– Вень, чего им опять не так? – поинтересовалась я, с недоумением глядя на тоскующего мужика. – Фотка, что ли, не понравилась?
– Фотка-то понравилась, – задумчиво ответствовал Венька, обменявшись со страдальцем несколькими фразами. – Но они тебя просят вернуть им их души…
– Какие души? – поразилась я, – Венечка, ты уверен, что все понял правильно? С какой стати мне их души сдались?
– Уверен… – обалдело подтвердил Венька, – Они очень расстроены, что ты забрала с собой душу старейшины поселения, и теперь ему не жить. Поэтому общественность слезно умоляет тебя вернуть почтенному Ибрагиму или как там его – душу, его главную собственность.
– Во дают! – восхитилась я, – Это ж надо так в роль войти! Слушай, может, они тут все – прирожденные актеры, а? Воют так, словно у них тут поминки любимого дедушки. Объясни ты им, что ли, что ничего я не забираю, это просто фотка… А то за этими их воплями мы так до еды и не доберемся.
– Ты включи камеру обратно и картинку мне его выведи, – скомандовал Венька, и я на сей раз послушалась. А он поднес фотик прямо ко рту, а потом, повернувшись лицом к старейшине, дунул на картину и ему на физиономию – и тут же выключил экран. Дядьки радостно загалдели.
– Видишь, как они нервно реагируют, – сказал он мне с упреком, – не надо лучше!
– Да ла-адно, – отмахнулась я, – если заповедник, так пусть отрабатывают.
– Ну тогда хотя бы картинки им не показывай! – попросил Венька.
А есть, меж тем, хотелось уже просто умопомрачительно. Закланный агнец, или кто он там, запахи источал самые соблазнительные, и я чувствовала, что еще пять минут проволочки – и я скончаюсь прямо на месте в жутких голодных муках. Но судьба была к нам милостива – главный дедок, наслушавшись венькиных россказней, слегка притих и позвал нас к столу, хотя на фотик в моих руках косился весьма опасливо.
Ждать второго приглашения я лично не стала. Стульев нам, для пущей аутентичности, тоже не выдали, так что пришлось последовать примеру аборигенов и по-походному усесться прямо на коврик. Зато над нами растянули покрывало на палках, очень кстати по такой жаре. А сидеть – ну да ладно, нам не привыкать, посидим и по-турецки… Зато вот она – еда! Горяченькая!
6
Жрать и в самом деле хотелось – со всеми этими приключениями прошло невесть сколько времени, а завтракали мы давно и очень легко. Сколько бы ни слупили, а дешевых вариантов типа фалафеля или шоармы (она же по-московски шаурма, а по-питерски шаверма) в пределах досягаемости не было.
От одного вида этой нежной молодой баранины в желудке аж заурчало, рядом стояло еще одно блюдо с лепешками, и третье – с зеленью. И огромный кувшин с… да, с вином! Вот тебе и главное доказательство, что перед нами были никакие не мусульмане, а кто-то иной.
А тарелок там или вилок никаких не было, или хотя бы даже стаканов – только такие же грубые, в деревенском стиле раскрашенные керамические плошки для вина, да и тех было всего несколько штук разного размера.
Старейшина жестом пригласил нас садиться, и я, скинув сандалии, совсем уж было собрался расположиться по-турецки, но решил, что руки помыть бы не мешало. Юлька туалета, кажется, не нашла, так что я постарался выяснить насчет этого у старейшины, по-арабски и по-английски, но он меня явно не понял. Ну не знал я, как по-арамейски называется это заведение, совершенно не знал! И тогда просто я просто плюнул и перешел на иврит, вдруг сообразит.
Про сортир он, впрочем, не знал и на иврите. Зато при звуках этого языка оживился… и стал мне отвечать! Иврит у него выходил, правда, какой-то странный, сперва я подумал, что с палестинским акцентом, как на территориях малограмотные крестьяне говорят. Но на самом деле это был вообще другой, хоть и похожий очень язык, выговор у него был очень своеобразный, и вставлял он то и дело незнакомые мне словечки. Но мы наконец-то стали друг друга понимать. Руки помыть – это оказалось запросто, нам тут же поднесли еще одну большую керамическую чашу с довольно мутной водой (ни мыла, ни полотенца!) и после того, как мы сполоснули в ней руки, чуть ли не вся деревня, строго соблюдая очередность, сделала то же самое. Не меняя воды, разумеется. Странные у них все-таки были обычаи! А насчет облегчиться, это можно было пока отложить. Тем более, что баранина пахла совершенно фантастически.
Мы сели на циновки, старейшина начал с какого-то длинного и очень цветистого тоста на своем ломанном иврите, из которого окончательно стало ясно, что нас называют богами. «Человеки мы, человеки», – попытался я объяснить, но это мое заверение было понято как полное согласие со всем сказанным выше, так что пришлось замолчать.
– А есть-то когда будем? – переспросила Юлька.
– Да подожди, неудобно прежде хозяев кусок брать, – ответил я.
– А мне удобно, я голодная, – сказала она и протянула руку к блюду с мясом.
Ну никакого представления об этикете! А старейшина, повинуясь малейшему движению ее руки, сам немедленно замолчал, подскочил, схватил блюдо, подал нам с поклоном, очень неудобно получилось!
