А может быть, оно так и лучше, когда людей связывают не иллюзии, а горькая жизненная необходимость? Может быть, это даже больше, чем любовь? Ему некуда деться, у него ни разу в жизни не было дома — бараки, общежития, палатки, землянки, — а ей в хозяйстве, чтобы поставить на ноги двоих, оставшихся от мужа, инвалида войны, ребятишек, нужен мужик. В отличие от нас, молодых, они хорошо знают, что хотят друг от друга.
— Слушай, — осторожно тронул он меня за плечо. — Ты не спишь?
— Нет.
— Станция-то моя под утро будет. Ты поможешь мне вещички вынести?
— Помогу. Только разбуди.
«Самое страшное, что сейчас я люблю тебя еще больше. Странная все-таки штука эта маленькая жизнь. В мире тысячи, сотни тысяч других женщин, а я люблю только ее, и из-за этого у меня летит в трубу жизнь. А она любит другого, который к ней никогда не придет, потому что однажды не вернулся из патрульного полета, — и из-за этого у нее жизнь тоже летит в трубу. Денег, что я спустил здесь, мне хватило бы на полтора-два года работы, если бы сесть на хлеб и воду. Вернуться на Сахалин? В этот тоскливый барак? Нет, куда-нибудь в другое место».
— Ты уснул? — это опять был он.
— Нет.
— Слушай, ты адрес свой мне не дашь? Экспедиционный?
— Зачем?
— Ну, если что, я к тебе в экспедицию. Ты не бойся, что я пьющий. Я работать могу. Взрывник я, что надо.
— Да я тебе уже говорил, что у нас в экспедиции вообще нет работы для взрывника, — раздраженно ответил я.
— Ну, плотником. В Сочи на стройке я ведь плотником работал. А если нельзя плот ником, на первое время можно и разнорабочим.
— Да брось ты! Еще не приехал, а уже паникуешь.
— Нет, ты все-таки дай. Если что, я прямо к тебе.
«Если бы он у меня был, адрес-то. Наврал, чтобы отвязался, теперь выкручивайся. — За окном снова поплыли желтые фонари. — Дам адрес Семенова. Может быть, на самом деле в партии нужны люди».
Я вырвал из записной книжки листок.
«Алексей Ильич!
Устройте, по возможности, этого мужика. Жизнь у него хреново сложилась. Сам расскажет. Двадцать лет по экспедициям. Хороший взрывник и плотник. Устройте! Ведь для меня бы нашли место? Так вот, пока вместо меня. Спасибо за все!»
— Ладно, пиши: «Оха на Сахалине, поселок Новые Лангры, Семенову».
— Значит, ты Семенов?
— Нет, это фамилия начальника партии. Потому что я туда еще не скоро попаду. Если поедешь, передашь от меня ему вот эту записку. Он тебя устроит.
— Точно?
— Точно.
— Вот большое спасибо! Если что, я мешок за плечи и к тебе. От станции там недалеко. А что, если ей только крышу перекрыть надо, дом поправить, а потом покажет на дверь? Ты уж не бросай меня.
— Не мели ерунду! Сам ведь говорил, что серьезная женщина, двое детей. Не до шуток.
— И то правда.
Но чем ближе подъезжали к Бахмачу, тем больше он суетился, все чаще выходил курить.
— А то, может быть, мне не сходить, а? Возьми меня сразу?
— Да куда я тебя возьму? — не выдержал я — Куда?
— А то давай выпьем — и мимо. На твой Сахалин, а?
— Брось! Приедешь, а от тебя сивухой прет. Нехорошо получится.
— Да нет, не буду я. Это я к тому, если мимо… Ну скажи, кому я такой нужен? Потрепанный. Бродяга. Я ведь семьей, хозяйством жить не могу. Да и пью. Хорошо, если она баба крепкая. А то пущу все ее добро по ветру, пропью.
— Ну, как знаешь, — отвернулся я. Дело твое.
В это время поезд гулко застучал по мосту, телом я почувствовал, как вагоны нависли над темной пустотой, и внутри — уж в который раз — я ощутил такую же тошнотворную пустоту. И зачем-то, совсем некстати, вспомнился художник-неудачник Максимов на сочинском вокзале, большой талант, который стал комнатной болонкой. Мне стало холодно, я плотнее закутался в одеяло. Но тут же повернулся и, перевалившись через край, сказал:
— Будет Бахмач, разбуди.
«Почему такое чувство, что больше нечем жить? Почему? Ведь даже хорошо, что так получилось. Ведь любовь к тебе только мешала работать. И теперь нет этой преграды. Конечно, бывает, что любовь помогает, поднимает человека, но ведь это бывает очень редко. Слишком редко, чтобы в это можно было верить. Тогда почему такое чувство, что больше нечем жить?..»
…Я проснулся от звона чайника. Еще не открыв глаза, догадался, что «можно сказать, свой брат, геолог» собирается в дорогу. Видимо, скоро Бахмач.
Я приподнялся на локтях: он осторожно, чтобы не шуметь, уходил с мешком по проходу. Сундучка уже не было, на скамье лежал последний мешок.
Я быстро оделся.
— Что же ты не разбудил? — спросил, когда он вернулся за мешком.
— Смотрю, крепко спишь. Думаю, что будить человека среди ночи. Пусть спит. — Было видно, что он не рад, что я проснулся.
Мы вышли в тамбур.
