— Карцева, — прошептал он. — Ты что? Зелень — «е» надо. «Зеленый»… И «плачет»…
— Перестань!
— Точно…
— Данилов, — услышал он. — Опять совещание? Еще раз замечу, не возьму работу.
— «…Понемногу растекается ночная темень, — продолжала диктовать Зоя Петровна, — гаснет костер…»
Теперь уже Саня засомневался.
— «Темень», — прошептал он самому себе, — «е» или «и»?
Он все-таки написал «е», но, увидев у Карцевой «и», переправил «теминь». В самую последнюю минуту, перед тем, как сдавать. И еще несколько слов написал, как у нее.
Через два дня им раздали диктанты. У Сани была двойка — красная и злорадная. Конечно, везде надо было «е» ставить. Ну и еще кое-какие слова… Даже вместо «тропинка» у него «тропенка» было. Это уж совсем! Говорит ведь, что рассеянный, а ему никогда не верят.
— Дай твою поглядеть, — сказал он Карцевой.
Она ни в какую не хотела показывать тетрадку, но он все равно взял.
Взял и глядит, глазам не верит: у нее все эти «зелинь» и «теминь» не подчеркнуты, и пятерка стоит. Что за чудеса? Выходит, ему по ошибке подчеркнули? И он спросил, как пишутся такие слова, как…
— Не так, как у тебя, Данилов, — сказала Зоя Петровна, даже не дослушав, и крупным красивым почерком начала писать на доске: ТЕМЕНЬ, ПЛАЧЕТ, ЗЕЛЕНЬ…
И тут Саня услышал настоящие рыдания. Собственно, все услышали, но он первый. Потому что рыдала Карцева… Тихая-тихая, а плачет громко, со всхлипами, с руладами. Что это с ней?
— Данилов! — закричала Зоя Петровна. — Что ты ей сделал?
— Я не знаю, чего она, — сказал Саня. — Что с тобой? — это он уже Карцевой.
— Ничего. Перестань…
И продолжала плакать в той же тональности.
— Довольно, Карцева, — сказала Зоя Петровна. — Не распускайся, ты ни в чем не виновата… Дело в том, — продолжала она, — что Карцева мне помогла. Благодаря ей я окончательно разоблачила Данилова, и, думаю, теперь он не посмеет больше спорить… Перестань, Карцева, что за истерика?.. Да, я предложила ей сделать несколько простейших ошибок — сама их наметила, — и вот, пожалуйста: точно такие же у Данилова. Видите, как просто открывался ларчик?
— Непросто, — сказал Бронников.
— Я сначала правильно написал, — сказал Саня.
— Нечестно! Все равно, что в игре жульничать…
— Кто сказал «нечестно»?
Поднялся Толя Долин.
— При чем тут какая-то игра? Я велела ей.
— Это «провокейшн», говоря по-английски.
— Что?! Кто это произнес?
Встал Бронников.
— Что ты себе позволяешь? У нас тут не урок английского.
— Вообще-то слово латинского корня, — сказал Бронников.
— Придержи свой язык! Я вам докажу на примерах, что в поисках истины бывает необходимо прибегнуть к… военной хитрости.
— Разве у нас война? — спросила Нина Булатова. — С кем?
И тут прозвенел звонок.
— Запишите домашнее задание, — сказала Зоя Петровна.
Следующий урок был химия, все стали собираться и выходить с сумками. Карцева все сидела и плакала.
— Хватит тебе, — сказал Саня.
И потом сразу ушел.
Он спустился на этаж ниже, но не завернул к химическому кабинету, а стал спускаться еще.
Он вышел во двор и медленно пошел на улицу.
КАРЛ-МАРИЯ ПРИГЛАШАЕТ К ТАНЦУ
Памяти Льва Ауэрбаха
Давыдова толкнули. Парень, который толкнул, сделал это не нарочно. Даже не заметил. Был он загорелый, с кудрявой челкой, в голубом свитере-балахоне и розовых вельветовых брючках.
