И вкусные трепещут облака,
А взглянешь на языческое небо —
И видишь ковш сырого молока!
<Не позднее 1930 г.>
8ГОРОДУ НА МОРЕ
Где же страшные вывески меховщиков?
Клейкий запах столярной? Цирюльни альков?
Часовых мастерских паутина?
Где ж турецких пекарен цукатный дурман?
Золотые сандалии тучных армян?
Как мне скучно вдали карантина!
Ты, красавица, нынче как будто не та:
Неприметна родня моя вся — нищета,
Запах моря на старом погосте!
Где ж латалыцики, сгорбленные до зари?
Не скрипите подводами, золотари,
Янтари не рассыпьте в замостье.
Я хотел бы, прибывши часам к десяти,
По твоим цеховым переулкам брести,
Никому не известный приезжий.
Только март начался. Задышало весной.
Пахнет мокрым каракулем воздух дневной,
Свежей тиной морских побережий.
9(*)ОСЕНИ
Пусть я солгал, и ты мне дорога —
Я не хочу любви, которой нет.
Я жить начну — и вся тут недолга —
За гранью светлых снов и светлых лет.
Твой день горит двойным огнем свечи.
Он умирает на глазах твоих.
Ладони листьев странно горячи…
Зачем ты чашечкой свернула их!
Я принимаю, осень, вечер твой
У ветел фольговых и желтых плит.
Перебродивший сад шумит листвой
И, кажется, еще тобой шумит.
Дыши, нездешний! Позолотой тлей!
За гранью светлых снов — в начале дня
За гранью светлых лет — еще светлей!
А если я поэт… прости меня!
10В КАРТИННОЙ ГАЛЕРЕЕ
— Будь нежным, голос мой, будь неземным,
Душа бормочет, замирая.
Вот сети сушатся. Землянки дым
Чернит покровы молочая.
Четыре кирпича — костер и печь.
Золой, наверно, пахнет ужин.
На берег силятся две тени лечь
От вечереющих жемчужин.
Зачем девчонка рыбу потрошит?
Обиду заглуша земную,
— Будь нежным, голос мой, — душа велит,
Играя с мыслями вслепую.
…Я вижу блеск ее холодных глаз,
Передающийся подругам.
Корзины в сторону — бесчестить нас
Они уселись полукругом.
Я вижу торжество твое, нужда.
Но, просветленный и нежданный,
Будь нежным, голос мой, как никогда,
Дыши, казалось, бездыханный.
11РУЧЬЮ
Что с тобой стало, ручей, был ты всегда безглагольным,
Был нелюдимым всегда, треплешься нынче весь день:
— Вышито небо к весне бабочек цехом игольным…
— Врешь, это я написал, выложил суриком тень.
Знаю, что скажешь мне, всю речь твою знаю заране:
Паводок — голос ее. В синих прожилках земли —
В сонных озерах — зрачков отблески. А на поляне…
Врешь! Это выдумал я! Песни мои расцвели!
Завтра придет моя жизнь — так вот в ушах раздается!
(Лесу шепнул: зеленей! Воздуху: будь невесом!)
Жизнь моя завтра придет, та, что Весною зовется…
(Крови своей: не балуй! Ласточкам подал: начнем!)
Спросишь, хитрец: почему ж коврик не выткан зеленый?
Рук не хватило тебе?.. Полно злорадствовать, друг!
Лишь переступит она те полуголые склоны —
Буду следы целовать, даром что скошен каблук.
12* * *
Разве припомнишь развалин
Замшенные жерла,
Где, словно пчелкой ужален,
Закат узкогорлый?
Церковки новой, портовой
Смущенные звоны?
Матушку с вечной основой?
(А нитки — бессонны.)
Что вспоминать мне! Ты вспомни
Проулками всеми
Шедшие с каменоломни
Рабочие семьи.
Косточки, вспомни, валялись
Гнилых абрикосов…
К нам на плечах приближались
Останки матросов.
Мертвые ждали салюта,
Друзья по-матросски
Губы кусали, как будто
Ища папироски.
Ты не забыл те тужурки,
Пропахшие морем,
Мальчик болезненный, в жмурки
Играющий с морем.
13МУЗЫКА
Флейту я не слыхал городскую,
Но я верю в ее бытие,
Ибо музыку знаю другую,
И загадочней свойства ее.
