— Ну мы с тобой дома поговорим, — пообещал отец.
— Не прерывайте, пожалуйста, — сказал Валя. — Мне трудно делать сообщение.
И он стал рассказывать, как недавно на контрольной отличница Соня не могла решить третью задачу. Она попросила Алю, которая сидит впереди, показать свою тетрадку. Аля потихоньку передала, а потом, когда контрольные вернули, у Али была двойка, а у Сони четверка. «За нечестность, — сказала учительница. — За то, что списала у Сони. В третьей задаче у вас совсем одинаковые ошибки». Аля честное слово дает, что не списывала, а учительница не верит и еще больше на нее… А Соня так ничего и не сказала. Промолчала, понимаете?
— Черт знает что! — сказал из третьего ряда Сонин отец. — Мы тебя так не воспитывали. Никому ты не нужна такая отличница!
Соня заплакала и выбежала из класса. И что самое интересное: через минуту и Аля вышла — утешать подругу.
— А вообще, — сказал Сонин отец, обращаясь к Эре Васильевне, — я не согласен. Считаю вредными такие общие собрания… Такую проработку… Силовые приемы хороши в дзюдо и в самбо, но никак не при воспитании. Не все можно выносить на коллективное обсуждение…
— Все, — сказала Эра Васильевна. — И поступок вашей дочери тоже.
— Позвольте мне думать иначе… Когда уж мы доживем до родительских собраний, где не будут публично осуждать учеников?
— И родителей тоже, — сказал Виктор Павлович.
— Не мешайте работать! — закричали многие.
— Продолжаем, — сказала Эра Васильевна. — Валя, мы слушаем тебя…
С великим трудом, при помощи Гали и Эры Васильевны, успокоил докладчик своих слушателей и продолжал.
— …Да, у нас еще много недостатков. Мы не спорим. Но очень неправильно, когда все валят на ребят. Взрослые тоже во многом виноваты.
— Молоток! — сказал отец Чупрова. — Крой нас на всю железку!
— Это и твое мнение, Валя? Насчет взрослых? — спросила его мать. — Или ты читаешь доклад от имени учкома?
— А что, верно, — сказала мать близнецов. — Святые мы, что ли. Иногда такое учудим…
— Мама! — одновременно крикнули близнецы.
— Вот, может, вы скажете: мелочь, — опять заговорил Валя, — а получилось недавно так. Мне очень надо было, чтобы Гена Князев пришел. Показать одну вещь… Ну, неважно что… А его не отпускают. Он объясняет, что очень нужно, а они ни в какую.
— Кто это «они»? — спросил Виктор Павлович.
— Ну, родители. Вы то есть. Пришлось Генке соврать, что я заболел, что у меня какие-то примеры на завтра, решения. В общем, целый вагон…
— И маленькая тележка, — подсказал отец Чупрова.
— Я про то, — продолжал Валя, — что часто не хочешь врать, а обстоятельства заставляют.
— А вы будьте сильными, — сказал Виктор Павлович. — Вас бяки-взрослые принуждают, а вы не поддавайтесь. Стойте насмерть.
— Вы шутите все, — сказал Валя, — а я серьезно. Так вот с детства привыкаешь по пустякам обманывать, а потом…
— И я серьезно, — сказал Виктор Павлович. — Что же, у вас никакой силы воли нет? Совсем не можете оценивать свои поступки?
— А вы? — внезапно спросил Гена. И получилось, будто он назвал своего отца на «вы». И, может, от этого или от того, что все порядком уже устали, но стало тихо, как давно не было. — Я помню, когда еще маленький был, — заговорил снова Гена, — мама объясняла, как нехорошо говорить слово «черт»; объясняла, объясняла, потом вдруг как крикнет: «У, черт, у меня там мясо горит!», и побежала на кухню… Да, да, не смейтесь. Мелочь как будто, а я запомнил. Вот ты улыбаешься, папа, а сам просишь часто говорить, что тебя нет дома, когда ты дома… А твой любимый поэт Блок никогда так не делал. Я сам по телевизору слышал… Или еще помню: вы с мамой не хотели, чтобы у нас тетя Вера жила из Донецка, и сказали ей, что…
— Прошу тебя, остановись! — крикнул Виктор Павлович. — Наша семейная хроника никого не интересует. Что за странная откровенность, не понимаю? И потом, это все куда сложнее, чем вам с Валей кажется. Тут двумя цветами — черный, белый — не отделаешься. Или знаками плюс-минус.
— И у нас сложнее, — сказал Валя.
И он начал говорить о дисциплине, потом перешел, наконец, к долгожданной успеваемости, и тут все родители — даже те, кто уже засыпал, оживились и стали наперебой хвалить или ругать своих отпрысков. Они могли бы этим заниматься до поздней ночи, но Галя строго напомнила, что пора принимать решение: завтра в школу рано вставать. Сперва никто не знал, какое решение, а потом разобрались — и отец Чупрова обещал поговорить у себя на приборостроительном заводе, чтобы, значит, производительный труд для ребят организовать; Подкопаевский — лекции по искусству; одна мать согласилась повести весь класс в поход в музей Поленова, а еще один отец — научить всех желающих — кому, конечно, слон на ухо не наступил — играть на баяне… В общем, в духе школьной реформы.
К концу собрания у всех его участников совсем прошли усталость и дремота, и чья-то бабушка даже сказала:
— Хорошее заседание. Полезность будет…
Но Виктор Павлович не разделял ее настроения.
