Ныне издательство «Время» подготовило свод поэзии Семена Израилевича, названный, как и его первый сборник, «Очевидец». Но эти стихи, представленные читателям «Знамени», войти в книгу уже не успеют: «Очевидец» к началу 2005 г. уже, надеюсь, будет на прилавках книжных магазинов.
Здесь я не стану говорить о прозе Липкина. Но о том, как мечтал Семен Израилевич о переиздании его прозы — художественной и мемуарной, не упомянуть просто не в силах. А вдруг какой-нибудь издатель прочтет это мое предисловие и захочет переиздать в двух томах прозу Липкина?!
Но вернусь к разговору об архиве, как бы изменившем портрет поэта после его жизни. Никаких дневников. Несколько записных книжек, где стихи разных лет перемежаются короткими записями адресов и телефонов, а также краткими дорожными заметками и рассуждениями. На осенние пожелтевшие листья похожи и кипы плохо, вразнобой собранных машинописных страниц, некоторые — от руки. Такое впечатление, что Семен Израилевич относился к своим стихам спустя рукава, ничуть себя как поэта не ценил. Но это впечатление разрушают не только, скажем, строка-заклинание своей поэзии «Чтобы остаться как псалом» или же скромное «Я всего лишь переписчик: / Он диктует — я пишу». Но кто диктует? Господь Бог! А к Нему и, значит, к Его переписчику Липкин не мог относиться несерьезно. О том, как серьезно относился поэт к написанному им, свидетельствуют и разбросанные по разным папкам многочисленные оглавления книжек, которые он составлял с юношеских лет. Однако ни одной рукописной книжки не осталось. Эта же публикация выбрана из разных по годам записных книжек и уцелевших страниц. Многие стихи, указанные в оглавлениях, наш драгоценный поэт и вовсе не сохранил. Казалось бы, именно тот, кого так долго не публиковали и кто был в повседневности тщательно аккуратен, должен был с особым тщанием сохранять свои рукописи и трястись над ними. Так не случилось. Это в основном касается стихов раннего периода. Почему? И можно только предполагать, что именно из отчаянья, из неверия в то, что стихи когда-нибудь дойдут до читателя. В записной книжке военных лет нашлось дивное лирическое стихотворение «На пароходе». Семен Израилевич, прошедший всю войну от Кронштадта и Сталинграда, в начале 1967 г., когда мы встретились с ним на всю жизнь, много говорил мне о своей давней фронтовой любви, но этого стихотворения мне никогда не показывал.
Что же касается неопубликованных стихов 1980–1990‑х годов, то он их, видимо, просто забыл отдать в печать, занятый своей прозой и увлеченный переводом древнейшего эпоса «Гильгамеш». И я их непростительно запамятовала, ведь каждое, свежеиспеченное, как выражался Липкин, стихотворение он мне тут же прочитывал по нескольку раз. Писал же Семен Израилевич чаще всего на ходу, обкатывал строки в уме, а уж потом переносил на бумагу. Еще он рассказывал мне, как ему пишется: стихотворение виделось (именно «виделось») сразу и целиком, он почти точно знал, сколько будет строф, и работа над словом происходила уже внутри увиденных строф и услышанной музыки.
Господь даровал Семену Израилевичу длинную жизнь и долгую муку непечатанья.
ИЛ. Лиснянская Публикуется по изд.: Знамя. 2005. № 2.
1* * *
Делают мое стихотворенье
Хлеба кус,
Обонянье, осязанье, зренье,
Слух и вкус.
А когда захочется напиться,
Крикну в тишине,
Крикну — тишине: «Испить, сестрица!»,
Станет легче мне.
И сестрица ласково подходит —
Круглая, как море, тишина.
Речи непристойные заводит,
Как своя, привычная жена.
И на отмели, в песчаной пене
Возникают меж суровых бус
Обонянье, осязанье, зренье,
Слух и вкус.
2В БОЛЬНИЦЕ
Я умираю в утро ясное,
Я умираю.
И смерть, смерть старчески-прекрасная
Садится с краю.
Она совсем, совсем как нянюшка.
Мелькают спицы.
Я тихо говорю ей: Аннушка,
Испить… водицы…
Вот кружка медная царапает
Сухие губы,
И на душу мне капли капают,
О, душегубы!
И чудятся мне пташки ранние,
Луга, болота
И райских дворников старания
Открыть ворота.
3* * *
С прогорклым, стремительным дымом
Мы весть узнаем о любимой,
И милым домашним животным
Ложится у ног паровоз.
Веселое стадо вагонов,
Обширное вытоптав лоно,
Пропитано салом добротным
И запахом девичьих слез.
