— Я вижу, вы так замёрзли, так промокли, — живо и ласково заговорила она, укрывая Романовну тёплым пуховиком, — не бережёте здоровье, огорчаете мужа, близких.
Она передохнула и напрямик спросила — жаль было тратить время на бесплодные разговоры, дел по горло:
— Что же побудило вас приехать в столь поздний час?
Она говорила на великолепном, изысканном французском — знала, что немецкий, её родной, даётся Романовне с большим трудом в светских разговорах, а по-русски та знает лишь какие-нибудь десять фраз.
Молоденькая её подруга вспыхнула румянцем — от жаркого одеяла, от того, что поняла всю бестактность своего визита. И оттого ляпнула напрямик:
— Юродивая кричала...
Она сказала это по-русски, сама не заметив, как повторила слова своей старой няньки. И пытливо всмотрелась в лицо царской невестки. Оно не изменилось, ничего не выражало, кроме любезности и внимания, и внезапно Романовна поняла, что та всё знает раньше её, что всё уже решила, что тайные мысли давно оформились в дела. Но всё это лишь смутно и неотчётливо пронеслось в голове, и она отодвинула эту мысль на потом, когда сумеет спокойно и ясно проанализировать ситуацию.
И ещё ярче залилась румянцем.
Просвещённая, умная женщина, идущая в ногу с веком. И такие бредни, юродивая, предрассудки... Что должна думать о ней её высокородная подруга?
Но, раз начавши, она должна закончить.
— Пеките блины, кричала... Ведь это что-нибудь же да значит? Она не просто кричит, она всегда пророчит... — Романовна уже перешла на французский и живо заговорила: — Тучи, над вашей головой тучи... Что-то надо делать, что-то предпринимать. Если у вас какой-нибудь план, что вы хотите и можете предпринять...
Прижав руки к груди, горячо, захлёбываясь от нетерпения, она пристально вглядывалась в лицо своей царственной подруги.
— И что я могу сделать для вас? Подскажите, вы же знаете, что более преданного друга у вас нет... Я не могла более противиться желанию узнать, как можно сделать, чтобы развеять эти тучи. — И совсем тихо закончила: — Доверьтесь мне, я заслуживаю вашего доверия. И в дальнейшем надеюсь заслужить его. Приказывайте, повелевайте...
Из глаз Екатерины вдруг брызнули слёзы. Всё-таки она только женщина, и любое проявление внимания, преданности вызывает в ней глубокое чувство жалости к себе. Она быстро и легко плакала.
Лёгким жестом она схватила руку Романовны и прижала к своему сердцу.
— Я так признательна вам, дорогая княгиня, — сквозь слёзы, но по-прежнему ровным и любезным тоном проговорила она, — но верители вы, что у меня нет никакого плана. Я не могу да и не хочу что-либо предпринимать. Да и что я могу? Я хочу и должна мужественно встретить то, что должно случиться. Моя надежда одна на Бога, и я отдаю себя в Его руки...
Последние слова прозвучали несколько напыщенно и торжественно, но тон их был вполне искренен. И Екатерина мысленно похвалила себя за эту сцену...
— В таком случае, — горячо заговорила Романовна, глотая слова, — за вас должны действовать ваши друзья. И я не уступлю другим в рвении к жертвам, которые готова принести ради вас...
«Ах, слова, слова, — пронеслось в голове у Екатерины, — много они могут выразить и ещё больше скрыть»...
— Нет, нет, — продолжала она играть чувствительную сцену, — нет, не вздумайте подвергать себя опасностям из-за меня. Не навлекайте на себя несчастий. Иначе я вечно буду сожалеть об этом. Да и возможно ли что-либо предпринять?
Она сказала это так вкрадчиво и тихо, чтобы понять, есть ли за спиной княгини кто-то, что она не так просто взяла да и прибежала во дворец в пылу молодости и неопытности.
Но её ждало глубокое разочарование. Княгиня не назвала ни одного имени, ни одной силы, которая бы показала, что намерения её не просто слова.
— Теперь я могу заверить вес только в одном, — торжественно выпрямилась под пуховиком Романовна, — ничего не будет сделано, чтобы скомпрометировать вас. Ничего. И если кто-то пострадает, то лишь я одна. И у вас, вспоминая о моей преданности, никогда не будет оснований огорчаться или думать о несчастье.
Екатерина хотела ещё что-то спросить, выпытать у этой родовитой девчонки, но та быстро сказала:
— Мне нельзя долее оставаться у вас. Я вовсе не хочу подвергать вас опасностям...
Вместо ответа Екатерина прижала подругу к сердцу.
Портьера тихо шевельнулась, и в спальню скользнула Шаргородская, словно знала, в какой момент нужно войти. Как во сне укуталась Романовна в шубу, поданную Шаргородской, низко поклонилась постели с лежащей на ней женщиной и последовала в приёмную.
Первым её вопросом дома было:
— Князь Михаил приехал?
Молодой щёголь прошёл к ней в комнату, и она, торопясь и путаясь в словах, рассказала о визите к великой княгине. Князь Михаил с уважением посмотрел на свою молоденькую жену.
