Или Толедо. Когда иду я кладбищем еврейским,
Повесть скитальческих лет в фамилиях тех мертвецов
Мне открывается: вот — смотрю — Малой Азии отпрыск,
Явно голландец другой, а третий — Германии сын.
Далее дети Литвы, белорусских, польских местечек,
Русь и Кавказ говорят окончаньями «швили» и «ов».
Был твой отец меховщик, и вывески на Ришельевской
Золото выпуклых букв горело, когда поутру
Мимо я в школу ходил… Очень рано мать овдовела,
Трудно ей стало одной меховую торговлю вести.
Замуж вторично она удачно, казалось бы, вышла:
Муж — ювелир, и вдовец, и видный мужчина, силач.
В городе знали: хитер Паромщик, еврей свиномордый,
На Дерибасовской он в доме Вагнера лавкой владел.
В красное мясо лица были вправлены два бриллианта —
Точечки глаз, но знаток понимал поддельный их блеск.
С дочерью юной вдовец и с мальчиком-сыном вдовица
Объединились в семью и квартиру нашли без труда
В доме у нас, на втором этаже. Вливалась к ним в окна,
Что против наших окон, весеннего нэпа заря.
Мы подружились с тобой: ты был крепышом, забиякой,
Я — созерцателем дня, жадным глотателем книг.
Ты восторгался моим беспомощным стихоплетеньем,
Я — сочетаньем в тебе и умницы, и драчуна.
Нравилась мне и Адель, сестра твоя, нежный подросток
С зрелостью ранней груди, с пленительной лживостью
глаз.
Позже призналась она, что с умыслом, полунагая,
Будто, Бог знает, о чем в мечтание погружена,
Передо мною в окне стояла и тайно следила,
Как я зубрю иль черчу. О, я плохо зубрил и чертил,
Странным волненьем томим — необычным, мучительным, чудным.
Было четырнадцать мне, шел ей шестнадцатый год.
Только тебе открывал заключенное в ямбы томленье,
Памятлив был ты и ей читал эти ямбы, смеясь.
17НА ПАРОХОДЕ
Черты лица ее были, наверно, грубы,
Но такой отрешенностью, такой печалью сияли глаза,
Так целомудренно звали страстные губы…
Или мне почудились неведомые голоса.
Как брат и сестра мы стояли рядом,
А встретились в первый раз.
И восторг охватил меня под взглядом
Этих нечеловечески-печальных глаз.
Она положила слабые руки на борт парохода
И, хотя была молода и стройна,
Казалась безвольной, беспомощной, как природа,
Когда на земле — война.
И когда, после ненужного поцелуя,
После мгновенного сладостного стыда,
Еще не веря, еще негодуя,
Неуклюже протянула мне руку, сказав: навсегда, —
Я понял: если с первоначальной силой
Откроется мне, чтоб исчезнуть навеки, вселенной краса,
Не жены, не детей, не матери милой, —
Я вспомню только ее глаза.
Ибо нет на земле ничего совершенней забвенья,
И только в том, быть может, моя вина,
Что ради одного, но единственного мгновенья
Должна была произойти война.
18ВОЗВРАЩЕНИЕ
Прощайте, палаты, прощайте, лепные колонны,
Прощайте, товарищи, сад мой широкий, зеленый,
Я при смерти был, но врачи меня к жизни вернули,
Ни разу не проклял я этой отравленной пули!
И вот, как бывало, хожу на работу ночную,
Детей обнимаю, жену молодую целую,
К друзьям, сослуживцам ни зависти нет, ни презренья,
Но сердце напитано медленным ядом прозренья.
Жена-хлопотунья, жена-хлопотунья и лгунья,
Не верует в Бога, боится грозы, новолунья,
И дети — хорошие дети, и в теннис играют, —
Не знают меня и, наверное, знать не желают…
А, впрочем, подумать, так дети и мать не виновны,
Без смысла, но свято блюдем договор полюбовный,
И в мире нет места счастливей, милее,
Чем тот коридорчик в подернутой дерном траншее.
19ПОСЛЕ ИНФАРКТА
Заснула роща сном истомным,
Лишь рокот слышен отдаленный, —
То трудится трудом никчемным
Дом отдыха белоколонный.
