оит тот, который хочет убить своего отца. Напрасно будут искать другого, который потерял отца, и страдание которого лежит в неосознанности потери. По праву напрасно, так как медицина здесь бессильна. В каждом хорошем враче хоть и должно быть что-то от священника, но к мысли о том, чтобы заменить священника, врач может прийти только во времена, в которых пропало размежевание блага и здоровья. Поэтому, если хочется, можно думать обо всех тех имитациях духовных средств и форм, вроде исследования совести, исповеди, медитации, молитвы, экстаза и прочего, через терапевтические методы: они не выйдут за пределы симптомов, если они даже не навредят.
Благодаря ссылкам на потусторонние миры, связь с которыми утеряна, выхолащивание только увеличивается. Описание страдания, диагноз важнее — точное описание того, что пропало. Странно, что их находят скорее и правдоподобнее у писателей, чем у теологов, от Кьеркегора до Бернано. Мы уже говорили, что баланс до сих пор лежит открытым только на поле истории искусств. Он должен стать заметным, между тем, также относительно человеческой силы одиночки. Тем не менее, эту задачу нельзя искать в области этики; она лежит в области существования. Человек, который влачит свое существование пусть даже и не в пустыне, но все равно, в чахнущей зоне, как например, в промышленном городе, и которому передается только слабый отблеск, дуновение огромной силы его «Я»: такой человек начинает догадываться, что ему чего-то не хватает. Это предварительное условие для того, чтобы он отправился на поиски. То, что теперь теолог снимет с его глаз пелену, важно потому, что таким образом у ищущего возникает перспектива, что он достигает цели. Все другие факультеты, не говоря уже о практических инстанциях, подведут его к миражам. Это, кажется, относится к большому направлению человека, что он сначала должен справиться с некоторым количеством таких обманчивых картин — утопические проходы, к которым прогресс дает перспективное преображение. Он может разыграть для него мировую сверхдержаву, подобные термитникам образцовые государства, вечные царства мира — все это окажется фантомом, где отсутствует настоящая миссия. В этом отношении немец заплатил безмерную плату за обучение, и, тем не менее, если он понимает это действительно как таковую, пожалуй, это будет использовано.
Теолог должен считаться с человеком сегодняшнего дня — прежде всего, с ним, который не живет в резервациях или в местах меньшего давления. Речь идет о том, кто испытал боль и сомнение и которого сформировал скорее нигилизм, чем церковь, причем нужно еще учесть, сколько нигилизма прячется и в самих церквях. Этот человек в большинстве случаев не будет очень развит этически и в духовном плане, хотя у него хватает убедительных банальностей. Он будет недоверчивый, смышленый, умный, деятельный, не одаренный художественно, прирожденный мастер унижения более высоких типов и идей, думающий о своей выгоде, помешанный на гарантиях и страховках, легко управляемый лозунгами пропаганды, практически не замечающий при этом их часто внезапную смену, наполненный человеколюбивыми теориями, однако так же склонный к применению страшного, не ограниченного ни правом, ни международным правом насилия, если ближние и соседи не вписываются в его систему. При этом он всегда чувствует себя так, будто злые силы преследуют его до глубины его снов, он мало способен к наслаждению и больше не знает, что такое праздники. С другой стороны нужно заметить, что в мирные времена он радуется техническому комфорту, чтобы средний возраст вырос значительно, что принцип теоретического равенства стал общепризнанным, и что в некоторых местах Земли нужно изучать такие модели образа жизни, какие едва ли существовали в охватывающем все слои комфорте, индивидуальной свободе и автоматическом совершенстве. Не невозможно, что этот стиль распространится по истечении титанического века техники. Но несмотря на это человек остается понимающим потерю, и на этом основывается собственно серое и безнадежное в его существовании, которое в некоторых городах и даже странах становится настолько мрачным, что застывает каждая улыбка, и создается впечатление, что находишься в том аду, который описал Кафка в своих романах.
Дать этому человеку догадаться, чего он лишен также в его наилучшей конституции и что скрывается в мощной силе в нем — это миссия теологии. Теолог это тот, который знает науку изобилия выше низкой экономики, знает загадку вечных источников, которые неистощимы и всегда близки. Как теолога надо понимать знающего — знающим в этом смысле является, например, маленькая проститутка Соня, которая обнаруживает в Раскольникове сокровище его «Я» и может его поднять для него. Читатель чувствует, что этот подъем чего-то важного внутри удался не только для жизни, но и в трансцендентности. В этом величие этого романе, как и вообще творчество Достоевского подобно одному из волноломов, о которых распыляется заблуждение времени. Это зачатки, которые выступают более отчетливо после каждой новой катастрофы, и в которых русское перо завоевало мировой уровень.