Она обещала вскоре стать верной и нужной помощницей, искусной интриганкой, а без этого при дворе не проживёшь. Как жаль, что она так некрасива, с сожалением думал князь Михаил, рассматривая свою жену пристально и равнодушно. Лоб большой и высокий, но зато щёки толстые и одутловатые. Глаза глубоко посажены, надбровные дуги так велики, что нависают над ними, почти их закрывая. Чёрные волосы редки и тусклы, хоть и тщательно уложены в замысловатую причёску, приплюснутый нос нависает над толстыми губами, а рот с чёрными, испорченными зубами. А маленький рост. Полное отсутствие талии, огромная грудь, никакой грации, врождённого благородства. Лицо обезображено редкими оспинами.
Но как всё меняется, когда она только начинает говорить. Сколько силы, задора и ума, блестящих фраз. Живостью характера, благородным родством да богатством соблазнила она его, и он знал, что не прогадал. А красавицы — что ж, их можно сколько угодно найти на стороне...
Они долго обсуждали, как и что можно сделать. Михайла обещал поговорить с несколькими офицерами, сама Романовна тоже наметила, с кем можно откровенно обсудить это рискованное, могущее стоить головы дело...
И всё-таки жаль, думал, уходя из спальни, князь Михаил, что жена его так некрасива. Надо же, две родные сёстры, Елизавета и Екатерина, обе счастливы во всём, а вот не дал им Бог красоты, не дал благородства и грации. Та, Лизавета, хоть и фаворитка Петра и мечтает об императорской короне, да рябая, толста, глупа, ругается, как извозчик, курит вонючие трубки и напивается как сапожник. И это лучшие невесты во всей империи — родовитее и богаче их нету...
Глава IV
Едва за маленькой княгиней закрылась дверь и опустилась толстая портьера, из-за ширм вылез к Екатерине Григорий Орлов[17]. Был он немножко пьян, как всегда, расстёгнутый мундир и распахнутые брыжи[18] открывали мощную грудь, поросшую золотистым волосом. Екатерина протянула руки, и Григорий плюхнулся на постель, ещё хранившую тепло Романовны.
— Какова? — спросила Екатерина после первых ласк.
— Дурочка несмышлёная, — лениво процедил Григорий. — Ничего, кроме слов. Ах, преданна, ах, буду предпринимать, а что она может?
Екатерина задумалась. Да, конечно, пока только слова. Но маленькая некрасивая княгиня слыла в придворных кругах смелой и резкой, открыто стояла на стороне Екатерины. И нельзя было сбрасывать со счёта — самая родовитая. Да если ещё и не будет связывать своё имя с именем Екатерины, а действительно предпринимать что-то для переворота...
— Не прав, друг мой, — мягко сказала она Григорию, — её муж влиятелен в гвардейских полках.
— Ну уж, — обиделся Григорий, — я да братья мои — это сила. Слово скажу, все пойдут за мной.
— Знаю, друг мой, знаю и люблю тебя за силу эту, смелость, за преданность. Но сколько сложных усилий, сколько надо предусмотреть.
— Да какие там усилия, стоит мне слово сказать, и все как один пойдут за мной...
— Ты сам говорил — слова ничего не стоят, нужны средства, и немалые, а я и так кругом в долгах.
Григорий удивлённо уставился на Екатерину.
— Да, да, — мягко настаивала она, — не просто слова, а чарка водки, кусок мяса, гривенник какой-нибудь привяжут солдата крепче всякой присяги. И от моего имени до каждого дойти, к каждому дорожку протоптать.
Григорий искоса посмотрел на неё. Умна, ничего не скажешь, великая княгинюшка... А ведь чем чёрт не шутит, когда Бог спит? Может, эта вот постель и вывезет его, Григория Орлова, во всероссийские императоры? В мыслях он был уже далеко, сидел на троне, в шапке Мономаха с горящими алмазами. Для этого он всех своих братьев поднимет на ноги[19].
Оставшись одна, Екатерина попробовала уснуть, но мысли кололи её иглами и не давали закрыть глаза. Что там кричала юродивая? Пеките блины? Она и без юродивой знала: часы Елизаветы сочтены. Что-то будет, когда муж её, Пётр, которого она ненавидела и презирала, взойдёт на престол? Как ни старалась Екатерина нравиться всем и каждому, как ни льстила, как ни хитрила, с ним у неё ничего не получалось. И почему это произошло, что только ему одному не смогла она вскружить голову? Даже Елизавета обманывалась на счёт характера Екатерины, даже ей удалось закрыть глаза на проделки и хитрости великой княгини...
А вот с Петром ничего не получалось. И как это он лучше других понимал её тайные мысли и побуждения, знал её лучше всех остальных? В случае нужды, беды он всегда бежал к ней, искал умного совета и помощи, но хорошо видел подоплёку всех её поступков. И что же будет теперь?
Она ясно осознавала всю неустойчивость, всю никчёмность своего положения. Да, Елизавета не сегодня-завтра умрёт, если уже не умерла. Хотя нет, соглядатаи великой княгини уже доложили бы ей об этом. Екатерина всегда заботилась о том, чтобы везде, даже у царского одра смерти, у неё были свои люди, свои шпионы. Иначе как бы она продержалась все эти долгие восемнадцать лет ожидания престола...