Мы ищем любимых годами
И плотью, и тайными снами,
И в омуте сонном подушки.
Мы верим — она к нам придет.
Я вижу ее: спозаранку
На дальнем глухом полустанке
Толчет она масло в кадушке
Иль шерсть одиноко прядет.
Мне б только путем ненадежным
Скитаться по кочкам таежным,
Бродить по богатым станицам,
Чтобы однажды, как зверь,
Стуча в занесенное снегом
Окно и моля о ночлеге —
Увидеть…
Узнать…
И влюбиться,
Пока отворяется дверь.
4ВТОРОЙ ПОХОД
Он такой же, как все, одинаково болен тоской
И для предков его одинаково неузнаваем.
Он стонал, как Батый, он метался, как Дмитрий Донской,
Как собака, покорно на лапы вставал пред Мамаем.
Летописец правдивый! О, Нестор, предшественник мой!
Этот город в истории — знаю — ты не опорочишь!
Ты кириллицей скажешь, как, повелеваем войной,
Он входил во владения княжеств, уделов, урочищ.
Как, смущая дворню красотой византийской своей,
Полногрудые княжьи опальные жены скучали…
Как в отваге разбойничьей смерд становился храбрей,
И, князей обезглавив, крамольники повелевали.
Как потом, позабыв о безглавых князьях, он уже
Их менял на двуглавых властителей в царстве картежном.
И уже его девушкам родичи не по душе —
Те, что отданы в рабство шлагбаумам, верстам дорожным.
И уже странноват городничий… Он занят бельем…
Он досуг уделяет шитью… А на зло скалозубам
Здесь начальник тюрьмы серенады поет: он влюблен
Безнадежно в кухарку с таким поразительным крупом.
Пролетают над городом хищные стаи тревог.
Вольнодумствуют дьяконы в потных и терпких купальнях.
А над ними трехперстый, без рода, без племени бог —
Не бог уже больше; он — идол, он — столоначальник!
Да, праведный Нестор, тебе описать не дано,
Как ночью уездной в тоске, в бытии станционном
И метался и корчился христоподобный Махно,
И въезжал нарицательным именем в город Буденный!
Скрежетали дороги. До боли хрустели крестцы.
И тонули дома в разноцветных настойках и супах.
Семенили, презрев толстопятство и важность, купцы,
Семенили купчихи, презрев многочисленность юбок.
Поколенье второе! Товарищи, други мои!
Я знаком с вашей завистью к славным бывалым походам!
Но смотрите, товарищи: город еще в забытьи
И, как прежде, еще бытию станционному отдан.
И, как прежде, петух одиноко кричит на току,
И, как символ, над городом важно встают дымоходы…
О, товарищи, други! На эту глухую тоску —
Я верю — мы грянем вторым небывалым походом!
5НА СТРОЙКЕ
О, груды щебня, залитые солнцем!
О, сухость перекладин
И лесов, —
Я вашим чувствую себя питомцем!
Хочу я вас на тысячи ладов
Воспеть, —
Залитых известью и солнцем!
Пусть песнь моя не пламя, но она,
Как дерево сухое, зажжена!
Она горит, когда ее поют —
Про жизнь и труд!
6СЛЕПОТА
Пусть так. Я слеп. Дрожит эфир.
Горит заря. Скудеют реки.
Стучит разнообразный мир
В мои захлопнутые веки.
Но веки — как стена. Не сдвинуть, не открыть.
И мир другой, беднее, может быть,
За ними скрыт. Он ближе и дороже
И зренью моему ясней.
Вот несколько простых вещей:
Бродяга… поезд… бездорожье.
7ДЕРЕВНЯ
И вот потомки племени мотыг,
Почивших в бозе сонмами святых,
Рассказывают путь земного шара,
О полуголом, гнутом дикаре,
Бесплотную любовь ветеринара
И порчу в брошенном инвентаре.
А лошадям в скучающей конюшне
Все меньше дел: ни рыскать, ни пахать,
Смотреть в окно на месяц золотушный
И первым день суровый замечать,
Когда с утра, обставлены железом,
Что пахнет потом, лошадью, овсом,
Проходят полем, пастбищем и лесом
Жнецы, влекомы синью и трудом!
Идут, а молотилки и комбайны —
Как старые, библейские волы!
И на полях, как океан, бескрайных
Вскипают жита первые валы!
И вот — побеждены суперфосфатом,
Уже не благодетели земли, —
Дожди косые, с видом виноватым,
Как родственники бедные, пришли!
Страда… Хмелеет голова от хлеба,