– Юлька, ты дикая. Тебя сдадут в гарем на перевоспитание! – возмутился я скорее для виду, а на самом деле радовался, что можно уже пожрать.
– Я их сама там перевоспитаю! – смеясь, ответила она, – ты лучше узнай, как у них тут с вилками.
Вилок, действительно, не было. Нож лежал только один рядом с блюдом, какой-то очень уж старый и щербатый, и тогда я достал из кармана свой, складной, раскрыл его, подцепил хороший кусочек, взял левой рукой верхнюю лепешку, вложил ее в Юлькины руки и положил, как на тарелку, ароматнейший и сочнейший кусочек.
– Киндзу там и петрушку сама сверху положи, тут так принято!
– А что, тарелок и вилок совсем не предполагается? – удивилась она.
– Похоже, так. Да ладно, ничего страшного, если тебе надо порезать, то вон нож лежит.
– Может, я твоим лучше?
– Да тебе вот этим будет удобнее, – сказал я и подал ей колхозный инструмент. На самом деле, не люблю я давать свой нож другим людям без крайней необходимости. Нож, это вроде автомата или компьютера, у каждого должен быть свой.
Юлька фыркнула и начала неловко резать мясо на весу. А я положил еды себе тем же манером.
– О мой господин, сын бога, прости раба своего, и если я нашел милость в очах твоих, поведай рабу своему! Сия госпожа, мать и владычица наша, дочь богини, она старшая сестра господина моего? – церемонно переспросил старейшина.
– Какого господина? – не понял я.
– Сия госпожа, мать и владычица наша, дочь богини, она твоя старшая сестра, господин мой, сын бога?
– Почему ты так решил? – удивился я.
– Мой господин, сын бога, хорошо служит своей старшей сестре, владчице…
– Нет-нет-нет, – запротестовал я. Вот еще, произведут меня в гувернеры этой самой владычицы, матери их, – но у нас просто так принято, что женщине дают кусок прежде мужчины.
Тот ахнул:
– Воистину, как далеко небо от земли! Покрой грех раба твоего, ибо не знал раб твой, что так же далеки пути богов от наших путей.
И что-то стал объяснять своим соплеменникам, к большому их удивлению.
– Я смотрю, ты с ним нашел общий язык, – удивилась Юлька, наспех запихивая в рот первый кусок – как быштро!
Некоторое время рты наши были заняты, так что обсудить лингвистическую ситуацию было некогда. А потом нам поднесли чаши с вином. И я решил, что надо проявить инициативу, приосанился, поднял чашу и сказал тост:
– Друзья, мы благодарим вас за вкусную еду!
– Мы нашли благоволение в очах сынов божьих! Наша жертва им приятна! – завопил старейшина и тут же громко и радостно залопотал на своем языке, из которого я понимал только отдельные словечки, и то не был уверен, что правильно. Толпа снова ахнула, на этот раз радостно, и поклонилась нам. Только тут я обратил внимание, что на корточках перед нами сидел только старейшина, а остальные почтительно стояли кругом.
– Друзья, садитесь к столу, здесь на всех хватит! И вина себе налейте!
Мне как-то даже неловко было пить, пока ни у кого не было в бокале, то есть в плошке. А Юлька, паршивка, уже пригубила и скривилась:
– Вино у них совсем никакое. Не умеют арабы вино делать!
А толпа, радостно кланяясь и галдя, стала рассаживаться вокруг стола. Старейшина, налив себе вина, подсел к нам и завел привычную песнь:
– Рабы ваши нашли благоволение в очах господ своих, дочери богини и сына бога, да не прогневаются господа наши, владыки наши, на рабов своих…
– Хватит уже, – ответил я и чокнулся со старейшиной, который явно не был знаком и с этим жестом, – давай уже выпьем!
Вино было слабеньким. Разбавленным, точнее, причем сильно разбавленным. Так, кислятинка… Да и вкуса никакого. Я залпом осушил чашу, и мне тот час налили из кувшина еще, да и Юльке подлили. И мясо, кстати, было у них каким-то недосоленным, и совершенно не перченным. Специй пожалели, что для ближневосточной кухни очень странно смотрится. Я думал, будет сплошной огонь во рту!
– Ладно, ты мне скажи, откуда ты иврит знаешь? – спросил я старейшину.
– Раб твой не знает «иврит», сия премудрость открыта сынам богов, – ответил он.
– А язык, на котором ты говоришь?
– Раб твой говорит на языке Тира и Сидона, словами хананейскими, ибо вот уже много лет как приходят оттуда к рабу твоему, и продают, и покупают. И были годы, когда милостивы были боги к стране Угаритской, и много было гостей из Тира, и Египта, и Крита, и дальних островов, и были здесь сыны хеттовы, и сыны амореев, и сыны Ханаана, и сыны…
– К чему-чему-чему были милостивы боги? – переспросил я.
– К стране Угаритской, господин мой.
– И ты знаешь, кто такие амореи и хетты? И знаешь Ханаан?
– Знает раб твой, и как не знать того!
– Но не знаешь, что такое туалет, телефон, автобус и полиция?
– Сие открыто сынам богов, но не нам. Сего не слышало ухо мое, и не видел глаз мой, и отцы наши не поведали нам о том.
– И может быть, ты никогда не слышал про Башара Асада? Про Сирийскую Джамахирию? Про Америку и Россию, про Израиль и Турцию?