Давыдов замолчал и поглядел на слушателей: им-то совсем неинтересно — глазеют небось по сторонам, зевают, перемигиваются, не чают удрать от непрошеного «лектора».
Но Лена смотрела на него во все глаза, даже рот немного раскрыла, а вид у обоих парней был несколько снисходительный, но в общем ничего — без явного: «кончай свою волынку, профессор» или чего похуже. Даже любопытство проглядывало: что еще отмочишь? Послушаем…
— Так вот, — сказал Давыдов. — Это мы сейчас такие умные: знаем из его записок, что именно хотел Вебер описать своей музыкой — фразу за фразой. Но Чайковский, например, об этом никогда не читал. Однако музыка Вебера настолько живописна, так выразительна, что Чайковский почувствовал почти то же самое. Он так и написал по поводу музыкального вступления, что в нем Вебер, несомненно, изображает переговоры влюбленной пары, робкие намеки, тайные пожатия, страстные мимолетные взгляды. А потом пара уносится в вихре вальса… Язык, конечно, старомоден для наших опытных ушей. Но чувства-то и у нас остаются те же. Разве нет?
— Да, — сказала Лена. — Иногда так хочется-хочется, чтобы музыка все время играла красивая и чтобы все кругом добрые-добрые…
Костик и его бывший противник встретили это пожелание молча.
— Итак, — продолжал Давыдов, — наша пара уносится. Вот тут и начинается сам вальс. В нем много эпизодов, много, по-киношному говоря, кадров. Громкая, бравурная музыка рисует бальный зал, весь в сиянии огней, а музыка более тонкая, более лирическая изображает танцующие пары, их скоротечные разговоры, полуслучайные взгляды… Стиль разных эпизодов можно понять и по рекомендациям, которые композитор дает будущему исполнителю. Вот как он советует ему играть: «нежно», потом «страстно», потом «ласково», «блестяще, но грациозно», просто «весело». И еще «wiegend», что по-немецки значит «раскачиваясь»… То есть вот… разрешите вас пригласить?
Давыдов сказал это Лене, она с улыбкой кивнула, и они закружились на асфальтовой дорожке, возле газетного киоска, у входа на причал, на глазах у ничему не удивляющейся курортной публики.
— Никто так теперь и не танцует, — сказал Костик. — Как при царе Петре.
— При Иване Калите, — уточнил «балахон».
А Давыдов, раскачиваясь и напевая веберовский вальс, кружил и кружил свою партнершу.
— Понятно? — сказал он, остановившись наконец и тяжело дыша. — Или повторить?.. — и, окончательно отдышавшись, продолжал привычным — на публику — голосом: — Но вот вальс окончен. Прозвучала высокая сильная нота. Обычно после этого на концерте несведущая публика начинает аплодировать или встает — и напрасно: вальс-то кончился, но музыкальный сюжет еще не завершился. Следуют три мотива, которые перекликаются с мотивами вступления, помните?.. Разгадать их смысл не так уж сложно! Сперва говорит он — благодарит даму за танец и провожает к ее месту. Затем она — тоже, между прочим, любезно — ему отвечает. И наконец они прощаются друг с другом, и он уходит, надеясь еще вернуться. Еле слышная, как говорят музыканты — «пианиссимо», музыка. Конец… Я вас утомил, наверно?
— Нет, что вы, — сказала Лена. — Интересно… Вы, кажется, говорили, он самый первый вальс написал? Разве до него еще не изобрели?
— Изобрели, — сказал Давыдов. — Чешские и немецкие крестьяне. Но Вебер открыл для людей вальс не простой, а концертный. Ускорил темп, сделал острее и динамичнее ритм, добился необычайной выразительности во всей музыкальной картине. Кажется, что она состоит не из нот, не из звуков, а из настоящих объемных изображений людей и обстановки того времени. Есть сейчас такой способ объемной фотосъемки — голография, не видели?
— А на чем его играть? — спросил Костик. — На гитаре можно?
— Написан этот вальс для фортепьяно. Но такой он сценичный, такой многогранный по звучанию, по содержанию, что потом стали делать его переложение для симфонического оркестра. Лучшее из них сделал знаменитый французский композитор Гектор Берлиоз. Это было, когда в Париже ставили оперу Вебера «Вольный стрелок»…
— Вы раньше говорили «волшебный», — сказала Лена.
…И правда, внимательная слушательница, ничего не скажешь.
— Правильно. «Волшебный» ее назвали в России. Слово «вольный» опасным считалось… Так вот, в Париже нужно было дополнить «Вольного стрелка» балетной сценой. Обязательно. Парижан в то время не затянуть было на оперу, если перед одним из действий не показать балета. И композитор Берлиоз сделал для такого балета инструментовку веберовского «Приглашения к танцу». Для оркестра. Сейчас чаще всего исполняют именно этот симфонический вариант.
Давыдов снова напел начало «Приглашения» и замолчал.
— Он на ней женился? — спросила Лена.
— На ком?.. А, да, к тому времени, как Вебер завершил свое произведение, он уже был женат на Каролине Брандт. В посвящении на первой странице так и написано: «Своей Каролине».
— Хорошо, наверно, когда тебе посвящают, — сказала Лена.
— Автографы любишь? — спросил «балахон». — Сколько насобирала?..
