Как этот отдельный человек удержится при этой постановке вопроса, от этого зависит наше будущее. Это решается, вероятно, именно там, где темнота кажется гуще всего. Что касается преступления, то оно наряду с автономным нравственным решением образует вторую возможность сохранить суверенитет среди потери, нигилистского подрыва бытия. Французские экзистенциалисты правильно осознали это. Преступление не имеет ничего общего с нигилизмом, оно даже образует убежище от его выхолащивания, которое разрушает самосознание, оно является выходом из той пустоши. Уже Шамфор говорил: «Человек, в современном состоянии общества, кажется мне коррумпированным более своим разумом, чем своими страстями».
Вероятно, культ преступления можно объяснить таким образом как один из знаков нашего времени. Масштаб и распространение этого культа легко недооцениваются. Можно получить представление об этом, если рассмотреть для этого литературу, причем не только ее низкие виды, включая кино и иллюстрированные журналы, но и мировую литературу. Можно утверждать, что она на три четверти занимается преступниками, их действиями и их средой, и что как раз в этом кроется ее привлекательность. Это показывает объем, в котором закон стал сомнительным. У человека есть чувство, будто он находится под чужим господством, и в этом отношении преступник кажется ему родственным. Когда разбойник и многократный убийца, бандит Джулиано, был казнен в Сицилии, скорбь о нем распространилась широко. Эксперимент, вести и продолжать жизнь в неогороженном районе охоты, не удался. Внутри серых масс это касалось каждого и укрепляло в ощущении этого бытия в закрытом пространстве. Это ведет к героизации преступника. Это также создает моральный полумрак во всех движениях Сопротивления, и не только там.
Теперь мы живем во времена, в которых ежедневно могут встречаться неслыханные виды принуждения, рабства, искоренения — будь они направлены против определенных слоев или распространены на далеких местностях. Сопротивление этому легально, как утверждение основных человеческих прав, которые в лучшем случае гарантируются конституциями, но, все же, в исполнение их должен приводить отдельный человек. Для этого существуют эффективные формы, и находящегося под угрозой нужно к ним приготовить, нужно им обучить; тут вообще скрывается основной предмет нового образования. Уже чрезвычайно важно приучить находящегося под угрозой к мысли, что сопротивление было бы вообще возможно — если это понято, тогда даже с крохотным меньшинством можно уничтожить сильного, но неуклюжего гиганта. Также это картина, которая всегда возвращается в истории, и в которой история получает свой мифический фундамент. На этом фундаменте потом поднимаются здания на долгое время.
Теперь естественное стремление властителей представить легальное сопротивление и даже неприятие их претензий как преступное, и это намерение образует особенные побочные линии применения насилия и пропаганды. К этому также относится, что они в своей иерархии ставят обычного преступника выше того, кто противостоит их намерениям.
В противоположность этому важно, что партизан в своей нравственности, в своем ведении боя, в своем обществе не только отчетливо отличается от преступника, а что это различие живо также и в его внутренней части. Он может находить права только в самом себе, в ситуации, в которой правоведы и профессора государственного права не могут дать в его руки необходимое оружие. У поэтов и философов мы узнаем уже скорее, что нужно защищать.
Мы рассмотрели в другом месте, почему ни индивидуум, ни массы не могут утвердиться в элементарном мире, в который мы вошли с 1914 года. Это не значит, что человек исчезнет как одиночка и свободный. Скорее ему придется глубоко под своей индивидуальной поверхностью прощупать глубины и найти там средства, которые утонули со времен религиозных войн. Нет никаких сомнений, что он удалится из этих титанических империй в украшении новой свободы. Она может быть приобретена только жертвой, так как свобода ценна и требует, чтобы оставляли, вероятно, как раз индивидуальное, возможно, даже свою шкуру на добычу времени. Человек должен знать, весит ли для него свобода больше — ценит ли он свое «быть таким» выше, чем просто «быть».
Настоящая проблема скорее состоит в том, что значительное большинство не хочет свободы, что оно ее боится. Свободным нужно быть, чтобы стать этим, так как свобода — это существование, это, прежде всего, сознательное соответствие с существованием и как судьба прочувствованное желание осуществлять его. Тогда человек свободен, и наполненный принуждением и насильственными средствами мир должен служить теперь для того, чтобы сделать свободу заметной в ее полном блеске, так же как большие массы первичной породы своим давлением выталкивают кристаллы изнутри наружу.
Новая свобода — это старая, это абсолютная свобода в одежде времени; так как снова и снова и вопреки всем каверзам духа времени вести к ее триумфу: это смысл исторического мира.
