Это была одна из вещей здешнего мира. Вещи, которые эти люди едят!
Гигио поднял взгляд и увидел ее лицо.
— Мне бы хотелось, чтобы ты попробовала, Мэри Энн, — грустно сказал он. — Это добавит тебе целое новое измерение в еде. Подумай об этом. В дополнение к вкусу, строению и аромату ты испытаешь движение. Еда не лежит вяло и неподвижно у тебя во рту, но красноречиво выражает свое делание быть съеденной. Даже ваш приятель Уинтроп, в своем роде кулинарный эстет, согласился однажды со мной, что центаврианские либалилилы готовятся во всех сочетаниях его любимой еды. Видишь ли, они немного телепаты и могут приноравливать свой вкус к кулинарным желаниям пожирающих их персон. Таким образом, ты получаешь…
— Благодарю, но пожалуйста! Мне абсолютно и совершенно тошно даже думать об этом.
— Ладно. — Он покончил с едой и кивнул стене. Стена втянула в себя руку и поднос. — Сраюсь. Я лишь хотел, чтобы ты хотя бы попробовала до своего отбытия. Только попробовала.
— Кстати, об отбытии. Для этого я и пришла сюда. У нас неприятности.
— О, Мэри Энн! Я надеялся, ты пришла повидаться со мной наедине, — сказал он, безутешно опустив голову.
Она не могла бы сказать, был он насмешлив или серьезен. Она рассердилась, так как это был легчайший способ справиться с ситуацией.
— Послушай, Гигио, ты последний человек на Земле — в прошлом, настоящем и будущем, — с которым я бы хотела увидеться снова. И ты знаешь, почему! Любой человек, который… говорит девушке то, что ты сказал м-мне, и в т-такое в-время…
Она откинулась на стену и, к ее крайней досаде, голос ее прервался. Слезы брызнули из глаз и потекли по лицу. Она решительно поджала губы, чтобы они не дрожали.
Гигио выглядел теперь действительно смущенным. Он присел на угол стола, который стал под ним извиваться более неравномерно.
— Извини, Мэри Энн. Я действительно ужасно, искренне сожалею об этом. Я никогда бы не стал заниматься с тобой любовью при первой встрече Даже без наших существенных временных и культурных различий, я уверен, ты знаешь так же, как и я, что у нас очень мало общего. Но я нахожу, что ты… ну, ужасно привлекательна, неодолимо привлекательна. Я нахожу, что ты возбуждаешь, как ни одна женщина моего времени или любая из женщин, что я когда-либо встречал в своих посещениях будущего. Я не могу сопротивляться такой привлекательности. Одного я не мог предвидеть — это подавляющий эффект косметики, которая была на тебе. Настоящее осязательные ощущения были свыше моих сил.
— Но ты сказал совсем не это. И как ты сказал! Ты провел пальцем по моему лицу и губам и протянул: «Скользкие! Скольз-кие!» — зло передразнила она его, чтобы окончательно овладеть собой.
Гигио пожал плечами.
— Я уже сказал, что извиняюсь. Но, Мэри Энн, если бы ты только знала, какие эмоции вызываешь у высоко воспитанного чувства осязания. Эти испачканные красным губы… Я уж молчу об этой измельченной дряни на твоих щеках! Я допускаю, что это не извиняет меня, но я лишь пытаюсь дать тебе понять, почему у меня так глупо это вырвалось.
— Я полагаю, ты думаешь, что я стану гораздо приятнее, если обстиргу волосы, как некоторые из этих женщин — как эта ужасная Флюрит!
Он улыбнулся и покачал головой.
— Нет, Мэри Энн, ты не можешь быть, как они, а они не могут быть, как ты. Здесь совершенно разные понятия женственности и красоты. В твоем периоде огромное внимание уделялось физическому подобию, использованию искусственных подпорок, которые должны приближать женщину к некоему универсальному идеалу, к идеалу, который содержит такие составные, как губная помада, гладкое лицо и особые формы тела. Мы же делаем акцент на различии, в особенности на эмоциональном различии. Чем больше эмоций может проявлять женщина, и чем более они будут сложными — тем она считается более впечатляющей. Насчет бритья голов: оно для того, чтобы показывать внезапно появляющиеся неуловимые морщинки, которые будут невидны, если изрядная область головы покрыта волосами. И поэтому мы называем лысую головку женщины ее хмурящейся славой.
Мэри Энн слегка пожала плечами и взглянула на пол, который начал вопрошающе поднимать секцию и опустил ее снова, когда понял, что никто ее не требует.
— Не понимаю и полагаю, что никогда не пойму. Я знаю только, что не могу оставаться в этом мире с тобой, Гигио Раблин — при одной мысли об этом меня начинает тошнить.
— Понимаю, — серьезно кивнул он. — И для обоюдного удобства — ты производишь на меня тот же самый эффект. Я никогда не делал ничего такого сверхидиотского, как заниматься микроохотой в нечистой культуре, пока не встретил тебя. Но эти волнующие истории о приключениях твоего друга Эдгара Раппа вконец доконали меня. Я понял, что должен доказать себе, что я мужчина по твоим понятиям, Мэри Энн, по твоим понятиям!
— Эдгар Рапп? — Она подняла глаза и недоверчиво взглянула на него. — Приключения? Волнующие? Эдгар? Да он только однажды приблизился к спорту, когда просидел всю ночь за игрой в покер с парнями из платежной конторы!
