Собрано
Кубик Рубика не игрушка, а наказание.
У Влада он был в детстве. Уже тогда Влад понимал: это подарок «на отвали», чтоб он чем-то занимался и не мешал взрослым разговаривать. Славка умел собирать кубик – он делал это легко, быстро, но всегда одинаково. Проще говоря, знал способ. А Влад никак не мог его запомнить, а никто не объяснял, наоборот, Славка собирал кубик нарочно как можно быстрее, чтоб Влад не успел сообразить, что за чем.
– Если я объясню, какой толк будет в том, что ты повторишь за мной? Свои мозги развивать надо!
Вообще, из слов окружающих выходило, что Владу надо развивать все:
– Тебе надо развивать аккуратность. И координацию, – говорили, когда Влад проливал воду, наливая из кувшина в стакан.
– Тебе надо развивать внимательность, – когда уходил из дома без ключа.
– …и чувство вкуса, – когда он искренне не понимал, почему нельзя пойти на улицу в пижаме с Микки-Маусом.
Влада поглощала черная тоска при мысли, что в нем столько всего надо развивать, а от тоски хотелось хоть чем-то себя занять – сгодился и кубик Рубика. Ну и во взрослые разговоры не лез, пока вертел.
От других детей (в частности, от Полины, своей подруги со времен детского сада) Влад слышал, что они учили стихи (и не только) и рассказывали их, стоя на табуретке. Это было так странно, что он даже не смог понять, как к этому относиться. Его мама едва ли стала бы слушать стихи – и уж тем более едва ли стала бы слушать Влада. Мама даже Славку не особенно слушала, хотя тот много читал и, если говорил, то что-нибудь умное, например про причину вымирания динозавров. Мама все время была занята: Владов отец сгинул и мама тащила семью одна, торгуя шмотками на вещевом рынке.
Кубик Рубика Владу нравился и в то же время бесил. Когда он впервые собрал одну грань, он ужасно гордился собой. Но на этом его успех закончился: Влад решился просто оборвать с граней кубика липкие квадратики и переклеить их так, как будто он его собрал. Результат надругательства выглядел ужасно, и вдобавок все пальцы стали липкими от противного белого клея.
– Мне казалось, что уж эту игрушку нельзя испортить, – сказал Славка. – Но ты справился, поздравляю!
У Влада не хватило смелости попросить у мамы новый кубик Рубика – не имея представления о цене вещей, Влад боялся, что кубик стоит целое состояние, и мама, как обычно в такой ситуации, скажет:
– Ты думаешь, я деньги печатаю?
Поэтому Влад научился представлять, как крутит кубик, собирал его в своей голове, сбивался, снова представлял и даже, ему казалось, придумывал схему сборки, но когда пытался еще раз мысленно повторить все повороты – понимал, что ошибся. В какой-то момент он стал таким молчаливым, что это встревожило маму – она стала его тормошить:
– О чем ты там думаешь? Ты хоть не с задержкой в развитии? И так проблемный! Сидит, сопит и ушами дергает – вот горюшко!
Влад только вздыхал, вращая мысленный кубик.
Через несколько лет у них со Славкой появился тетрис. Разумеется, первые пару недель Славка играл сам, не выпуская игрушку из рук, но потом ему надоело – и наконец-то возможность поиграть появилась у Влада. Но вытеснить кубик Рубика из его сознания тетрису было не дано: всякий раз, когда Влад думал о чем-то слишком сложном, в мыслях у него сам собой начинал вертеться кубик Рубика.
Потом, став взрослым и вообразив себя философом, Влад пришел к мысли, что все в мире имеет какой-то свой цвет и все события, происходящие с людьми, могут быть приравнены к сборке кубика Рубика. Может быть, вы сейчас здесь – потому что кто-то пытается собрать красную грань; и вы пока временно переброшены на другую сторону. Но в идеале однажды вы должны встать в окружении других красных квадратиков. Просто крайне сложно сделать так, чтоб совпали все грани и никто не оказался зажатым в угол на поверхности чужого цвета. Может, бог собирает мир именно так – как Влад когда-то пытался мысленно сложить кубик Рубика. Хотя, скорее всего, бог больше похож на Славку, который делает это легко и быстро, но считает, что мы должны развить свой интеллект и собрать все сами, а у нас почему-то не получается.
Забери М
Мать сказала:
– Не скучай! Я приду и заберу тебя вечером! Пока-пока! – В голосе у нее было радостное нетерпение и желание поскорее уйти от запаха творожной запеканки и переваренных макарон. И пахло от нее духами, остро-розово пахло красотой и свободой.
Олеська молчала. Воспитательница сладко прощебетала:
– Смотри в окно, сейчас ты увидишь маму!
Олеся увидела, как мать идет к калитке, на ней был темно-синий плащ, какой-то слишком большой и громоздкий, черные волосы трепал ветер – пока-пока. Мать удалялась, но запах духов все еще витал здесь, мать все еще была здесь, невидимая, и Олеся не отходила от окна, как приклеенная, а когда ее попытались отвести к другим детям, стала кричать и вырываться, проявляя неожиданную для такого маленького существа силу.