32
Как известно, основное чувство нашей эпохи враждебно собственности и склонно к насильственному вмешательству также там, где вредят не только тому, против которого это направлено, но и всему целому. Можно увидеть, как пашни, которые кормили тридцать семей владельца и арендаторов, разделяются таким способом, который заставляет бедствовать всех. Можно увидеть сплошную вырубку лесов, которые тысячелетиями давали древесину. Можно увидеть, как кур, которые несли золотые яйца, перерезали за одну ночь, чтобы из их мяса сварить суп для публичной раздачи, которого не хватит никому. Полезно, если довольствуются этим спектаклем, хотя он и позволяет ожидать сильных обратных ударов, так как он введет в общество новые, одновременно умные и лишенные корней слои. С этой точки зрения можно предсказать странные вещи, особенно для Англии.
Это нападение, во-первых, этическое, в этом отношении старая формула «собственность — это кража» теперь стала признанной банальностью. Собственник — это тот, против которого у каждого есть хорошая совесть, и он даже сам себя давно уже больше не чувствует в своей тарелке. К этому добавляются катастрофы, войны, увеличившиеся с помощью техники обороты. Все это не только рекомендует жить за счет капитала, это также принуждает к этому. Не зря выпускают снаряды, каждый из которых стоит столько же, сколько раньше стоило целое княжество.
Явление лишенного наследства, пролетария, незаметно приняло другие черты; мир наполнен новыми фигурами страдания. Это изгнанники, депортированные, высланные, опозоренные, лишенные своей родины и крова, жестоко сброшенные на самое дно бездны.
Здесь катакомбы сегодняшнего дня; они не открываются тем, что лишенным наследства время от времени позволяют голосовать по поводу того, каким способом бюрократия должна управлять их бедствиями.
Сегодня Германия богата людьми, лишенными наследства и лишенными прав; это самая богатая ими страна мира. Это богатство, которое может использоваться хорошо или плохо. Любому движению, которое опирается на лишенных наследства, присуща большая ударная сила; в то же время нужно опасаться, чтобы она не привела только к другому распределению беззакония. Это стало бы бесконечной историей. Чар чистого насилия избежит только тот, кто этически добудет себе новый этаж в мировом строении.
Готовятся не только новые обвинения, но и новый вариант прочтения старого «собственность — это кража». Такие теории резче со стороны разграбленного, чем со стороны грабителя, который хочет с ее помощью обеспечить для себя право на грабеж. Давно перенасыщенный, он все время заглатывает новые пространства. Между тем, есть также другие уроки, которые можно взять их времени, и можно сказать, что эти события не прошли бесследно. Это касается, прежде всего, Германии; здесь натиск таких зрелищ был особенно силен. Он принес глубокие изменения. Такие изменения становятся заметными в теориях только поздно; сначала они влияют на характер. Это касается также оценки собственности; она освобождает себя от теорий. Экономические теории ушли на второй план, в то время как одновременно стало видно, что такое собственность.
Немец должен был размышлять над этим. После его поражения на нем было испытано намерение лишать его прав навечно, поработить его, уничтожить его разделением. Эта проверка была тяжелее, чем проверка войной, и можно сказать, что он выдержал ее, выдержал ее молча, без оружия, без друзей, без форума в этом мире. В эти дни, месяцы и годы ему достался один из самых больших опытов. Его отбросили назад на его собственность, на его спасшийся от уничтожения слой. Здесь лежит мистерия, и такие дни связывают сильнее, чем выигранная решающая битва. Богатство страны лежит в ее мужчинах и женщинах, у которых был крайний опыт, какой сваливается на человека только один раз за многие поколения. Это дает скромность, но придает еще и уверенность. Экономические теории имеют значение «на корабле», в то время как покоящаяся и неизменная собственность лежит в лесу, как плодородная почва, которая всегда приносит новые урожаи.
В этом смысле собственность жизненно важна, прикрепленная к своему носителю и нерасторжимо связанная с его бытием. Как «невидимая гармония значительнее видимой», так и эта невидимая собственность также является настоящей. Владение и товары становятся сомнительными, если они не укоренились в этом слое. Это было четко разъяснено. Экономические движения кажутся направленными против собственности; на самом деле они устанавливают собственников. И это тоже вопрос, который возникает всегда, и на который нужно отвечать снова и снова.
Кто испытал однажды пожар столицы, вторжение войск с Востока, тот никогда не утратит бдительного недоверия ко всему, чем можно владеть. Это поможет ему, так как он станет одним из тех, кто без слишком большого сожаления повернется спиной к своему двору, своему дому, своей библиотеке, если это окажется необходимым. Он даже заметит, что в то же время с этим связан акт свободы. Только того, кто оглядывается, постигает судьба жены Лота.