала перебирать книги. Машинально отложила Мишину публикацию. Он не только Леночку вырастил, но и между кормлениями защитил диссертацию, печатался, у него много научных работ было, не все сохранились.
Погладила шероховатую обложку: «Основы термодинамики», доктор технических наук Михаил Наумович Гольдберг.
Ах, Мишка, Мишка, был бы ты жив, разве бы я согласилась на отъезд? Как я просмотрела? Да ты и не жаловался никогда.
В тот день была тяжелая операция, девочка с межжелудочковым отверстием. Хорошо работали, слаженно. Я тогда впервые позволила зашивать молодому одаренному хирургу, Андрею Васильеву. Не заметила, как в операционную зашел главный.
– Ирина, вы закончили?
Ещё удивилась тогда – никогда он её не прерывал.
– Вот что, Ирина Леонидовна… Звонили из института… Михаил Наумович… Ирочка, милая, держитесь…
Беременная Лена и Гриша приехали на похороны, я не могла плакать, я должна была думать о Леночке. Мы с Гришей поддерживали её с двух сторон, совсем ослабевшую от слез.
Звонок в дверь даже напугал Ирину. Кажется, со всеми попрощалась, соседка, что ли? Уже вроде наревелась у меня на кухне, мне бы поплакать. Тоже можно понять, тридцать лет без малого вместе, дети-погодки, чуть не в одной кровати выросли. Фируза всегда выручала, когда надо было на дежурство, а Миша задерживался в университете.
Звонок опять тренькнул. На пороге стоял Андрей Васильев – любимый ученик, талантливый от Бога, руки-золото, будет кому отделение без нее возглавить.
– Заходите, Андрюшенька. Что-нибудь случилось?
– Нет-нет, Ирина Леонидовна. Вот – это вам. Мы хотели скальпель, но его не провезти. – И он протянул матерчатый хирургический колпак.
– Где вы нашли его, Андрей? Спасибо, дорогой!
Она вертела в руках колпак, руки предательски задрожали. В отделении уже давно все пользовались одноразовыми хирургическими шапочками. Не сметь, Ирина, не сметь. Ты всегда учила их твердости, ты брала на себя все, ты говорила родителям, что не получилось, что сделали все, что могли, но пороки были несовместимы с жизнью. У девочки на прошлой неделе тоже была очень сложная тетрада Фалло, они почти потеряли её, но чудо случилось. Все уже знали, что Ирина Леонидовна уезжает, Андрей оперировал сам, она только помогала. В какой-то момент ещё удивилась, когда он попросил показать, как накладывать анастомоз. Она дернула бровью, но руки привычно стали прошивать.
Потом спросила:
– Андрюша, что с вами? Вы это сто раз делали!
– Хотел еще раз убедиться. Спасибо, Ирина Леонидовна.
Только сейчас, глядя на шапочку, на которой расписались все, кто любил и кто не любил её, она поняла:
– Андрей, вы тогда хотели, чтобы я провела эту операцию, потому что она была моей последней? Мы не так часто делаем тетраду? Ты с ума сошел? Ты, мальчишка, сопляк, да как ты посмел?
А Андрей Сергеевич, почти сорокалетний мужчина и заведующий отделением детской хирургии, совершенно не знал, что ему делать с его любимой учительницей, гениальным хирургом и просто пожилой женщиной, которая отчаянно рыдала на его плече.
Андрей ДиченкоПрочь из этого мира
Держа в руках пожеванное направление на обследование, я интуитивно пытался догадаться, в какое из зданий мне нужно зайти.
Весь больничный комплекс был подобен временной пропасти, обнесенной полуразрушенным бетонным забором. Я не знаю, какую точно площадь занимал этот хаотически слепленный разброд неказистых зданий, но время в проходах между ними точно замирало. Может быть, в темных сырых углах, заполненных плесенью, пустыми бутылками и битым кирпичом, умелец из иного мира запросто остановил бы время. Но таковых здесь явно не водилось. А кто был? Врачи, медсестры, рабочие и, конечно же, больные туберкулезом. Пожилые и лишенные сил, они передвигались от крыльца к крыльцу по заговоренному алгоритму и нутром своим ощущали новоприбывшего. Когда таковых не было, то взгляды их утыкались в землю. Казалось, они знали каждую трещину в тротуарной плитке, которая покрывала узкие тропинки.
За бетонным забором простиралось огромное рапсовое поле. Холмистое и безграничное, оно напоминало пейзаж далекой планеты. Поле шумело. Наверное, потому, что за холмами проложили трассу и моторы сотен автомобилей создавали иллюзию потусторонней жизни, которая неслась прочь из этих мест. Желтое поле было подобно ватерлинии между жизнью и смертью.
И если там, где машины и жилые дома, были какие-то мечты, планы и разочарования, то в нашем загородном «инкубаторе» не было никаких иллюзий насчет будущего. Одна лишь голая экзистенция и мнимая мысль о том, что серьезные врачи и обаятельные медсестры знают, что со всеми нами будет.