Говорят… я не помню преданья,
Но ученого память хранит:
Он играл — это были рыданья
Бледных, запертых в колбах сильфид.
Нет, не звук — очертание звука.
Морем выступит, встанет стеной,
И чужая неявная мука
Этой музыки станет родной.
Вспомнишь: нерасторопный прохожий
Загляделся на вывеску — вдруг
С чем-то схожий и все же несхожий
Нежный голос — блаженства испуг.
И целует, и нежит, и носит,
И поет, — но пройдет колдовство, —
Засмеет и, как женщина, бросит…
Это длилось минуту всего.
И не знаешь, что ж это такое:
То ли шепоты пыльных вершин,
То ли вашу мечту за живое
Неуклюже берет Бородин.
14НОЧЬ ПЕРЕД ЭВАКУАЦИЕЙ
Я в март вошел, в тот мир жестокий,
Где май зажегся на припеке,
А княжество зимы — в тени.
О, город-мальчик! Протяни
Татуированную руку,
Дай краскам — ночь, дай море — звуку,
Но вновь со мной соедини
Восторгов медленную муку.
И — вверх по лестницам бесплотным,
Вольнолюбивым, многосчетным, —
К судоремонтным мастерским!
И — вверх, вослед ночным прогулкам
К домам-ханжам, к домам-шкатулкам
По переулкам неземным.
Акации. Пучки сирени.
Дворы каретных заведений.
Где древний Рим деревней спит.
Все пышет: упряжь, кузов, части…
Но нет коня, нет конской масти,
Чтоб нас обдать огнем копыт!
Вот Путнынь — уроженец Жмуди,
Чей подоконник тонет в груде
Скрепленных клейстером значков,
Усыпан пестрядью петличек
Погон, сереброкрылых птичек —
Нездешним миром пустяков.
Здесь улицы дрожат, как сходни.
Я помню праздник ежегодний,
Закатных красок густоту,
И возле боен — запах крови,
И шлюх, одетых в траур вдовий,
И прапорщиков на мосту.
То были сыновья хористок
И дворничих, и вдов-модисток,
То были дети без отцов.
Их вспомнил вдруг в кровавый праздник
Отец — окраинный лабазник —
И полюбил в конце концов.
И в памяти встают ночами
Деревни с буйными бахчами, —
Там были наши братья. Там
Они печатали листовки,
И чистили свои винтовки
И ждали боя.
По утрам.
Речитативом старых арий
Врывался в город запах гари
И на заставе замирал
От робости, по-детски влажен,
Как бы на миг обескуражен
Тобою, биржевой хорал.
Как бы на миг. Но вскоре, вскоре
Триустую собаку — море
Дразня животной теплотой,
Мешался с запахом миндальным,
Кондитерским, колониальным,
Тавотным, серным…
В мастерской
У Путныня еще не гасло.
Утюжный дым и копоть масла
Колеблет суетня подков.
То — в мутных стеклах чей-то топот,
Невнятный счет и смутный шепот,
То — смута в бездне шепотков.
Два бешеных удара. Споря,
Два выстрела несутся с моря.
Две — в гавань — барышни летят,
Везет их офицер в черкеске,
И кони в раздвоенном треске
Подкову счастья золотят.
15МИР
Мир в отрочестве был не в облаках,
А на земле, как наш огонь и прах,
Невидимый, таился как бы рядом
С дворами, где мешались рай и срам,
Где шушера теснилась по углам,
А краденое прятали по складам.
И сладок нам казался переход,
Когда мы видели на хлябях вод,
Нет, не дыханье, — тень его дыханья!
Не часто в жизни думали о нем
И, умирая, знали: не найдем
Гудящего бок о бок мирозданья.
Тот мир не то чтоб так уж и хорош:
В нем та же боль жила, и та же ложь,
И тот же блуд, безумный и прелестный,
Но был он близок маленькой душе
Хотя бы тем, что нас пленял уже
Одной своей незримостью телесной.
16ПИСЬМО В СТОРОНУ ПОНТА
Михаилу Скалету
Долго беседу веду с любезными сердцу друзьями.
Только невежд рассмешить Скалета фамилия может,
Знающим слышится в ней венценосной Венеции речь