На пути домой он сердито говорил Гене:
— Что же ты, князь, меня этаким самодуром и лгуном выставил? Нашел время и место, чтобы излить душу. Блока зачем-то приплел. Такой уж я у тебя безнадежный? Неужели не понимаешь, как сложны все эти вещи?..
И Гена посмотрел на отца и снисходительно сказал:
— Юпитер, ты сердишься — значит, ты не прав.
ПИСЬМО В РОНО
Я бы, может, никогда не узнал, что есть у Пушкина такие стихи, если бы не вся эта история. Называются они — «Из Пиндемо́нти». Их не так-то легко понять, как кажется некоторым, но отец Генки Князева когда нам прочитал, все потом подробно объяснил — про что в них и что никакого Пиндемонти в помине не было: просто Пушкин придумал, что будто бы жил в Италии такой поэт, который написал эти стихи. А Пушкин их как будто перевел на русский. Как у Булата Окуджавы молитва Вийона…
Отец Гены тоже переводит на русский и тоже стихи. У него такая работа — переводчик. Но на работу он не ходит, а дома сидит.
— Кайф, — сказал про него Толя Долин, которого все звали Доля Толин.
— Балдеж, — сказал Костя Бронников.
Но Гена обиделся и объяснил, что не такой уж «балдеж», потому что отец вкалывает часто с утра до вечера, а во-вторых, никто ему не дает раз в году отпуск, а в-третьих, гонорар, то есть зарплату, получает не два раза в месяц, как нормальные люди, а от случая к случаю. В общем, сразу видно было, Гена натренирован выступать с такими объяснениями в защиту отца…
Еще Гена рассказал, что отец с утра как садится к столу, как включает свой «ВЭФ» и пошел… А «ВЭФ» долдонит целый день разную тихую музыку, только отец ее даже не слышит. Но без музыки все равно не может. Как некоторые без курева. А батарейки приходится каждый месяц менять, если не чаще.
Но вот Всеволод Андреевич считает, что музыка — та же книга и нужно ее слушать внимательно, ни на что не отвлекаясь. Не только слушать, а «вчитываться», «всматриваться» в нее. Об этом он всегда говорит на вечерах «литературы и музыки», которые устраивает у нас в школе. Уже два раза было: один — о Римском-Корсакове, другой — о Бетховене, а теперь вот — «Ромео и Джульетта». С них-то все и началось, с этих двоих…
В тот вечер, когда открыли занавес, вышла сперва Лида Макариха в длиннющем платье, какие носили, наверное, в XVI веке — оно ей здорово идет! — и стала наяривать о Шекспире. Все, что выписала из энциклопедии: какой он гуманист и что хотя писал вроде бы о личных драмах людей, но все это имело большое общественное значение, потому что такой у него талант. Еще Лидка говорила, что в личной жизни он был несчастлив — этого уже в энциклопедии она не могла взять: наверное, Всеволод Андреевич подсказал; и что всего Шекспир написал 37 пьес, а еще сонеты и поэмы.
Потом заиграла музыка, поставили запись какого-то певца — он спел один сонет, и уж после вышел Гена Князев, в камзоле, с этими… которые брыжжи называются, в шляпе и бородка остроконечная — в общем, сам Вильям Мейкпис Шекспир. Это я тоже в его биографию заглянул и потом в английский словарь полез. Если на русский перевести, то Шекспир вот что будет: Вильям Борись-за-Мирович Потрясай-Копьев…
Князев тоже свою образованность продемонстрировал: сказал, что он, то есть Шекспир, был одним из зачинателей английского литературного языка, как и поэт Чосер, который жил за сто лет до него. Потом рассказал о театре «Глобус», в котором Шекспир работал актером, и дальше начал шпарить про саму пьесу «Ромео и Джульетта»: кто там в кого влюбился, кто с кем враждовал… Видно, он уже заболтался немного, потому что Лида вдруг прервала его и сказала: сейчас будет исполнен отрывок из увертюры-фантазии Чайковского «Ромео и Джульетта».
После опять вышел наш Вильям и объявил:
— Действие первое, сцена пятая. Зал в доме Капулетти… Все готовятся к карнавалу…
И тут ворвались на сцену слуги, и один из них начал кричать дурным голосом, как во время уборки класса:
— …Уносите стулья! Отодвигайте поставцы! Присматривайте за серебром! Эй ты, припрячь для меня кусок марципанового пряника!..
И вот появляется старик Капулетти со своей дочерью Джульеттой. Хотя какой он старик, если Джульетте, по его словам, нет еще и четырнадцати. Выходит, ему самое большее лет тридцать пять… За ним потянулись гости, многие в масках — карнавал ведь. Среди гостей — Ромео из рода Монтекки, тоже в маске и в наряде странника… Да, я не сказал про Джульетту, то есть про Нинку Булатову. Она была без маски и такая потрясная! Я даже позавидовал Силину — который Ромео. В Нинке что-то есть, это я всегда говорил… Вернее, не говорил, а чувствовал… И вот Силин уставился на Джульетту. И начал…
Ромео(слуге). — Скажи, кто та, чья прелесть украшает
Танцующего с ней?
Слуга. — Синьор, не знаю.
Ромео. — Она затмила факелов лучи!
Сияет красота ее в ночи,
Как в ухе мавра жемчуг несравненный!
Редчайший дар, для мира слишком ценный!