Чего Давыдов сюда забрел, он и сам не знал. Шел, как обычно под вечер, вдоль моря, глядел, как солнце опускается за гору, похожую на сабельный клинок, как левее всходит уже луна. Ее диск застрял между морем и бегущими облаками, его словно резали все время на кусочки, и Давыдов стоял на узкой тропе по дороге в Лягушачью бухту и не сводил глаз с этой сцены лунной казни: хотелось дождаться, пока луна вырвется из тисков моря и туч, хотелось убедиться, что она цела и невредима. Только когда на темнеющем небе отчетливо проступил округлый лунный бок, Давыдов пошел обратно, в сторону поселка, и с каждым его шагом равномерное дыхание моря все больше перемешивалось с посторонними звуками: смехом, вскриками, музыкой… Музыка доносилась с танцевальной площадки, огороженной проволочной сеткой, как птичьи вольеры в зоопарках.
В этом вольере и стоял теперь Давыдов и смотрел на танцующих. Что ж, ему, пожалуй, нравились нынешние танцы — что-то в них есть атлетическое, спортивное, независимое. Язык танца, как и язык музыки, всегда ведь заменял слова — вот и сейчас он кричит всеми своими не вполне изящными и пристойными жестами и телодвижениями; кричит, орет, стремится доказать то, что танцующим кажется в эти минуты самым главным: их раскованность, освобожденность… Какую? От чего? Конечно, не духовную — ее можно обрести везде, даже в запертом помещении, в тюрьме — нет, здесь временно обретается право на освобожденность обыденную: от быта, от правил, от обязанностей. И это хорошо и плохо… Так размышлял Давыдов.
И тут-то его толкнули — тот, в голубом «балахоне». Толкнул и подошел к девушке в желтом платье.
— Станцуем?
— Нет, — сказала она.
— Пошли, чего там! — парень в «балахоне» потянул ее за собой.
Но рядом вырос еще один, тоже с челкой, тоже в прильнувшем к ногам вельвете.
— Она со мной. Нет, Ленка? — сказал он. — А ты давай мотай, балахон!
— Чего? — «Балахон» шагнул к говорившему. — Я первый…
— Тут тебе не очередь за воблой! — противник сделал движение к «балахону».
— Костик, не надо, — сказала Лена. — Чего ты?
— А он чего? — сказал Костик. — Подходит, тянет. Как у себя в колхозе.
— Я же пригласил, кажется, — сказал «балахон». — Как человека. В чем дело?
— В шляпе, — сказал Костик. — А шляпа в магазине. Пошли, Лена!
Но парень в «балахоне» оттеснил Костика плечом. Костик толкнул его. Парень ответил. Костик тоже.
— Перестань! — крикнула Лена. — Что вы… как… не знаю.
— Действительно, молодые люди, — сказал Давыдов. — Зачем из танцплощадки ринг устраивать? Дали бы девушке решить. Как бы хорошо…
— Иди отсюда, отец, — сказал «балахон». — Внуков своих воспитывай… В духе… А мы станцуем, верно? — Он опять схватил Лену за руку.
И тогда Костик ударил его прямым в плечо. Тот чуть не упал, отлетел в круг танцующих, врезался в кого-то, поднялся крик… «Балахон», обретя равновесие, кинулся на Костика. К ним уже спешили трое с красными повязками — дружинники. Давыдов ожидал, что начнется длинное и нудное выяснение, но их ни о чем не спросили, а, деловито подталкивая, повели к выходу. Те не спорили и не сопротивлялись — похоже было, это такой же привычный и чуть надоевший ритуал, как сами танцы. Никто даже не обратил внимания.
Лена немного подумала и пошла следом. Давыдов тоже. Ему уже расхотелось глядеть на танцы: какая там освобожденность, раскованность? Так, распущенность одна… Ни музыка, ни этот вечер, ни звезды — ничто, казалось, не смягчает их, этих молодых людей, не делает уступчивей, лучше… Обидно…
Давыдов шел за ними и с опаской думал, что вот, отойдут подальше и начнется отвратительная драка. Он даже внутренне распрямился, расправил плечи, поиграл мускулами и кистями рук, как перед тем, когда садился за рояль. Во всяком случае, он их остановит, не даст им… есть еще порох в пороховницах… Но напрасно приводил он себя в состояние готовности: разнимать никого не пришлось. Отойдя немного, недавние враги взглянули друг на друга, и «голубой балахон» примирительно произнес:
— Ну и чего доказал?