25
Поблизости от нулевого меридиана, у которого мы все еще находимся, у веры нет курса; здесь требуются доказательства. Также можно было бы сказать, конечно, что здесь верят в доказательства. Похоже, возрастает число духов, которые знают, что с технической точки зрения духовная жизнь располагает формами, которые эффективнее, чем военная дисциплина, спортивная тренировка или ритм мира труда. Игнатий знал это, и от этого знания живут также сегодня создатели сект и вожди маленьких кругов, намерения которых трудно оценить, как, чтобы назвать один пример, Гурджиев, во многих отношениях странный кавказец.
Какое оружие нужно дать в руки тем, кто с живостью поднимается из пустоши рационалистических и материалистических систем, но еще покорены принуждению их диалектики? Их страдание возвещает им о более высоком состоянии. Существуют методы, чтобы укрепить их в этом направлении, и несущественно, что они сначала разучиваются механически. Это подобно упражнениям по оживлению утопленников, в которых тоже сначала нужно натренироваться. Тогда присоединяются дыхание и биение сердца.
Здесь намечается возможность нового ордена.
Как контрреформация в своей сущности соответствовала реформации и укреплялась благодаря ей, так можно предположить и духовное движение, которое ищет схватки с нигилизмом и вступает с ним в бой как отражением в бытии. Как миссионер разговаривает с туземцами на их языке, так рекомендуется поступать также с теми, кто воспитан на научном жаргоне. Здесь, впрочем, будет заметно, что церкви не поспевали за науками.
С другой стороны некоторые из отдельных наук вступают в сферы, в которых разговор об основных вопросах становится возможен.
Опус, например, с заголовком «Маленький катехизис для атеистов» был бы желателен. Если бы такое предприятие было бы выдвинуто сильной духовной властью как внешний форт, то это одновременно воздействовало бы и против многочисленных гностических духов, стремление которых идет в этом направлении. Многие различия основываются просто на терминологии. Сильный атеист выглядит всегда радостнее и благоприятнее, чем индифферентная посредственность, причем именно потому, что он беспокоится о мире в целом. Кроме того, в нем нередко можно найти позицию, которая предоставляет место возвышенному; на этом основании атеисты восемнадцатого века были действительно сильными духами и более приятными, чем атеисты века девятнадцатого.
26
Вердикт партизана звучит так: «Здесь и сейчас» — он мужчина свободного и независимого действия. Мы видели, что мы к этому типу можем причислить только крошечную долю массового населения, и все же именно здесь образуется маленькая элита, способная померяться силами с автоматизмом, в борьбе с которой чистое применение силы потерпит неудачу. Это старая свобода в одежде времени: сущностная элементарная свобода, которая просыпается в здоровых народах, если тирания партий или чужеземных завоевателей притесняют страну. Она — не только лишь протестующая или эмигрирующая свобода, а свобода, которая хочет принять бой. Это различие, которое воздействует на сферу веры. Партизан не может позволить себе безразличие, которое характеризует истекшую эпоху подобным образом как нейтралитет маленьких государств или заключение в крепость при политическом правонарушении. Уход в лес ведет к более трудным решениям. Задание партизана состоит в том, что он должен отколоть массу значащей для будущей эпохи свободы от левиафана. Он приближается к противнику не с голыми понятиями.
Сопротивление партизана абсолютно, он не знает нейтралитета, прощения, заключения в крепость. Он не ожидает, что враг признает его аргументы, не говоря уже о том, что тот поступит благородно. Он также знает, что смертная казнь, что касается его, не отменяется. Партизан знает новую уединенность, как она влечет за собой, прежде всего, сатанински возросшую злость — ее связь с наукой и сущностью машин, которая вносит в историю хоть и не новый элемент, но, все же, новые проявления.
Все это не может совпадать с безразличием. В таком положении также нельзя ждать церкви или духовных вождей и книг, которые, вероятно, появятся. Однако у такого положения есть преимущество, из вычитанного, прочувствованного и поверенного вывести в твердые контуры. Воздействие становится видно уже в различии между обеими мировыми войнами, по крайней мере, в том, что касается немецкой молодежи. После 1918 года можно было видеть сильное духовное движение, которое развивало таланты во всех лагерях. Теперь, прежде всего, бросается в глаза молчание, особенно молчание молодежи, которая видела, все же, много странного в ее окружениях и убийственном плену. И, все же, это молчание весит больше, чем идейное развитие, даже чем произведения искусства. Там видели не только крушение национального государства, видели также и другие вещи. Конечно, соприкосновение с Ничто, особенно с совершенно неприкрашенным Ничто нашего столетия, изображено в целом ряду клинических сообщений, все же, можно предсказать, что это соприкосновение даст созреть и покажет также и другие плоды.