Гигио встал и бесцельно прошелся по комнате, качая головой.
— Ты сказала это однажды, причем полупрезрительно! Постоянный физический риск, неизбежно повторяющиеся конфликты личностей, грандиозные и открытые, когда играют плечом к плечу, и продолжается это час за часом, и не два, не три, а много — пять, шесть или даже семь очень разных и очень агрессивных человеческих существ участвуют в игре… Блефы, вскрытия, хитрости, их фантастическое содержание! Я не мог бы выдержать это, фактически, ни один человек во всем моем мире не мог бы выдержать и пятнадцати минут такого сложного психологического наказания.
Ее взгляд был мягок и нежен, когда она глядела на него.
— И потому ты пошел на эту ужасную микроохоту, Гигио? Решил доказать, что ты можешь быть таким же мужчиной, как Эдгар, когда он играет в покер?
— Не только покер, хотя и его достаточно, чтобы волосы встали дыбом, можешь уж мне поверить, Мэри Энн. Это и многое другое. Это и машина, которая есть у него и в которой он возит тебя повсюду. Любой человек, который водит такую неуклюжую, непредсказуемую силовую установку по таким трассам и с такой статистикой несчастных случаев, которыми может похвастаться ваш мир… Причем, ежедневно! Я понимаю, что микроохота, — жалкое, искусственное занятие, но это единственное имеющееся в моем распоряжении, что может приблизить меня к вашей жизни!
— Тебе не надо ничего доказывать мне, Гигио.
— Может быть, — кивнул он. — Но я достиг точки, когда должен доказать это себе. Что совершенно глупо, когда об этом думаешь, но не делает это менее реальным. И я доказал кое-что. Доказал, что два народа с совершенно различными стандартами мужчины и женщины, стандартами установленными и резюмированными для них с младенчества, не имеют никаких шансов, не важно, насколько они находят привлекательными друг друга. Я не могу жить, зная о твоих врожденных стандартах, а ты… ну, ты, конечно, находишь меня отвратительным. Мы не попадаем в сети друг друга, не резонируем. Как ты сказала, мы не можем жить в одном мире. Это вдвойне правда с тех пор… с тех пор, как мы обнаружили, насколько тяготеем друг к другу.
Мэри Энн кивнула.
— Понимаю. Ты, когда перестал заниматься любовью со мной и… и сказал… это ужасное слово, как ты содрогнулся, когда вытирал свои губы… Гигио, ты глядел на меня так, словно я воняла, словно я воняла! Это разорвало меня на части. Тогда я поняла, что должна уйти из твоего времени и твоего мира навсегда. Но из-за Уинтропа… я не знаю, что делать!
— Расскажи мне об этом. — Он, казалось, сделал усилие, чтобы собраться, когда сел рядом с ней на секцию поднявшегося пола.
Когда она закончила, он был спокоен. Громадный эффект выравнивания взаимной эмоциональной путаницы больше не существовал. Испуганная Мэри Энн смотрела, как он становится все более вежливым, крайне разумным и слегка высокомерным молодым человеком двадцать пятого столетия, и чувствовала каждой косточкой, как усиливается ее собственная неловкость, как ее кричащая, слишком яркая примитивность выплывает на поверхность.
— Я ничего не могу сделать для вас, — сказал он. — Хотел бы, но не могу.
— Не можешь ничего сделать? — в отчаянии спросила она. — Даже принимая во внимание, как будет ужасно, если я останусь здесь, если я не уйду в свое время?
— Даже принимая во внимание все это. Я сомневаюсь, что сумею объяснить тебе, как я хочу, Мэри Энн, но не могу заставить Уинтропа уйти, не могу при всем желании дать вам совет, как заставить его… и я не могу думать о том, что может заставить его изменить свое решение. Видишь ли, здесь действует вся социальная структура, которая гораздо важнее, чем маленькие личные страдания, хотя они могут быть важными для нас. В моем мире, как указал Сторку, никто не может сделать такого. И это, радость моя, так.
Мэри Энн села. Она не нуждалась в легкой язвительной надменности последних слов Гигио, чтобы понять, что теперь он окончательно овладел собой, что теперь он смотрит на нее, как на интересный, но — вежливо говоря — очень далекий образчик.
Она слишком хорошо поняла, что происходит: пару раз она сама была в подобной ситуации. Только два месяца назад прилизанный коммерсант, желающий продать в Неваде земли для ее компании, пригласил ее на свидание и почти что вскружил ей голову.
И достигнув точки, когда вино наполнило голову’ сверкающими звездами, она достала сигарету и дремотно, беспомощно попросила его прикурить. Коммерсант уверенным, царственным жестом щелкнул зажигалкой, но та отказала. Он выругался, несколько раз пощелкал ей, и затем начал бешено ковыряться ногтем в ее механизме. В следующие несколько секунд, пока он продолжал ковыряться в зажигалке, Мэри Энн показалось, что весь глянец слез с него и все лежащее внутри отчаяние, бывшее его сутью, вылезло наружу. Он больше не был обаятельным, добившимся успеха, убедительным молодым человеком, но жалким существом, непреодолимо неуверенным, боявшимся, что если эта вещь утратит свое место в его распорядке, то продажа может не состояться.