Дети завтракали. Запахи еды понемногу вытеснили аромат духов – но не для Олеси. Она чувствовала его дольше всех, впервые столкнувшись с магией памяти, создающей то, чего нет, и убеждающей нас в его неоспоримой реальности. Духи были лучшей стороной матери, духи не бросили ее, остались рядом.
– Олесенька, пойдем на улицу, поиграем… там, может, твоя мама подойдет, – сказала наконец воспитательница.
Уловка сработала: Олеся отошла от окна. Ее взяли за руку и повели во двор. Девочка понемногу размерзлась – поиграла со всеми, поела, легла спать на тихом часу.
Мать забрала ее самой последней – потом такое случалось часто, и вечернюю маму Олеся вообще не особенно любила, уже тогда начав улавливать в ней, помимо запаха духов, другой запах.
– Привет, Олесенок! Что вы сегодня делали?
– Рисовали солнышко…
– Какая красота!
Тогда же вместе с запахом духов Олеся научилась улавливать фальшь: от природы критичная, она даже в пять лет понимала, что никакая это – ее рисунок – не красота, что получилось у нее криво и косо, у других детей – лучше.
Вечерняя мать уводила ее домой; и все, чего хотелось Олесе, чтоб поскорее пришла мать утренняя. Но довольно быстро утренняя мать стала не лучше вечерней с ее противным «какая красота»: никаких пока-пока, бросила девчонку, развернулась и ушла, а потом и вовсе уговорила переехать в Заводск Олеськину бабушку, на которую повесила все заботы о ребенке, и никогда больше Олеся не стояла у окна рядом с «призраком из духов».
Бабушка прожила с ними несколько лет, а потом уехала, и все. Никто больше с ними не жил. Олеськин отец исчез, испарился с легким хлопком еще до ее рождения.
– Нашел себе ш-ш-ш… и уш-шел! – говорила мать об отце.
Мать не любила шалав, но никогда не могла произнести это слово. С ее точки зрения, оно было слишком мерзко, чтоб произнести его вслух. Не ее губами и языком говорить такое.
Когда Олеська училась в первом классе, они с бабушкой съездили на море. Это было в декабре (сохранилось фото: бабушка и Олеська стоят на галечном пляже, обе в зимней одежде, в лицо Олеське светит яркое южное солнце, она морщится, как от боли). Единственный раз, когда Олеська ездила на море зимой, и единственный, когда Олеська куда-то ездила с бабушкой. Они пробыли там несколько недель. Ходили по берегу и смотрели – море было странное, слишком большое и слишком опасное: отбегало и потом набрасывалось на ноги, словно хотело схватить и утащить куда-то. Море, море, утащи м-м… утащи м-м-м…
Вечером они ходили на танцы – классические вечера «Для тех, кому за…»: веселый маленький старичок играл на баяне, а другая «молодежь преклонных лет» плясала. Олеська сидела на стуле у стены и наблюдала за парами. Бабушка носила темные платья из жесткой ткани и, стараясь привнести в свой облик нотку элегантности, прикалывала к груди брошь или надевала бусы из искусственного жемчуга. А еще рисовала себе брови-ниточки (от своих у нее мало что осталось) и чуть-чуть трогала помадой губы. У бабушки был кавалер – очень седой высокий дедушка. Иногда она танцевала с другим – лысым и очень сутулым. Олеське больше нравился седой, потому что после танцев он галантно целовал бабушке руку.
Когда они вернулись в Заводск, Олеся рассказала о танцевальных вечерах маме. Та очень рассердилась, кричала бабушке:
– В вашем-то возрасте, мама! Какой пример вы подали Олесе?! Обжимались там, как последняя ш-ш-ш…
У бабушки потом очень сильно блестели глаза, и она весь день то и дело замирала столбом, прижав к груди сцепленные в замок руки. В том же году у маминой сестры родился ребенок и бабушка переехала к ней – помогать нянчить малютку. Олеська так ненавидела этого малютку, что… нет, она бы никогда никому не сделала ничего плохого.
Она пообещала себе, что никогда никого не… Она не такая. Не такая, как…
После того как мать первый раз побила ее, Олеся залезла под бабушкину кровать и пролежала там целый день. Она не хотела, чтоб мама видела, как она плачет. Она говорила себе, что больше не будет плакать. Никогда. Она так говорила себе всегда, когда плакала. Всегда, когда мать ее била. Била скакалкой. Олеська через нее прыгала совсем маленькой, вначале у нее не получалось, а потом стало все лучше и лучше… Получалось по-всякому: высоко, и низко, и даже со скрещенными ногами… А потом мать стала использовать скакалку иначе, чем это было задумано.
В первый раз – за духи. Олеська брызнула на себя совсем немножечко, пару капель. Хотелось пахнуть, как мама. После побоев запах сирени она возненавидела на всю жизнь. «Цветы России». Мерзость.
Каждый вечер мать накручивала волосы на бигуди. Волосы она красила в черный. Это старило, делало цвет лица желтее, но все-таки шло ей – душе ее подходило, а разве не главная цель всего, что делает женщина со своей внешностью, это стать наконец-таки похожей на свою душу?
Мать рисовала себе ярко-красные губы, красила ресницы жирно, с комками. Рисовала стрелки. Разглагольствовала.
– Надо выглядеть прилично, – говорила она. – Даже на необитаемом острове. Даже если тебя примется жрать крокодил, надо выглядеть прилично.