Деревья на зиму надели
Из снега сделанные шкуры,
А на снегу, где зябнут ели,
Чернеют резко две фигуры,
Инфарктник с палочкой таежной,
С женою новой, полнокровной,
Походкой тихой, осторожной,
Гуляет рощей подмосковной.
Он за женой скользит, сползает
В овраг, где мягок снег, как вата,
Затем очки он протирает
Застенчиво-молодцевато.
Семнадцать лет в тайге он прожил
И вывез палочку оттуда.
Себя душил, себя корежил,
И снова жизнь, и снова чудо.
— Послушай, Люда, что такое?
Да что такое, в самом деле?
В застывшем снеговом покое.
Где стынут сосны, зябнут ели,
Где розовое от мороза
Им небо головы кружило,
Где сумасшедшая береза
Вдруг почками стрелять решила,
Где валенок следы несмело
Легли на толщу снеговую, —
Под настом теплота запела
Без удержу, напропалую!
Они стоят на снежном спуске,
Внимая песне речки дерзкой,
То плавно плещущей по-русски,
То бурной, как мятеж венгерский…
20ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ
Мы хоронили дряхлого певца,
Забытого и прочно, и давно.
А были дни — и он смущал сердца
Смятением, что в сердце рождено.
С трудом собрали два десятка лиц,
Чтоб сжечь пристойно одинокий прах
И двигался автобус вдоль больниц
Сквозь гомон птиц в строительных лесах,
И в стекла иногда вливалась высь
Всей влагой вечереющей зари…
Чтоб сделать много, вовремя родись,
Чтоб быть счастливым, вовремя умри.
21ИННЕ
Раскольничьи твои слова грустят,
То яростью сжигаясь, то стыдом,
И сумрачно твои глаза блестят —
Два зеркала, облитые дождем.
И в этом жарком, влажном пепле глаз,
Столь соприродных мирозданьям двум,
Открыл я бред и боль двух древних рас,
Души дремотной бодрствующий ум.
22ЛИПА
Вода из тучи грозовой,
Грозясь, никак не выльется.
Трепещет плотною листвой
Моя однофамилица.
Одной заботой занята, —
Чтоб туча отодвинулась,
Чтоб роковая темнота
На лес не опрокинулась.
На той тропе, где жухнет пень,
Местечко есть лукавое:
Не сохнет в самый жаркий день
Болотце медно-ржавое.
Его мне надо обойти,
А надо, так попробую,
Я должен до дому дойти
И не залечь с хворобою.
И липа — ближе, чем родня
Иль чем сестра названая, —
С какою жалостью в меня
Уткнулась, деревянная!
А я пойду и над водой
Падучей или вязкою
Вновь посмеюсь, как молодой,
Согрет медовой ласкою.
Пусть липовый густеет цвет,
Дыша стихом невянущим.
«В ней есть любовь», — шепчу я вслед
За Федором Иванычем.
23 *ЧИТАЯ ЛЬВА КОПЕЛЕВА
Вам обещает начальник конвоя:
«Я научу вас свободу любить».
Так я запомнил словечко живое,
Что и в гробу мне его не забыть.
Как же российскую нашу породу
Может понять окружающий мир,
Если понять научились свободу
Только лишь ту, что сулит конвоир?
24* * *
О дождя стариковские слезы,
О как хочется верить слезам,
И трехпалую руку березы
Поднимает земля к небесам,
Чтобы заново с ними наладить
Им и ей столь потребную связь,
Чтоб на небе морщины разгладить
И самой рассмеяться, светясь.
Но калек небеса не жалеют,
Ни трехпалых берез, ни людей,
Лишь по-старчески плакать умеют
В час, когда нам не нужно дождей.
25* * *
Я смотрю на город мой столичный,
На его дневную суету,
И впервые глаз, к нему привычный,
Открывает мрак и пустоту.
Так торгуем, плачем и ликуем,
Так задумали земную ось,
Будто мы взаправду существуем
И давно все это началось.
Мрак предвечный нами не осознан,
И ничто ни с чем не говорит,
Дольний мир пока еще не создан,
Только Дух над ним парит.
26* * *
Молодые несли мне потертые папки,
С каждым я говорил, как раввин в лисьей шапке,
А теперь, отлученный, нередко унылый,
Хорошо различающий голос могилы,
Я опять начинаю, опять начинаю