Поезд стал притормаживать. В тамбур вышла проводница.
— А что, если она не встретит? — снова повернулся он ко мне.
Я промолчал.
Поезд остановился, словно споткнулся, заскрипел. Снова тронулся и уже совсем остановился. Проводница открыла дверь и подняла подножку. «Можно сказать, свой брат, геолог» смотрел через ее плечо на привокзальную площадь и не решался сходить.
— Ну что же вы, Бахмач! — сказала неприязненно проводница. Она еще не забыла, как он сутки назад появился в ее вагоне.
— А вдруг не встретит? — снова спросил он меня. — Ну, если что, я к тебе.
— Ладно.
Я взял в одну руку его сундучок, в другую мешок и спустился на перрон. Ему ничего не оставалось делать, как спуститься за мной.
У соседнего вагона шумно встречались: обнимались, целовались. Потом, подхватив чемоданы, все заторопились к вокзалу. К нам никто не подходил. «Можно сказать, свой брат, геолог» стоял сгорбившись, у своего сундучка и все чаще оглядывался на дверь вагона: не залезть ли обратно?
От поезда уходили последние пассажиры. Лишь у здания вокзала, плохо видимая в тусклом свете фонаря, стояла какая-то женщина, держала за руку мальчика лет семи. Мне показалось, что она смотрит в нашу сторону.
«Неужели все-таки приехала?» — подумал я и оглянулся на своего спутника. Он тоже смотрел на нее.
Поезд заскрипел.
— Ну ладно, всего хорошего тебе! — поймал я его за руку и вскочил на подножку.
Он ничего не ответил. Скорее всего он даже не слышал, что я сказал. Неловко горбился у своих мешков.
Перрон опустел совсем. Но женщина не уходила.
Поезд тронулся. Проводница оттиснула меня от двери и захлопнула ее. Я бросился в вагон и прижался к окну: они все так еще издалека рассматривали друг друга.
Убедившись, что с этого поезда ждать больше некого, женщина отделилась от стены и пошла ему навстречу. Между ними, видимо, состоялся какой-то разговор, потому что она наклонилась, привычным движением — по-крестьянски — забросила за спину мешок, другой взяла за руку мальчика.
«Можно сказать, свой брат, геолог» забросил за спину мешок, взял сундучок, они пошли к вокзалу и вместе с ним уплывали от меня в ночь.
Мечта
Борис Калугин с пятого класса мечтал о море. Ну кто, скажете вы, в пятом классе не мечтает о море или небе — в пятом классе все мы моряки и летчики. А вот к классу восьмому, тем более десятому эта блажь у большинства проходит: мы вспоминаем, что на свете, кроме моряков и летчиков, есть такие жизненные и не менее необходимые профессии, как печника и плотника, учителя и водопроводчика…
Но Борис Калугин и в восьмом классе мечтал о море, и в десятом. Не расстался он со своей мечтой даже тогда, когда его, отличника и спортсмена, не допустили к приемным экзаменам в мореходное училище по состоянию здоровья (хлипкого Леньку Фомина, хронического троечника, которому было все равно куда поступать, просто подался с Борисом за компанию — допустили, а его не допустили) — Борис был крепок и здоров, но незадолго до экзаменов ему попала в глаз металлическая соринка, сразу не обратился к врачу, а потом пришлось делать, хоть мизерную, но операцию. «Приедете через год, — успокаивали врачи. — К тому времени зрение восстановится, а такие крепыши во флоте нужны».
Ленька Фомин, к удивлению всех и, прежде всего, к своему немалому удивлению, сдал экзамены. Борис, проглотив обиду, против желания родителей, которые мечтали его увидеть врачом, поступил разнорабочим на крошечный поселковый лесозавод, усиленно ел поливитамины и морковку, которые, как он узнал, очень положительно действуют на зрение. Надо обязательно сказать, что помогала ему поддержать веру в мечту самая красивая и умная девушка школы дочь учительницы русского языка и литературы Лина Рябинина. Она кончила девятый класс и через год собиралась поступать в медицинский институт. Вообще-то раньше она, серьезная не по годам, мечтала о профессии лесовода, считая ее в наш век массового загрязнения окружающей среды и уничтожения лесов одной из самых актуальных и гуманных, но решила поступить в медицинский, чтобы быть всегда рядом с Борисом — в море вряд ли пригодится профессия лесовода.
Осенью Бориса призвали в армию. Он просил военкома и был уверен, что его возьмут в военно-морской флот, впоследствии это было бы отличной характеристикой для поступления в мореходку, но его зачислили в ВВС и направили учиться в Подмосковье в школу младших авиационных специалистов.
Но и тут он не пал духом, свободное время все-таки было, и он с удвоенной энергией взялся за учебники, чтобы после армии уже наверняка попасть в мореходное училище. Лина писала ему каждую неделю, в начале зимы Бориса после окончания школы направили служить на Камчатку, чему был он очень рад: сколько на уроках географии он грезил этим далеким и загадочным краем.
Приехав по назначению, обрадовался вдвойне: рядом с аэродромом — выпуклый на горизонте — гудел океан.
Весной Лина с золотой медалью окончила десятилетку и успешно поступила в медицинский. Она по-прежнему часто ему писала, и служилось легко. Командиры были им довольны. Время от времени он обращался в медчасть: зрение постепенно улучшалось, а потом и совсем восстановилось…