я не брошу тебя, где нет времени и темно.
Он стоит, и над ним — породившая нас бездна,
Мой хороший, я изгрызу караваи железны,
мой хороший, я стану пламенем — ярче солнца,
мой хороший, гляди наверх, и все обойдется,
я не брошу тебя в бесконечном твоем просторе.
Мой хороший, клянусь, я высушу это море.
Остается для меня радостью,
жизнью, маяком впереди, обнимает меня сзади, когда я сплю,
свернувшись калачиком, прижимая его штык-нож к груди,
и все так же слов не хватает, чтобы высказать, как люблю:
это как рассвет над соснами, видный с высоких гор,
это как над камнями течет прозрачный ручей.
Смерть ничего не значит, ничтожен ее приговор.
Я поворачиваюсь и засыпаю у него на плече.
Я всегда засыпаю у него на плече.
Не очень хороший человек,
вот прямо скажем, не очень хороший,
трусоватый, не слишком добрый, не всегда сильный
ну и все такое прочее
(в целом, обычные человеческие слабости,
но все же, если честно, не очень хороший),
получает на руки огромное горе,
бесконечное такое, изначальное горе,
и не зная, что с ним делать и как справляться
(мы же помним, что человек не очень хороший),
избавляется от вещей
и уезжает в город, где происходит война.
И вот он едет,
если со сборами, то без малого три недели,
на перекладных, с остановками,
волоча за собой свое огромное горе,
едет, не понимая, куда и зачем он,
сосредоточенно едет, не оборачиваясь, не вздыхая,
потому что тащит горе свое и всеми силами
старается, чтобы не раздавило, не разорвало.
И вот, через последнюю границу
перетащив на руках свое горе (и чемодан),
человек (не очень хороший)
садится на финишное такси
и едет по земле, на которой идет война,
на которой распускаются цветы абрикос
и зеленеют поля,
и просит остановиться
хоть на секундочку,
потому что нужно вдохнуть
из-под этой тяжести изначального горя.
И выходит,
стоит среди деревьев,
у которых распускаются почки,
и пахнет землей,
и земля оживает,
и с неба падает дождь,
и тогда человек (слабый, глупый и не очень хороший),
навсегда заканчивается.
Как история без продолжения.
Здесь должен быть какой-то финал,
но я не знаю, кто появится вместо него.
Однако появится.
Наверное.
Вот так и уезжают навсегда:
ругаясь, собираясь впопыхах,
выбрасывая мусор на ходу,
рассовывая спешно по карманам
еще пятьсот забытых мелочей.
Вот так и уезжают навсегда:
к вокзалу на такси; в такси попса,
за окнами безлунный Петербург
и светятся горбатые мосты.
Вот так и уезжают навсегда:
последний раз обняться на вокзале,
последний раз хлебнуть из фляги виски,
последнюю из пачки докурить
и прыгнуть в поезд.
Не глядеть назад.
Вот так и уезжают навсегда:
такие очень русские пейзажи,
такие очень белые березы,
такие бесконечные болота,
и впереди лежит огромный миф,
огромный, страшный, вылезший из тени,
в котором холод и простор. И вечность,
и все вот эти черные озера,
и все вот эти белые березы,
вот так и уезжают навсегда.
Ничто людское более не властно
над тем, кто убредает в темноту
тропою мифа. По своим законам
течет отныне время и пространство,
меняются законы у судьбы.
И вот на грани жизни и легенды
не персонаж еще, но человек
глядит на эти камни и болота,
на эти сосны, на березы эти,
глядит со смутной нежностью, пытаясь
запомнить их, подольше сохранить,
и думает, все больше растворяясь:
вот так и уезжают навсегда.
Пока было время говорить,
тратили его на всякую ерунду,
обсуждали программирование,
либерализм,
ролевые игры,
войну,
и еще кто будет готовить,
и еще кто когда засыпает
и будет ли он мне мешать,
если будет стучать по клавишам.
Как ни странно,
после его смерти
я говорю ему все о том же:
о войне, о работе,
о распускающихся цветах,
о смешных надписях на стенах.
И еще примерно то же, что раньше:
«я люблю тебя.
все будет хорошо.
держись, пожалуйста».
Говорю, говорю, говорю изо всех сил,
словно если я замолчу,
он исчезнет,
порвется тонкая ниточка между мирами,
от сердца к сердцу.
Иногда
я чувствую оттуда тепло,
спотыкаюсь,
живу дальше,
продолжаю с ним говорить.
