— Точно, — подтвердил Коренев, — биологическая несовместимость. И, кажется, не у него одного.
Никита с вопросительной улыбкой взглянул на Джибладзе:
— Миша, ты все-таки замкомвзвода, может, поговоришь с Левиным? Мужик свой…
Миша развел руками и улыбнулся, Не выдержали и ребята — умел он, черт, улыбаться!
Храмов без стука приоткрыл дверь и осмотрелся — осторожно, чуть ли не на цыпочках подавшись вперед. Более двадцати лет майор работал в авиации, давно освоился и был, как говорится, вхож в любые двери — существование иерархической лестницы для него значения не имело: врач есть врач, — но в комнату летчиков, святая святых летного состава, он, как и прежде, входил с трепетом, испытывая при этом мальчишескую робость, неловкость и смущение ученика. Отсюда люди уходили в полет, уходили и возвращались. Иногда — нет. В эти дни летная комната погружалась в сон, стихали шутки и песни, рассказы и анекдоты, окна ее тускнели, и Храмов, всматриваясь в их мрачный блеск, на которых лежала тайна бытия, задавал себе один и тот же вопрос: «Почему?» Он знал почему: техника любит преподносить неожиданные сюрпризы, — но не спросить было свыше его сил. И когда кто-нибудь снова уходил в полет, Храмову хотелось крикнуть: «Возвращайся, милый! Возвращайся, черт бы тебя подрал!»
— Не помешаю? — спросил Храмов.
— Очень кстати, — улыбнулся Баранов. — В такую погоду, — он кивнул на окно, за которым хмуро висели низкие кучевые облака, — только черти летают, а мы — скучаем. Присаживайтесь. С чем пожаловали, майор?
— Просто так, — развел руками Храмов. — В гости.
— Ну, если просто так… может, сыграем? — Баранов кивнул на шахматную доску.
— Можно.
Баранов любил играть в шахматы, и, когда кто-нибудь приходил к нему — по делу или без, он тут же расставлял фигуры и приглашал вошедшего к столу.
— Через десять минут все кончится, — вежливо говорил он при этом, снимая с руки часы. — Прошу.
Если партнер действительно торопился, то в точно назначенное время получал мат, если нет, то проигрывал Баранов, но только для того, чтобы начать новую партию, которую он обычно проводил с блеском.
Майор Храмов партнер был не ахти, но Баранов играл с ним с удовольствием — ему импонировали смелость и агрессивность врача и его колючие, едкие замечания по поводу каждой удачно проведенной им комбинации, которая в конечном счете оборачивалась против него же.
— Если не возражаете, я — черными. — Баранов развернул доску и сделал первый ход.
— А я к тебе и впрямь по делу, — помолчав, сказал Храмов.
— Догадываюсь.
— Насчет Черепкова я.
— Мне ребята уже докладывали, — сказал Баранов.
— Харитонов рапорт подал.
— Настаивает на списании?
— Да.
Баранов, чтобы избежать неприятностей на шахматной доске, сделал рокировку.
— А с Харитоновым вы не пробовали… с глазу на глаз?
— Говорил, — вздохнул Храмов. — Бесполезно.
— Этот Черепков, по-моему, хороший парень.
— Любопытный. И чего он к нему привязался?
— Если бы только к нему, — живо возразил Баранов. — Он и меня в свое время чуть было не погнал. «Мне, кричал, твои интеллигентные разговорчики во где сидят! Не допущу разложения… — и со значением добавлял: — масс».
— Что он за человек, никак не пойму, — раздраженно проговорил Храмов.
— Трудный человек, — согласился Баранов. — Шах!
— Что ты хочешь этим сказать?
— То, что с ним трудно. Он человек крайних решений, максималист. Признает людей, в которых может верить, как в себя. Но если нет у него такой веры — конец, в порошок сотрет, рожки да ножки только останутся.
— Ты в этом уверен?
— Он же десантник, — усмехнулся Баранов. — Четыре года ножом орудовал.
— Да-а… — протянул Храмов. — Война.
— В том-то и дело, что война. Ему семнадцать было. И сразу такое… Для него учебный бой — это бой, настоящий бой, и любая слабость для него неприемлема.
— Но обойти его все равно придется, — помолчав, сказал Храмов. — Я в этого парня верю.
— И что вы предлагаете?
— Поможешь мне?
— Мат!
— Очень не вовремя, — задумчиво проговорил Храмов. — Ну, так как?
— Вы не торопитесь? — словно не слыша вопроса, спросил Баранов.
— Хочешь вторую шкуру с меня содрать?
— Хочу, — искренне сознался Баранов.
— Только побыстрей, — нехотя согласился Храмов. — Очень это неприятное ощущение, когда знаешь, с каким счетом закончится игра.
— Выигрывает тот, кто знает, зачем и кому проигрывает, — философски заметил Баранов, улыбаясь ясными дерзкими глазами. — Ваш ход, майор.
Давно это было, а может, и не было, но сдается мне, что все-таки это не быль… В общем, в одном заштатном городишке — на карте он существует и название даже имеет: Арбузово — начальство решило организовать аэроклуб, ну и, как положено, при нем — парашютную секцию. Городок этот давно в историю вошел: каждый третий его житель имел второй разряд по шахматам, каждый второй — первый, а один мечтал сразиться с самим чемпионом мира. Но его сманили в Москву, и слава Арбузова пошла на убыль. Власти — за голову. Что делать? Как вернуть престиж? Выручила смекалка. Мэр города, он же председатель шахматного клуба, имел привычку перед завтраком газеты просматривать. Взял раз свеженькую и ахнул — осенило старика. Созвал он совещание, и уже после обеда весь город был афишами заклеен:
«Арбузовцы — на самолет!» Аэродром в три дня отгрохали, а с аэропланами — загвоздка. Где взять? Голь на выдумки хитра. Решили блицтурнир с французами провернуть. Мы вам, мол, технику — естественно, шахматную, — а вы нам — «Морис Фарман». После бутылки коньяка мэры поладили. Арбузовцы заполучили инструктора, а заодно и пару бипланов.
