В 1954 году Дмитрий Васильевич, испытывая самолет на штопор, разбился. В письменном столе жена обнаружила письмо.
Надя, — писал Дмитрий Васильевич, — не исключена возможность, что я погибну — слишком много неизвестного несет в себе новая техника. Кому-то надо быть первым… Если это случится, у меня к тебе просьба: сделай так — я знаю, ты будешь возражать, но все-таки прошу, — чтобы мой сын стал летчиком. Только полет даст ему представление о моей профессии. Лет через десять — двадцать самолеты, которые я испытывал, наверное, будут так же смешны, как нам аэропланы тридцатых годов. Его поколение будет летать на таких сверхзвуковых машинах, которые мне и во сне не снились. Но в их создании есть толика и моего труда, и он должен это знать.
Надежда Андреевна спрятала письмо подальше, дав клятву, что сын увидит самолет только на экране.
Шло время. Надежда Андреевна много работала, и Алик, предоставленный самому себе, постепенно отбился от рук: уроки делал кое-как, в школе безобразничал, а иногда и прогуливал. В девятом классе заработал две переэкзаменовки, а после десятого заявил, что перед прыжком в вуз ему необходимо осмотреться.
— Каким образом? — спросила озадаченная и разгневанная мать.
— На мир взглянуть, себя показать, — беззаботно ответил Алик.
— А деньги у тебя есть?
— Найдем. — Алик извлек из кармана несколько бумажек по двадцать пять рублей и небрежно помахал ими.
— Где взял? — пытаясь унять дрожь в голосе, выкрикнула Надежда Андреевна.
— Давай без сцен, мама, — спокойно сказал Алик, — ты же знаешь, что твой сын на плохое не способен. Деньги заработаны честным путем: я продавал рыбу.
— Как продавал? — совсем растерялась мать.
— Очень просто. На Привозе. Мы ловили и продавали. С Ленькой.
— Хорошо. — Надежда Андреевна попыталась взять себя в руки. — Куда же ты собираешься поехать?
— Для начала в Киргизию, на Токтогульскую ГЭС.
— К Саше?
— Да. К двоюродному братцу.
— Не понимаю. — Мать пожала плечами. — Ну что ты там не видел?
— Хочу понять, зачем люди вкалывают, — сказал Алик. — И давай на этом кончим — это вопрос решенный.
Надежда Андреевна схватилась за голову. Рвалась последняя нить, связывающая ее с сыном. Как остановить его? Что предпринять? И уже не понимая, что делает, отчаявшись, она рванулась к шкафу.
— На, читай! — Мать положила перед сыном письмо отца и, обессиленная, упала в кресло.
Алик дважды перечитал письмо, встал и, не проронив ни слова, заперся у себя в комнате. Всю ночь у него горел свет.
Утром, когда Надежда Андреевна собиралась на работу, Алик вышел — осунувшийся и необычно серьезный.
— Мать, — сказал он, — я все равно уеду. Вернусь осенью. Буду работать и заниматься на подготовительных курсах.
— Зачем? — тихо проговорила Надежда Андреевна, прижимая к груди руки и сердцем чувствуя недоброе.
— Чтобы поступить в летное училище, — твердо ответил Алик.
В тот же вечер он уехал.
— А в Киргизии со мной случилось черт знает что. — Посерев лицом, Алик привалился к стене. — Я случайно обнаружил, что панически боюсь высоты. Брат взял меня на отметку «1300». На этом уровне должен был пройти верхний гребень плотины, и там велись работы поочистке склонов. На одной из площадок, где вкалывали буровики, я присел отдохнуть. Сижу, пейзажиком себе любуюсь, вдруг кто-то хлоп меня по плечу.
«Пошли, — говорит, — сейчас взрыв будет». А сам за выступ — и скрылся.
Я — за ним. Шагнул вперед и опешил — козырек, по которому мне предстояло пройти до следующей площадки, был шириной с кирпич. А высота… бульдозеры меньше спичечной коробки кажутся. Оглянулся — никого, а киргиз уже на середине, вот-вот за поворотом скроется. Идет себе по этому карнизику, как по аллее, да еще насвистывает. А за ним контрольный шнур волочится, горит. Сантиметров сорок примерно осталось. Ступил я на этот козырек, глянул вниз — аж внутри все похолодело, а ноги стали не ватными, как говорят в таких случаях, а мертвыми. И не могу я дальше ни шагу сделать. И голоса от испуга лишился. Очнулся только на площадке: киргиз все-таки обернулся, увидел, что со мной творится, и помог. Обратно меня брат тащил. В общем, после этого перехода я чуть заикой не стал… Ну ладно, думаю, горы есть горы, не каждому суждено альпинистом стать. Когда вернулся, пошел в парк отдыха, забрался на парашютную вышку — та же самая история. Что делать? Время идет, а я себя завтраками кормлю: завтра, мол, прыгну, завтра. Вот и допрыгался. — Алик перевел дыхание, с трудом проглотил застрявший в горле комок. — И гриппом я не болел.
— А что же с тобой было? — спросил совсем пораженный Никита.
— Простудился. Когда нас Харитонов на учения погнал — ветер был, холодно, — я шинель расстегнул да еще килограмма два снега сожрал.
Никита выругался, но тут же обмяк: ему стало искренне жаль товарища.
— И ты решил стать летчиком…
— Я хочу стать летчиком-испытателем, — тихо проговорил Алик.