В маленьком кабинете симпатичная девушка в белом халате вручила мне пустую карточку. Осмотрев меня, она с грустью сказала, что я слишком молод, чтобы попадать в эти стены, и, быть может, когда-нибудь из моей личной ленты истории этот фрагмент будет вырезан или, что еще лучше, просто не начат и стерт. Ну а пока ближайшие семь дней я буду тут, среди лиц, запомнить которые крайне сложно, но распознать среди толпы проще некуда.
«Пустота в глазах. Она манит, зовет заполнить или отворачивает на всю жизнь. Ты сразу видишь их, пустотных странников. В автобусах, на улицах и объектах религиозного назначения. А здесь их высокая концентрация».
В палате было четыре кровати и тумбочки. Один стол, нерабочий телевизор «Горизонт» (в лучшие времена он показывал Брежнева) и балкон.
Лечили здесь троих, включая меня.
Одного, на вид вполне здорового, звали Ваней. Он работал таксистом, а в прошлом был спортсменом и вроде бы даже готовился выступать на Олимпиаде в далеком заграничном городе. В глазах его читалась безысходность, а плавные движения выдавали полную апатию и нежелание что-либо менять. Большую часть времени Ваня молча читал книги, которые хранил в своей тумбочке. Его библиотека насчитывала порядка десяти томов низкопробных детективов в мягких обложках. Впрочем, Ваня никогда не вдавался в подробности сюжетных перипетий, а просто открывал книгу и на первой попавшейся странице начинал читать. На вопрос, зачем он это делает, Ваня отвечал, что давно прочитал эти книги и таким образом он за мгновение врывается в досконально изученный примитивный мир бульварной литературы.
«В этой реальности, где мы с тобой сейчас находимся, все слишком сложно и невозможно предугадать, как оно дальше развернется. А там ведь все просто».
Ответы Вани напоминали проповеди об апокалипсическом отречении. Только вот в его внутреннем мире конец света не распространялся на окружающих, а замыкался в пределах его собственной черепной коробки. Впрочем, на этом коротком и явно заимствованном убеждении мировоззрение Ивана упиралась в дно.
Второго пациента звали Андреем. Несмотря на то, что заболевание его писалось в карточке в несколько строчек, Андрей почти всегда улыбался, рассказывал анекдоты поникшим медсестрам и периодически бегал в магазин за водкой, нарушая все правила распорядка. Впрочем, взгляд его был ясным, а внешний вид не выдавал, что пол-литра водки на протяжении всего утра небольшими порциями поступали в его организм.
«Пойдем, покажу тебе здесь всё».
Эту фразу он сказал сразу после сакрального «привет» и рукопожатия. Мы спустились по пыльной лестнице на первый этаж и вышли из корпуса. Как раз за ним, за кленами, спряталась старая спортивная площадка. Почти все агрегаты покрылись ржавчиной и скрипели даже при легком прикосновении.
Достав из-за пазухи початую бутылку водки, Андрей сделал несколько глотков и взобрался на турник. Тот слегка прогнулся и с каждым подтягиванием издавал скрип, отдаленно напоминающий крик о помощи, который записали на пожеванную пленку и прокрутили с замедлением на старом советском магнитофоне.
Подтянувшись в спокойном темпе пятнадцать раз, он спрыгнул на землю и сел на поломанный металлический брус.
«Вены болят, черт возьми».
Сделав еще несколько глотков водки, он снял майку и, запрокинув голову назад, принялся смотреть на небо. Оно затягивалось тучами: по всей видимости, ночью начнется дождь. На спине у Андрея была синяя уродливая татуировка: икона Божьей Матери с маленьким Иисусом на руках. За решеткой.
Кажется, этот человек видел тюрьму, но не внушал опасности. А еще он не морщился, когда пил водку. И совершенно не пьянел. Несмотря на то что он был коротко пострижен, что голубые глаза его моментально фокусировались на шуме или ином постороннем раздражителе, я ощущал себя с ним в полной безопасности.
«С этими за руку не здоровайся. С ними не пей, даже если предлагать будут. Эти надубашенные, несмотря на закрытую форму, тоже лучше руки мыть почаще. Да, даже если просто они прошли мимо. Вообще, мой руки постоянно. Особенно тут».
Вскоре я пошел в корпус, а мой новоявленный знакомый сказал, что зайдет в одно место и тоже скоро вернется. Скорее всего, его пунктом назначения был круглосуточный магазин в нескольких кварталах от медицинского комплекса. Немногочисленные туберкулезники провожали его глазами, словно он был не обычным человеком, а послом из другого мира, где способность передвигаться на двух ногах за пределы бетонного заграждения – это нечто из разряда сверхспособностей.
Когда Андрей вернулся, я уже спал, поэтому увиделись мы с ним только утром. Как всегда, он наливал себе водку в стакан, а с его спины на меня смотрел младенец Иисус.
«Проснулся?»
Он задавал вопросы, не оборачиваясь. С утра его голос был хриплым. Перевернувшись на другой бок, я увидел сопящего Ваню. Было семь утра.
После я приподнялся на локтях и посмотрел в зашторенное окно. Дождь все-таки начался. От таких пейзажей, помноженных на гнетущую атмосферу этого места, становилось плохо и как-то невыносимо душно.