Каждую ночь он снится ей, и каждую ночь одно:
они живут свою жизнь, похожую на кино
то про шпионов, то про романтику, то бесконечный бой,
то на какую-то скучную ленту попросту про любовь.
Каждую ночь ее насквозь проедает страх:
каждую ночь в финале он умрет у нее на руках.
Каждое это «мы» суть обреченное «мы»,
каждую ночь она забирает его взаймы
у бесконечной пропасти смерти, у черного небытия,
хлещет сквозь ночь обреченность, отравленная струя,
каждую ночь ей нужно его возвратить назад,
но если это ад, то она согласна на ад.
О господи, благословенен твой ад.
Зацикленный на рипите варьируемый сюжет,
на плечи ложатся сотни непрожитых этих лет,
она повторяет: ад, — и ставит свечу на окне,
и снова ложится спать, и жизнь проживает во сне.
И мечется, и дрожит, и сияет ее свеча,
и плачет ее свеча в предрассветный час,
и пламя ее суть вера и суть любовь,
которая может из ада вывести за собой,
поскольку на тысячной ночи прервется круг,
и вспыхнет ярче свеча, и она не отпустит рук
его из своих ладоней, и более никогда
ни смерти, ни сну, ни яви его не отдаст,
поскольку любви достаточно, чтобы ад
попятился, отпустил из кольца своего,
поскольку горит свеча, и сотни свечей горят,
поскольку любви достаточно для всего.
Любви всегда достаточно для всего.
В мае я не знала еще, как я доживу
до осени, не знала, что будет после жары,
но вот уже седина покрывает траву
и листья каштанов, и за городом жгут костры.
Я сижу на траве, надо мною белеет храм,
начинается осень в августе, начинается с нас.
С наших пустых квартир, где нет места детям или котам,
с нашего одиночества в предутренний час.
Осень говорит о нежности, которая остается нам,
когда становится потерянно и холодно по утрам,
чужими перчатками на ледяных руках,
ложащейся компрессом на горячечные виски,
нежности, которая приходит вместо ненависти и тоски,
нежности, которая побеждает страх.
Ничего у меня нет, кроме нежности, руки мои пусты,
и течет бесконечный свет посреди темноты,
и на плечи ложится чужой бушлат,
и ложатся на землю истончившиеся листы,
и сияет любовь, прогоняя ад.
Есть сказания о любви, в них мосты и реки,
теплый дом, зажженный очаг, сплетенные руки,
запах хлеба и сыра, свет сквозь прикрытые веки,
и смешные, и нежные письма в разлуке.
Есть сказанья о вечной любви, в них вода живая и неживая,
темнота карельских озер и ночной дороги,
и изгрызенные железные караваи,
и железной обувью истертые ноги,
и далекое солнце, запредельное небесное счастье,
и растущий голос внеземного хорала.
Я иду по камням со свечой, и она никогда не гаснет.
Я не выбирала вечной любви, это она меня выбирала.
здравствуй, хороший мой,
так давно мы не были рядом,
я иду по желтым путям октября, там
ветер пахнет дымом сожженных полей,
и луна становится все круглей,
и качаются призраки ковылей,
я иду по скрестьям тропинок и автотрасс,
золотые ветра октября проходят сквозь нас.
мой хороший,
что-то светлое держит нас вместе,
миллионом дорог земных и небесных
оплетает нас, summer children, летних детей,
что-то оплетает нас миллионом путей,
что-то поет между нами, чище все и светлей.
и мы так долго не были вместе, и долго
еще не будем, и впереди у нас столько
горьких и долгих дорог и октябрьского дыма.
но все же мы не могли не случиться на свете,
поскольку мы были любящи и любимы,
поскольку мы будем любящи и любимы,
поскольку я не могла бы тебя не встретить,
как человек избежать не умеет гроба,
как не могла бы впервые не закричать,
когда выходила из материнской утробы
и мир свою на мне ставил печать.
наконец-то нашли друг друга,
исходив семь железных сапог,
изгрызя семь железных караваев,
износив семь железных сердец,
никого не любивших.
я научилась не обижаться по пустякам
и готовить твои любимые блинчики,
ты научился не отвергать заботу.
наконец-то
ходим, взявшись за руки,
по темным паркам, целуемся на ходу,
совместно воспитываем кота,
и каждый день я пытаюсь тебе рассказать,
как люблю тебя, и каждый день
мне не хватает для этого слов,