Опять наступило молчание. Музыка на площадке тоже умолкла, слышно было, как море бормочет свою бесконечную песню.
— «Приглашение к танцу», между прочим, — снова заговорил Давыдов, — не только прекрасная романтическая пьеса в ритме вальса, это, если хотите, своего рода правила поведения в общественных местах, то есть на танцах. Но изложены эти правила не казенными оскорбительными словами — «воспрещается», «за нарушение штраф», — а красивым музыкальным языком. И взяты не с бухты-барахты, не придуманы в тиши кабинета каким-нибудь чиновником, который и танцевать-то не умеет, а выработали их в течение столетий сами люди. Танцующие люди… Ведь как все просто и достойно, вы обратите внимание. Кавалер приглашает даму. Ей дано право принять приглашение или отклонить, причем отказ не должен восприниматься как смертельная обида, за которую надо мстить. Если приглашение принято, выведи партнершу на круг, танцуй по возможности красиво, не изображая утомления, пресыщения, снисхождения. Кончен танец — кавалер отводит даму к ее месту, благодарит… Так в музыке — так бы и в жизни.
— Кавалер, — хмыкнул Костик. — Какие мы кавалеры?
— Ничего страшного в этом слове нет. Кавалер означало партнер в танце, а также, кстати, поклонник. А еще — «рыцарь» и тот, кто награжден орденом… Что же касается этих правил, то почему их не выполнять и теперь? Разве трудно? Они так естественны, так красивы… Естественны, как эти горы, море…
— Бу сделано, — сказал «балахон».
Фраза-культяпка прозвучала нелепо в темном воздухе и сразу потонула, словно камень, в рокочущей у их ног воде.
Давыдову сквозь этот рокот все явственней слышался бархатный баритон виолончели, которому отвечало нежное сопрано кларнета — так начинается «Приглашение к танцу».
Со стороны танцевальной площадки раздались крики, свистки. Музыка снова умолкла.
— Пошли посмотрим, — сказал Костик.
— Спасибо вам, — сказала Лена.
И они ушли.
Давыдов медленно шел вдоль берега и думал, что музыка и слова, слова и музыка, объединившись, могли бы творить чудеса. Надо только к ним чаще прислушиваться… Слушать…
По морю, невдалеке от причала, что-то двигалось. Не то курортники, нарушая все правила, вышли ночью на лодке, не то по водам Понта Эвксинского — Гостеприимного Моря, как его называли древние греки, направлялись сюда дочери Зевса и Мнемосины, Музы слова и музыки.
ЛЕТАЮЩАЯ ПОСУДА
Гоша твердо стоял за летающие тарелки. А Эдик был категорически против. Хотя, пожалуй, в том возрасте, в каком находились оба спорщика, полагалось пусть немного, но верить и в летающие тарелки, и в существование Атлантиды, и, может быть, даже в вечный двигатель. Только Эдик был не таков. Он был, что называется, трезвая голова, хотя в данном случае дело, наверно, не столько в «трезвости», сколько просто в упрямстве, в желании во что бы то ни стало спорить и ни за что в жизни не соглашаться. Ни с чем и ни с кем.
— А мне брат рассказывал, — настаивал Гоша, — он сам читал… Летит летчик и видит… «Вижу незнакомый предмет, — радирует он. — Иду на сближение». И все. Амба.
— Что «амба»? — спросил Женя Солнцев.
— Все, — повторил Гоша. — Накрылся летчик.
— В землю врезался?
— Сам ты врезался. Совсем пропал. Как будто не было. И самолет тоже. Так их никогда и не нашли.
— В океан загремел, — сказал Эдик.
— Какой океан? Там даже пруда поблизости нет… А еще один крестьянин, в Австрии или в Голландии, тоже видел тарелку. Прямо на берегу. Он подходит, а она — рраз! — и улетела. Как муха.
— Под мухой он был, твой крестьянин, — сказал Эдик. — Перед этим, наверно, у ларька постоял. С нашим дядей Митей…
— Что ты все не веришь? Мой брат сам лекцию слушал. Про неопознанные летающие объекты. Что это еще не доказано, но вполне вероятно…
— Ага, не доказано!
— Ну и что? Мало ли чего в науке не доказано. Про расщепление атома раньше если б кто сказал, шайками закидали… Или на костре сожгли.
— Я тоже слыхал, — сказал Женя, — у одного переезда железнодорожного. Все машины заглохли, пока над ними что-то летело. А потом сразу завелись.
— Не заглохли, а моторы заглушили, — не сдавался Эдик. — Потому что поезд проходил. А шлагбаум закрыт. Экономия горючего.
— Ты, правда, нигилист какой-то, — сказал Женя. — Ничему не веришь. А тому, что я двадцать раз стукну, веришь?
И он начал поддавать мяч ногой, сначала правой, потом левой, и только после двадцать третьего раза мяч ударился в землю. Женя был почти чемпионом в этом виде спорта.
— Дело ясное, что дело темное, — сказал Эдик, разбежался и сильно стукнул по мячу. Хотел пробить среди двух сосен, но мяч попал прямо в ствол, и тот загудел, как струна контрабаса, а на ребят посыпались иглы и серовато-коричневые чешуйки.
— Голевой момент, — сказал Гоша. А когда Эдик вернулся с мячом, добавил: — Над Америкой таких случаев сколько хочешь зарегистрировано. Мне брат рассказывал.