— Порядок! Теперь мы им покажем кузькину мать, — торжествовал мэр.
Вдруг бац — новая проблема: нема инструктора парашютной службы.
— Найти! — закашлялся мэр. — Из-под земли, но достаньте!
И нашли. Тихий такой человек, скромный, я мужества необыкновенного.
— Величать-то тебя хоть как? — недоверчиво, но на всякий случай ласково спросил мэр.
— Фролом кличут, а по отцу — Моисей, Козловы мы.
— А почему я тебя раньше не знал? Фрол только в затылке почесал.
— А я шахматами не увлекаюсь, я летную науку в училище постигал.
«Черт с ним, — махнул рукой мэр, — видать, грамотный, пусть учит».
И пошла про Арбузове слава пуще прежнего — рекорд аа рекордом на-гора выдают. Мэр доволен, руки потирает, газетки каждый день почитывает — приятно свое фото на первой полосе видеть. И все бы хорошо было, да приезжает однажды в городок — опыта почерпнуть — прославленный ас летного дела Вася Романюк. Ну и конечно, первым делом желает с Козловым познакомиться. Приводят Фрола. Увидел его Вася и сел.
— Мы ж, — говорит, с ним вместе учились, инструктор у нас был теоретик, и кончили мы школу без единого прыжка.
В общем, удивился так, что заикаться стал. Мэра перекосило.
— Пошто обманул, — кричит, — черт окаянный?
Фрол в ноги:
— Не гневайся, родимый. Ради народа, ради славы города нашего на обман пошел.
Обмяк мэр — к старости сентиментален стал, сжалился.
— Ладно, — говорит, — существуй, но прыгнуть ты обязан. Двадцать четыре часа на подготовку даю, а потом… пеняй на себя.
Выкатился Фрол из мэровского кабинета ни жив ни мертв. А летчики тут как тут.
— Пошли, — говорят, — мы народ добрый, зла не помним, но лететь тебе сейчас и кувыркаться с такой высоты, на какую только аэроплан залезть сможет.
Вывернулся Фрол, кричит не своим голосом:
— Без рук! Я пока над вами начальник. Своей судьбой сам распоряжусь! — Хвать парашют, и на вышку, в парк культуры и отдыха.
Арбузовцы — за ним. Валом валят. Интересно, что за фокус тренер выкинет.
Подошел Фрол к краю пропасти, обвел город прощальным взглядом, и не по себе ему стало. Волга перламутром переливается, купола церквей в синеве горят, «воздух чист, прозрачен и свеж». И как подумал, что, может быть, в последний раз все это видит, решил: «Ну их к черту! Без фокусов жил и дальше жить буду». Отстегнул парашют и бросил в сторонку. А толпа беснуется, неистовствует, в восторг пришла: такого, чтоб, человек без парашюта сигал, им еще слыхом слышать не приходилось и во сне не снилось. А кругом пресса, фотокорреспонденты, гости зарубежные. Телевизионщики с киношниками сцепились, юпитерами друг друга ослепляют: воюют за право приоритета. Еще бы! Прыжок века! А народ громче: — Не опозорь, Моисеевич! Давай!
Забилось сердце у Фрола — громко, неудержимо. Душа из пяток на прежнее место вернулась. Он даже прослезился: и страха нет, когда народ с тобой. Хватил кепкой о настил — и вниз… Повалялся без сознания, сколько положено, а затем встал, отряхнул с одежды опилки и только тут заметил перкалевые, неживые лица летчиков, Ощупывают его и тихо так, с подобострастием спрашивают:
— Ну как, Фрол Моисеевич?
Фрол только плечами пожал.
— Нормально, — говорит, — не так страшно, как я думал.
Летчики рты разинули, и один, самый молодой, на которого Моисеевич большие надежды в будущем возлагал, заикаясь, пролепетал:
— Да вы ж без парашюта, Фрол Моисеевич.
— Как?! — ощупал себя Фрол спереди и сзади и рухнул. Но не замертво, без сознания. И лежал так до тех пор, пока жена не пришла.
И дала ж она ему жару! Чтоб народ не потешал, чтоб наперед клоуном себя не выставлял. Но было поздно.
Фрол Моисеевич глянул на жену исподлобья — свысока не мог: ростом был пониже — и, осознав свое великое предназначенье, молча шагнул вперед. Толпа с трепетом раздалась — Фрол Моисеевич шел к звездам…
Сегодня на счету капитана Козлова две тысячи пятьсот прыжков. И, если верить его летной книжке, совершил он их все с парашютом.
Этой истории предстояла долгая жизнь. Старшекурсники, смеясь, рассказывали байку своим младшим товарищам, а те, повзрослев, передавали ее, словно эстафету, следующему набору. Первоисточник затерялся, и отличить вымысел от правды было так же трудно, как постороннему распознать близнецов. Но дотошный Славка все-таки решил докопаться до истины. Он достал книгу мемуаров парашютиста-испытателя Василия Романюка, тщательно проштудировал ее и через день зачитал ребятам следующее: