цев.
Первые несколько дней Ева просто проспала. Приходя с работы, тут же валилась в постель, чтобы утром вылезть из нее такой же измотанной и уставшей. Проспала она и всю субботу, а под вечер отправилась на улицу подышать воздухом. Воздух был дымным и прохладным, дверь подъезда открылась прямо на Садовое кольцо — именно из-за этой двери Ева польстилась на тесную и темную квартирку. По улице в обе стороны с шумом текли потоки автомобилей. Те, что ближе, несущиеся слева направо, освещали дорогу белым огнем фар; те, что дальше, справа налево, тускло мигали красными огоньками стоп-сигналов. Еве подумалось, что первые — души праведников, направляющиеся в рай, а вторые неумолимо затягивает воронка преисподней. Вот только в каком автомобиле ни окажись, у тебя будет две пары огней. Ева зашла в винный магазин и долго стояла у витрины. Ей хотелось красного вина, но из-за мыслей об автомобилях ее выбор склонялся в пользу белого, к тому же красное напоминало об Адаме.
Ева вышла из магазина, держа под мышкой бутылку шардоне, завернутую в шелковую бумагу. Ее сердце пело. Она собиралась отпраздновать свою свободу. Она восхищалась собой. Как все-таки бывает приятно принять решение, меняющее всю твою жизнь, принять перемены, которые несет твое решение, и знать, что только ты сама отвечаешь перед собой и перед Богом за все, что с тобой произойдет. Из дома Адама она забрала лишь самые красивые и дорогие сердцу вещи, расставив и разложив их на новом месте тщательно и с любовью. Она оделась в китайский халат с тиграми, зажгла благовония и свечи и уселась с бокалом, впервые за долгие месяцы упиваясь тишиной. Ева представляла себе свою новую жизнь, размеренную, уютную, где каждое действие будет наполнено смыслом и красотой. Жизнь без Адама с его неровным настроением, ночными музицированиями, шумными пирушками, беспорядочными связями, пустыми карманами и невыполненными обещаниями.
Это правда, все совместные восемь лет были прожиты в любви, но Адам и понятия не имел, как она страдала. Для Евы одной из насущных потребностей была потребность в красоте; она созидала — Адам рушил, не со зла, а просто по неловкости. Он не понимал, никогда не понимал, для чего ей дорогие платья и шляпы, в которых нельзя выйти из дома, кремы, о которых он говорил, что в их состав входит «сперма бабая», и зачем тратить пятьдесят долларов на ужин в ресторане, когда можно на пять наесться дома до отвала. Не понимал, зачем принимать цветы от мужчин, с которыми не собираешься переспать, и зачем, ложась в постель, класть у подушки страусовое перо. Но теперь, когда она одна, все будет по-другому.
Воскресным утром Ева долго нежилась под душем, причесывалась, натиралась лосьоном и накладывала макияж. Затем оделась — неброско, по-городскому, но с изыском — и отправилась на прогулку по бульварам. Пила в кафе горячий шоколад, томно курила на скамейке греческие сигареты, кутаясь в кашемировое пальто, потом полтора часа неспешно ходила по книжному магазину, выбирая зарубежный роман. Она чувствовала себя совершенно счастливой, прекрасной и бессмертной. Случайно повстречалась с приятельницей, на вопрос «Как дела?» стрельнула длинными глазами и произнесла напевно: «Ушла от Адама…» Наслаждалась паузой в беседе. Проголодалась, зашла в ресторан, заказала морской коктейль и бокал белого — решила отныне пить только белое, пусть это будет ее фишка. Пока несли заказ, смотрела в окно и вдруг заметила, что плачет. Морские гады не лезли в горло; от страха она вся покрылась коркой ледяного пота. Залпом осушила бокал, пролив на скатерть: руки тряслись. «Что со мной, Господи, что со мной?» — в ужасе шептала Ева мидиям и осьминогам. Мидии и осьминоги молчали.
Домой Ева ехала на такси: внезапно смертельно устала. Лежала на диване лицом вниз, как была, в одежде, и под кожей у нее сквозняком гулял незнакомый ментоловый холодок. На работу не пошла, сказалась больной, ходила из угла в угол, обняв себя за острые плечи, готовила зеленый чай, разливала по чашкам, и полдюжины их остывали где попало. Ева представляла, как хаос и безумие заполняют жизнь Адама, его дом, его душу, и не замечала, что те же гости стучат в ее собственную дверь. К вечеру она сдалась и забралась под одеяло; ее лилейное лицо чернело, как очищенная картофелина на воздухе. Через час, так и не заснув, Ева достала из шкафа ярко-желтое шелковое платье в оборках, заказанное у портного несколько лет назад по случаю какой-то вечеринки в стиле хиппи. Это было любимое платье Адама, и она взяла его с собой как сентиментальную ценность. Надев платье, Ева почувствовала, как ледяные челюсти страха медленно разжимаются, выпуская ее затылок, легла в постель и мгновенно уснула
Желтое платье стало единственным доспехом Евы, без него она больше не чувствовала себя в безопасности. Побродив по магазинам, она подобрала к нему желтые сапоги и сумку, потом желтые перчатки, колготы и шапочку. Когда настал черед желтого пальто, Ева обнаружила, что на него не хватает денег, и заняла у коллеги. За пальто последовали желтое белье, желтая посуда и простыни, носовые платки и часы. Ева стала рабой желтого цвета, ей было трудно отказаться от покупки, если вдруг на ее пути встречалось что-нибудь желтое. Ее неприкосновенный банковский счет таял; теперь она читала книги, только если те были в желтой обложке, курила сигареты лишь из желтых пачек, морщась, ела кукурузную кашу и с омерзением отделяла яичные белки от желтков. Вкус лимонов и ананасов давно потерял для нее былую прелесть, несколько раз ее чуть не сбивали машины, когда она переходила дорогу на желтый свет.