— Да-а, — только и сказал Никита. И замолчал, переваривая услышанное. Его не столько поразил рассказ Черепкова, сколько тот факт, что парень замахнулся на святая святых авиации — работу летчика-испытателя. Никита много читал и слышал о людях этой опасной и благородной профессии, она тревожила его, манила и влекла, как жаждущего глоток воды, но высказать эту мысль вслух он никогда бы не решился. Ему казалось, что это было бы неприлично и так же смешно, как воробью мечтать о заоблачных высях, на которых парит орел.
Алик дернул задумавшегося приятеля за рукав.
— Так что же мне делать, старик?
— А ничего. — Никита решительно сжал губы. — Прыгнуть. Раз ты решил стать летчиком-испытателем, ты должен прыгнуть. Даже если бы тебе это стоило жизни. Понял?
— Понял, — мрачно выдавил Алик.
Ребята возвращались с прыжков, и по их неразговорчивости и кислому виду Никита понял, что произошло непоправимое. Он отозвал в сторону Завидонова, который уже был в курсе событий, и попросил рассказать о случившемся.
— Плохо дело, старик. — Славка прикусил нижнюю губу и нахмурился. — Держался он хорошо, до самого последнего момента. Но когда Харитонов попросил его к люку… Жалкое это было зрелище. Алик впился в сиденье, как бульдог, намертво, так что пальцы посинели. И ни с места. Харитонов приказал его выкинуть. Коренев отказался, сказал, что это издевательство. Мы с Мишкой взяли его под руки, да где там… Он ничего не видел и не слышал.
— Где он сейчас?
— Прапорщик?
— Да на черта он мне нужен, твой прапорщик! — обозлился Никита. — Черепков!
— Внизу где-то.
— Постой за меня.
— Ты хочешь с ним поговорить?
— Я боюсь, что он наделает глупостей. — Никита передал Славе повязку и бросился на розыски Черепкова.
Около строевой части наткнулся на Харитонова. Он разговаривал с Храмовым. Никита прислушался.
— Так что с ним случилось? — спросил доктор.
— Дар речи потерял.
— И вы собираетесь…
— Списать! — отрезал Харитонов.
— Так сразу? — возразил доктор. — Парень-то, по-моему, стоящий.
— У каждого есть голос, но не каждому дано петь, — сухо ответил прапорщик и отвернулся, давая понять, что разговор окончен.
А в кубрике тем временем разгорелся ожесточенный спор, и начал его Сережка Бойцов, которому надоело гнетущее молчание товарищей.
— Ребята, — сказал он тихим напряженным голосом, — давайте будем честны друг перед другом.
— Что ты хочешь этим сказать? — приподнял голову Миша Джибладзе.
— Это трусость. Нам всем, в конце концов, было страшно…
— И ты предлагаешь его списать?
— Что ты всегда в крайности бросаешься! — вскипел Сережка. — Я просто констатирую факт. Ну, а если для справки… могу напомнить. В училище был конкурс. Желающих поступить хватало. Он занял чье-то место.
— В строю? — полюбопытствовал Коренев.
— Да. В строю, — зло отчеканил Бойцов. — Место более достойного…
— Быстр ты на руку, — медленно проговорил Миша. — Раз-два — и готово. А что ты о нем знаешь? И не только о нем, о каждом из нас?
— Тебя-то как на ладони вижу.
— Врешь! — Миша тяжело опустил кулак на тумбочку. — Еще в аэроклубе врач сказал мне: «Молодой человек, на звезды вам придется смотреть с земли».
— А ты мечтал их увидеть в полдень, — ехидно заметил Сережка.
— Мечтал, — сказал Миша. — Я притащил домой двухпудовую гирю, а через год пришел к этому же врачу. Он удивился…
И сказал, что ты на пути к звездам.
Миша зыркнул на Сережку глазами.
— И снова осечка. В военкомате не оказалось разнарядок в летные училища, и я загремел во флот… И вот только теперь… А ты — списать! Поговорить с человеком надо.
— Правильно, — одобрительно гаркнул Слава. Сережка, пристыженный, замолчал. Он был способный парень, и многое ему действительно далось сравнительно легко. Хороший спортсмен, он с отличием закончил десятилетку и прямо со школьной скамьи поступил в училище.
— Мальчики. — Слово взял спокойный и выдержанный Коренев. Леня говорил редко, но всегда по делу, и ребята прислушивались к его мнению. — Алик не трус, с ним что-то случилось. Я думаю, что это, скорее всего, шок. Ну, а в таких случаях клин клином вышибают.
В кубрик вбежал запыхавшийся Никита. Смахнул пот со лба и, плотно прикрыв за собой дверь, устало опустился на койку.
— Что с ним? — спросил Сережка.
— Ребята, необходимо что-то предпринять. И немедленно. Харитонов уже дал ход делу.
Стало тихо, так тихо, что у Славки зазвенело в ушах.
— Надо поручиться за Алика, — решительно проговорил Коренев, — соберем комсомольское собрание, пригласим Левина, замполита… Нам поверят.
— Поверят-то поверят, — сказал Миша, — но для этого ему нужно прыгнуть.
— Он прыгнет. — Никита рубанул рукой воздух. — Мы его лучше знаем, чем Харитонов, и я верю, что Алик нас не подведет. Согласны со мной?
— Да, — ответил за всех Сережка Бойцов.
— И еще, — сказал Слава. — Необходимо, чтобы он прыгнул с другим инструктором. Харитонова Черепков на дух не переносит.