— А ты? — спросил Костик.
— Сплясали? — весело спросила Лена. — Наприглашались? По всем правилам?
…— А знаете, — вдруг сказал Давыдов, — по каким правилам приглашал на танец некто Карл-Мария фон Вебер?
Молодые люди озадачено притихли, будто с ними на непонятном языке заговорили, к тому же давно исчезнувшем. Тот, что в балахоне, с подозрением взглянул на Давыдова: опять пристает, чего ему больше всех надо?
— Кто еще приглашал? — спросил он нелюбезно.
— Немец, что ли? — предположил Костик.
— Конечно, — сказала Лена. — Если «фон». А кто же?
— Немец, — подтвердил Давыдов. — Хотите послушать? У вас время есть?
— Времени у нас навалом, — сказал «голубой балахон». — Девать некуда… А почему мужик, а Марией зовут? Все не как у людей.
— В честь матери, наверно, — сказала Лена. — Что особенного?
— Выходит, у нас «отчество», а у них «матчество», — сказал Костик.
Все засмеялись, и Давыдову уже не под действием момента — кратковременного чувства острого одиночества, которое зачастую укалывает среди густой толпы, но просто так захотелось поговорить с этими молодыми, с этими лишенными, вернее, лишившими себя определенного круга эмоций…
— Пойдемте, если хотите, к причалу, — сказал Давыдов, — я расскажу немного про Вебера.
— А кто он? Писатель?
— Писатель тоже. Написал целый роман — свою биографию: «Жизнь музыканта». Правда, не окончил. Он вообще жил недолго, всего сорок лет…
— Ничего себе «недолго», — сказал Костик.
— Но прославился он как композитор, — снова сказал Давыдов. — Вы наверняка по радио слышали его музыку, ее часто исполняют. Особенно из оперы «Волшебный стрелок». А также «Приглашение к танцу». Приглашение на вальс. Это был первый на свете концертный вальс. С огромным разнообразием вальсовых па, вальсовых фигур.
— А мы только кружиться умеем, — сказала Лена.
— Да, сейчас в основном кружатся, а на заре вальса куда больше фигур было. Вот музыка Вебера и отразила все это… У него тогда невеста была, Каролина, с ней он и поспешил поделиться своей новинкой. Еще не закончил всю пьесу, а уже сыграл Каролине вступление, интродукцию. Играл и объяснял девушке, что хочет выразить, — по тактам, по мотивам, по фразам. Фразы ведь бывают не только, когда мы говорим или пишем… Он сидел за фортепьяно, играл и говорил примерно так: «Слышите, Каролина, начало мелодии? — Давыдов пропел ее вполголоса, покосился на «голубой балахон». Но тот ничего — не покривился, не засмеялся. — …Это кавалер подходит к даме, — продолжал Давыдов. — На танцплощадке… Или в танцевальном зале… На дискотеке… Он кланяется, приглашает на танец… А вот и ответная фраза, уже в женском, в сопрановом регистре, то есть тоне. Это слова дамы, слова нерешительные, уклончивые: она стесняется немного. Кавалер повторяет свое приглашение уже более настойчиво. Не грубо, как… иногда бывает. Он не тянет даму за руку, не кричит на нее, не дымит в лицо сигаретой… У них завязывается разговор. Кавалер говорит горячо, немного возбужденно. Дама отвечает скромно, но одобрительно. Она дает согласие на танец. Они становятся и ждут начала вальса… Дальше я еще не написал, Каролина, но скоро напишу…» Так или почти так говорил Карл-Мария Вебер своей невесте Каролине около двухсот лет назад… И что еще интересно…