Мысли об Адаме кружились вокруг нее непрерывно, как желтые осенние листья, но она словно поклялась не замечать их. Ни здесь и ни там, парила она в своем нелепом наряде, отрешенная, диковинная желтая цапля. На службе она часто подолгу сидела, уставясь в окно или в монитор, и привлечь ее внимание к работе становилось все труднее. Кончилось тем, что директор, вызвав ее к себе, напомнил, что в корпорации таки существует неоднократно нарушенный ею дресс-код и что если она желает упорствовать, то может поискать себе другое место, более соответствующее ее артистической натуре. Не дослушав, Ева вышла из кабинета, потом из приемной, потом из лифта, потом из здания, позабыв внутри свои желтые сумку и пальто. Январский ветер мгновенно пронизал ее бисквитное тело, но возвращаться ей не хотелось. Она поймала желтое с шашечками такси и за недолгий вялый минет доехала до дома Адама.
Из-за двери доносился удушливый запах нафталина и кошачьей мочи. Адама не было дома. Ева уселась на коврик и стала ждать. Со стороны могло показаться, что она глубоко задумалась, но на самом деле в ее голове было абсолютно пусто. Адам нашел ее, продрогшую, через пару часов. Она сидела, подтянув колени к подбородку, и осоловело хлопала ресницами, выкрашенными золотой тушью.
Бетти Даниловна была не в духе. Нет, это слишком слабо сказано — она была в ярости. Сосед сверху опять залил ее. С трудом запрокидывая голову в седых кудряшках, она пыталась оценить масштабы бедствия. На потолке, рисунком напоминающем леопардовую шкуру, тут и там набухали крупные капли. Бетти Даниловна на лифте поднялась на один этаж и остановилась перед дверью. Отчетливо слышался плеск воды и, кажется, пение птиц. Наверное, вдобавок к кошкам этот придурок завел еще и канареек. Старуха постучала в дверь. Потом еще и еще. Ответа не последовало. Тогда она нагнулась к замочной скважине и позвала: «Адамка, черт собачий, открывай! Открывай по-хорошему! Я тебе перчатку принесла, слышь, охломон!»
Внезапно дверь отворилась, и Бетти Даниловна чуть не упала на соседа. Адам стоял перед ней, улыбаясь, совершенно нагой, смуглый и белозубый. Его лицо источало свет, а кожа — дивный аромат. У его ног лукаво жмурились две кошки, а за спиной, провалиться Бетти Даниловне на этом месте, журчал в изумрудной траве прозрачный ручей. В квартире, если это пространство можно было назвать квартирой, не было ни стен, ни окон, ни потолка. Были небо, огромный фруктовый сад, залитый солнцем, невиданные цветы и птицы. Невдалеке Ева лениво болтала в воде длинными ногами, и из одежды на ней был только венок из одуванчиков. «Итить-колотить!» — изумленно выдохнула Бетти Даниловна, и в этот момент обитая дерматином дверь в Эдем захлопнулась перед ней.
Танда ЛуговскаяИМЯ.ТХТ
Знаменевск был из тех городов, которые не хочется знать. Потому что ты о них уже слишком знаешь. Ну как будто прочитал в газете, что там раз в два месяца толпа убивает девочку с черной косой, а оно правда. Девочки стараются как-то от этого убежать, стригутся, красят волосы в вишневый цвет, стригутся налысо — а все равно находится кто-то, кто не успевает, или забывает, или думает, что так сойдет. Или даже пусть красится — но вишня будет раздавлена рифленым колесом на наждаке асфальта. И так все равно случится. А потом ты приезжаешь и говоришь с людьми, которые пьют обжигающий кофе из автоматов и заедают слойками с лимоном, и они тебе говорят, что папа вон той девочки не платил налоги и это очень плохо. И ты киваешь, потому что нельзя же сначала ломать ребра, а потом откусывать слойку, когда чуть тянется золотистое желе к губам. А потом находится кто-то глупый, как нездешний, и кричит, что нельзя убивать девочек, если их папы не платят налоги, и его, конечно, тоже убивают, но уже в переулке и ночью, по-другому, а потом начинается муть с расследованиями, которые все равно не приведут ни к чему, кроме статей в газетах, потому что прокурор тоже понимает, что дело не в налогах, но спрашивают с него за налоги. А ты — если не повезло и ты в этом городе, — ты все равно не понимаешь, как же это, не надо ведь убивать девочек; и мутным болотным чувством понимаешь, как это, просто потому что ну какого она с черной косой? Зачем она такой выросла, да не выросла еще, вот и пусть не надо, и в солнечном сплетении судорожно и непразднично, а если накроет с головой, то ты сам пойдешь убивать того, кто кричит, что налоги не повод, и лезвие поддельно-швейцарского перочинного ножика будет холодить вот тот промежуток между большим и указательным пальцем, потому что муторно, ох как муторно, цвета перегнившего хаки, но в это не выкрасятся девочки, просто не догадаются, и их не спасти.